Не редкий, в общем, случай: у себя на родине Курт Воннегут считался писателем второго, если не третьего эшелона. Литературная мейнстримовская тусовка нос от него воротила, величая представителем масскульта, упрекая в банальности и примитивизме, а у нас он культовым автором стал – интеллигенция наша им зачитывалась, Товстоногов спектакль по нему поставил. И дело тут скорей не в пресловутом «пророке в своем отечестве», не в том, что «лицом к лицу лица не увидать». Просто очень уж хорошая у нас советская школа перевода была. Слишком яркие личности в сей отрасли трудились.
Довлатов, помнится, вспоминал, что американский писатель Гор Видал во время визита в Союз в ответ на восторги местных по поводу Воннегута заметил: «Романы Курта страшно проигрывают в оригинале». Видал вообще славился своими циничными – на грани, а то и за гранью фола – высказываниями по поводу коллег-писателей. К примеру, узнав о смерти Трумена Капоте, скончавшегося вследствие заболевания печени, осложненного множественной наркотической интоксикацией, он назвал это «мудрым шагом в карьере». Видал он их всех, понимаешь…
На русский язык роман «Малый не промах» перевели легендарная Рита Райт-Ковалева, дружившая с Хлебниковым и Маяковским, переводившая обоих на немецкий, а затем переводившая на русский Кафку, Фолкнера, Сэлинджера и Белля, а также ее дочь Маргарита Ковалева. Еще бы книга после этого по-русски плохо читалась!
В аудиоформате роман Курта Воннегута «Малый не промах» представлен в исполнении Ирины Ерисановой (студия «Логос»). Что можно сказать по этому поводу? Спасибо вам, Ирина Александровна, за ваш труд! Вашими устами говорит с нами сама великая мировая литература!
«Из подростков созидаются поколения»
Этой фразой Федор Михайлович Достоевский, 200-летие со дня рождения которого благодарные потомки очень скромно, почти незаметно отметили на минувшей неделе, завершает один из самых заметных и наименее замеченных публикой и критиками своих романов – «Подросток».
В апреле этого года мне посчастливилось принять участие в посвященных Достоевскому XXVI Международных чтениях в городе Старая Русса, где среди прочих прозвучал и мой доклад «Аспекты аудиовосприятия текста романа Ф. М. Достоевского “Подросток”».
А едва успев вернуться в Нижний Новгород, аналогичный доклад представлял уже на суд участников Пятого форума активных читателей библиотеки «Логос», что проходил в Екатеринбурге, но заочных онлайн-участников собрал практически со всей России.
Сегодня хочу поделиться с вами некоторыми выкладками из этих выступлений, а заодно и напомнить о хорошем романе великого писателя.
Итак.
Почему именно Достоевский, именно этот роман и именно аудиовосприятие?
Во-первых, потому, что 200-летие со дня рождения – веский повод вспомнить о писателе, о котором мы, слава богу, и так никогда не забывали. Во-вторых, потому, что именно «Подросток» был выбран организаторами чтений для обсуждения в нынешнем году. Ну и наконец, в-третьих, Федор Михайлович – один из наиболее фонетических, то есть наилучшим образом воспринимаемых именно на слух отечественных классиков.
Последнее утверждение, конечно, нуждается в дополнительных пояснениях и доказательствах. Извольте.
Дело в том, что с 1866 года все свои произведения Достоевский не столько записывал от руки, сколько надиктовывал вслух. Началось все с романа «Игрок», который писатель из-за кабального договора с издателем должен был написать в кратчайшие сроки. Тогда он впервые по совету одного из друзей прибег к помощи стенографистки. Опыт оказался удачным: книга была закончена в срок, и в дальнейшем писатель уже не отступал от этой практики, а стенографистка – Анна Григорьевна Сниткина – стала его женой, музой, другом и, как сказали бы теперь, продюсером.
По сути, он проговаривал вслух каждое из написанных им впоследствии произведений, имея возможность оценить все скрытые и явные звуковые свойства и особенности текста. Не стал исключением и написанный в 1875 году «Подросток».
Едва ли Федор Михайлович сознательно использовал скрытую рифму, звукопись, аллитерацию, ассонанс, анафору и прочие фонетические приемы, более характерные для поэзии, а также литературы эпохи модернизма и постмодернизма, когда границы между прозой и стихами зачастую превращались в условность.
Вместе с тем он не мог не учитывать того, как его слово отзовется, будучи произнесено вслух. Он и прежде нередко зачитывал фрагменты будущих произведений и проговаривал реплики героев, прежде чем предать их бумаге.
По воспоминаниям современников, Достоевский был прекрасным чтецом, кроме того, он обладал незаурядным артистическим талантом, который проявлял в различных театральных постановках (например, сыграл однажды роль почтмейстера в спектакле «Ревизор»).
Сохранились свидетельства, что он читал фрагменты своих ранних, впоследствии утраченных драм брату еще во время учебы в училище в 1840–1842 годах.
Справедливости ради, поэтические изобразительные средства были свойственны прозе Достоевского и до 1866 года.
Так, в его святочном рассказе «Елка и свадьба» (1848) на сцене появляется некий Юлиан Мастакович, господин сытой, благообразной наружности, который является на детский новогодний праздник в одно состоятельное семейство в качестве почетного гостя и ведет себя там, мягко говоря, по-хозяйски.
«Хозяин и хозяйка говорили ему бездну любезностей», и вот уже «у хозяина заискрилась слеза на глазах», когда его гость изволил выразить что-то вроде удовлетворения по поводу радушного приема.
Но вернемся к «Подростку». Начнем с главного героя-рассказчика, Аркадия Долгорукого. «Я всего лишь гимназист и несовершеннолетний подросток», – утверждает он, однако современный читатель вправе в этом усомниться, поскольку на момент повествования герою уже исполнилось 19 лет, то есть из пубертатного возраста он определенно вышел, да и курс гимназии окончил. Правда, в части совершеннолетия Аркадий не слукавил – в Российской империи оно наступало в 21 год. Большинство критиков склоняются к тому, что речь идет не о физической, но о духовной и нравственной незрелости героя. И у меня нет оснований с ними спорить.
Аркадий одержим оригинальной теорией «упорства и непрерывности», которая превращается для него в навязчивую идею (что, впрочем, нередко случается с персонажами Достоевского). Главной же отличительной чертой рассказчика является его специфический язык, который и выделяет «Подростка» из ряда других романов Федора Михайловича.
Герой выражается порой столь вычурно, что вослед за персонажем тургеневских «Отцов и детей», ставших, как утверждают литературоведы, одной из побудительных причин к написанию «Подростка», так и хотелось воскликнуть: «Друг Аркадий, не говори красиво!»
Кстати, совпадение имен Кирсанова-младшего и юного Долгорукого, учитывая преемственную связь между романами, тоже может быть неслучайным. Не зря отец героя, помещик Версилов, в одном из эпизодов так и обращается к сыну: «Друг Аркадий». Это уже, знаете ли, никакое не совпадение, но прямая цитата.
Прерывистая косноязычная скороговорка главного героя, будто сплошь состоящая из речевых ошибок, придает роману странную, неровную и сумбурную динамику. Не зря некоторые критики усматривали в «Подростке» признаки потока сознания.
Речь Аркадия то сбивается на некое подобие одесского суржика, как мы представляем его себе сегодня: «Очень помню, что мне было как-то удивительно на него». То вдруг возвышается или же снисходит почти что до остроумия: «Гимнастика была моей специальностью еще в гимназии». Каламбур для героя, быть может, и невольный, но уж для автора-то определенно намеренный.
И еще: «Я принял место покамест молча», – говорит герой о начале своей службы у старого князя Сокольского.
При этом Аркадий выдает поразительно точные характеристики. Вот что он говорит о рассудительном Васине, в коем отчетливо угадывается намек на персонажей Чернышевского: «Я называю это страшною теоретичностью и совершенным незнанием жизни, происходящим от безмерного самолюбия».
В водоворотах бессвязных рассуждений и эмоциональных выплесков героя нет-нет да и промелькнет замечание, граничащее с гениальностью. Так в самом начале первой части он сообщает читателю: «Перелетаю пространство почти в два месяца». Это при том, что само понятие пространственно-временного континуума еще не стало достоянием широкой публики и о том, как одно может перетекать в другое и обратно, современники Достоевского едва ли могли догадываться.
Говоря о собственной матери: «Была вся в меня», герой не подразумевает иронии – порядок причин и следствий у него может быть произвольным.
И еще цитата. Аркадий говорит своему номинальному отцу: «Вы ужасно неточно выражаетесь, но я понимаю… Меня поражает, что вы гораздо более знаете и понимаете, чем можете выразить; только вы как будто в бреду…»
То же самое можно было бы сказать и о других персонажах романа.
«Иду да и думаю… И думаю, и думаю», – бормочет в исступлении несчастная Дарья Онисимовна – вдова надворного советника, мать девушки-самоубийцы Оли.
Дарье Онисимовне предстоит, пожалуй, наиболее значительная и удивительная метаморфоза в романе. Из убитой горем матери она как-то вдруг, в одночасье (во всяком случае, так это происходит в книге, хотя по внутреннему романному времени между двумя ее появлениями проходит несколько дней) превращается во вполне довольную жизнью кумушку-сплетницу – улыбающуюся и с «конфиденциальным шепотом».
Меняется внешность героини. «Вы очень оживились после последнего разу, – замечает ей Аркадий, испытывая раздражение и даже ненависть. – Потолстели, кажется?»
Даже собственное имя героини становится другим: из Дарьи Онисимовны она каким-то непостижимым образом превращается в Настасью Егоровну. Причем остальные персонажи воспринимают это как должное.
Преображается и сам язык Дарьи-Настасьи. В голосе ее появляются суетливые, заискивающие интонации. Чего стои