Но в ту самую минуту, когда русскими войсками овладело уныние, появился император Александр со свитой: «Как будто через растворённое окно вдруг пахнуло свежим полевым воздухом в душную комнату, так пахнуло на невесёлый кутузовский штаб молодостью, энергией и уверенностью в успехе от этой прискакавшей блестящей молодёжи». Все оживились, кроме Кутузова.
«Он принял вид подначальственного, нерассуждающего человека» и говорил с императором, «почтительно нагнув голову», но он ещё пытался медлить, пытался предотвратить неминуемое.
«– Что ж вы не начинаете, Михаил Ларионович? – поспешно обратился император Александр к Кутузову…
– Я поджидаю, ваше величество… Не все колонны ещё собрались, ваше величество…
– Ведь мы не на Царицыном Лугу, Михаил Ларионович, где не начинают парада, пока не придут все полки, – сказал государь…
– Потому и не начинаю, государь, – сказал звучным голосом Кутузов, как бы предупреждая возможность не быть расслышанным, и в лице его ещё раз что-то дрогнуло. – Потому и не начинаю, государь, что мы не на параде и не на Царицыном Лугу, – выговорил он ясно и отчётливо».
Так говорить с царем нельзя. Кутузов знает это, и вся свита знает: «на всех лицах… выразился ропот и упрёк». Но это последняя попытка Кутузова предотвратить то, что сейчас произойдёт.
Так кто же виноват в поражении под Аустерлицем? Царь Александр I, не умеющий различить парад и войну, взявшийся руководить боем, не понимая в военном деле? Да, конечно, царь виноват прежде и больше всех. Но легче всего свалить вину за все ошибки и неудачи на государственных деятелей. На самом же деле за всё, что происходит, отвечаем мы все – люди, и ответственность наша не меньше от того, что царь или полководец виноват больше нашего.
Как грядущая победа в Отечественной войне 1812 года будет вовсе не победой Александра I – как бы высоко ни вознёсся памятник ему на Дворцовой площади в Петербурге, – это победа всего нашего народа; так же позор Аустерлица был позором не только для царя. Кутузов знает это, и Болконский знает, каждый из них стремится, сколько может, избавить себя от предстоящих мучений совести… Но царь молча смотрит в глаза Кутузову, и молчание затягивается, и Кутузов знает, что он не властен изменить желание царя.
«– Впрочем, если прикажете, ваше величество, – сказал Кутузов, поднимая голову и снова изменяя тон на прежний тон тупого, нерассуждающего, но повинующегося генерала.
Он тронул лошадь и, подозвав к себе начальника колонны Милорадовича, передал ему приказание к наступлению».
Всё, что произошло дальше, свершилось быстро. Не успели русские войска пройти полверсты, как столкнулись с французами. «Все лица вдруг изменились, и на всех выразился ужас. Французов предполагали за две версты от нас, а они явились вдруг неожиданно перед нами».
Князь Андрей, увидев это, понял, что наступил его час. Он подъехал к Кутузову… «Но в тот же миг всё застлалось дымом, раздалась близкая стрельба, и наивно испуганный голос в двух шагах от коня князя Андрея закричал: “Ну, братцы, шабаш!” И как будто голос этот был команда. По этому голосу все бросились бежать».
Бегство было так страшно, так чудовищно, что даже Кутузов – единственный человек, ещё вчера понимавший обречённость русских и австрийцев в этом сражении, – даже Кутузов был потрясён.
«Несвицкий, с озлобленным видом, красный и на себя не похожий, кричал Кутузову, что ежели он не уедет сейчас, он будет взят в плен наверное. Кутузов стоял на том же месте и, не отвечая, доставал платок. Из щеки его текла кровь. Князь Андрей протеснился до него.
– Вы ранены? – спросил он, едва удерживая дрожание нижней челюсти.
– Рана не здесь, а вот где! – сказал Кутузов, прижимая платок к раненой щеке и указывая на бегущих.
– Остановите же их! – крикнул он и в то же время, вероятно убедясь, что невозможно было их остановить, ударил лошадь и поехал вправо. Вновь нахлынувшая толпа бегущих захватила его с собой и повлекла назад».
Среди полного безумия, охватившего всех, князь Андрей Болконский делает то, что задумал ещё перед боем.
«– Ребята, вперёд! – крикнул он детски пронзительно.
„Вот оно!“ – думал князь Андрей, схватив древко знамени и с наслаждением слыша свист пуль, очевидно направленных именно против него. Несколько солдат упало.
– Ура! – закричал князь Андрей, едва удерживая в руках тяжёлое знамя, и побежал вперёд с несомненной уверенностью, что весь батальон побежит за ним.
И действительно, он пробежал один только несколько шагов».
Подвиг князя Андрея не мог изменить хода сражения. Когда молодой Наполеон Бонапарт взбежал со знаменем на Аркольский мост, за ним шли солдаты, только на мгновение заколебавшиеся. При Аустерлице дело было не в минутном колебании – исход боя был предрешён.
Может быть, князь Андрей даже и понимал это, бросаясь вперёд со знаменем в руках. Он ведь ещё вчера думал, что этот день принесёт ему гибель. Но он не мог поступить иначе: единственный способ избавиться от стыда, от своего личного позора был для него в том, чтобы остаться честным и мужественным, когда все бегут.
Кутузов понял это. Позже, когда всё кончилось, он писал отцу князя Андрея: «Ваш сын, в моих глазах… с знаменем в руках, впереди полка пал героем, достойным своего отца и своего отечества».
Описывая подвиг князя Андрея, Толстой не произнесёт ни одного возвышенного слова – эти слова возникнут только в письме Кутузова, от его лица. А сам автор пишет о происходящем нарочито просто, подчёркивая тяжесть знамени, которое князю Андрею так трудно удержать, что в конце концов он уже бежал, «волоча его за древко», и ранение князя Андрея происходит вовсе не величественно: «Как бы со всего размаха крепкой палкой кто-то из ближайших солдат, как ему показалось, ударил его в голову».
Это – война, как её видит Толстой, с кровью и грязью, с болью и страданиями; война без прикрас; и самого благородного, возвышенного человека она грубо бьёт, как палкой, он падает на спину и ничего уже не видит над собой, «кроме неба, – высокого неба, не ясного, но всё-таки неизмеримо высокого, с тихо ползущими по нём серыми облаками». А на правом фланге Багратион делает в это время то, что не удалось сделать Кутузову вблизи царя, – оттягивает время, чтобы сохранить свой отряд. Он посылает Ростова найти Кутузова (а Николай мечтает – царя) и спросить, пора ли вступать в бой правому флангу. Багратион надеялся, что посланный вернётся не раньше вечера…
До сих пор мы видели битву глазами князя Андрея, который с горечью понимал, что происходило перед ним. Теперь Толстой передаёт наблюдательную позицию ничего не понимающему, восторженному Ростову.
Отправившись разыскивать Кутузова «в том расположении духа, в котором всё кажется легко, весело и возможно», он и представить себе не мог, что на левом фланге все бегут. Он «ничего не мог ни понять, ни разобрать из того, что делалось», и поддерживал в себе бодрость одной мыслью, очень для него характерной: «Уж как это там будет, не знаю, а всё будет хорошо!»
Навстречу ему скачут кавалеристы – в атаку на французов, и Борис Друбецкой встречается ему, счастливо оживлённый участием в атаке… И Берг останавливает Ростова фантастически нелепым рассказом о том, как он, раненный в правую руку, взял шпагу в левую: «В нашей породе фон Бергов, граф, все были рыцари…»
Но Ростов уже чувствует безумие происходящего. Как ни мало он опытен, но, услышав «впереди себя и позади наших войск… близкую ружейную стрельбу», думает: «Неприятель в тылу наших войск? Не может быть…»
Вот здесь-то в Ростове просыпается мужество. «Что бы это ни было, однако, – подумал он, – теперь уже нечего объезжать. Я должен искать главнокомандующего здесь, и ежели всё погибло, то и моё дело погибнуть со всеми вместе». (Курсив мой. – Н. Д.)
Не знает князь Андрей, лежащий под высоким небом, что хвастливый юнкер, так раздражавший его своими рассказами, пришёл к тем же мыслям, какие заставили его выйти вперёд со знаменем.
«Ростов задумался и поехал именно по тому направлению, где ему говорили, что убьют».
Ему жалко себя – как было жалко при Шенграбене. Он думает о матери, вспоминает её последнее письмо и жалеет себя за неё… Но всё это – иначе, не так, как было при Шенграбене, потому что он научился, слыша свой страх, не слушаться его. Он всё едет вперёд, «уж не надеясь найти кого-нибудь, но для того только, чтобы перед самим собой очистить свою совесть», и внезапно видит своего обожаемого императора – одного, среди пустого поля, и не осмеливается подъехать. Да и в самом деле, о чём теперь спрашивать, когда день идёт к вечеру, армия разбита, и только отряд Багратиона сохранён благодаря разумной хитрости его командующего.
В эту горькую минуту Ростов встречает повозки Кутузова. Как давно, кажется (вчера!), князь Андрей встретил тех же солдат и услышал тот же разговор:
«– Тит, а Тит! – сказал борейтор.
– Чего? – рассеянно отвечал старик.
– Тит! Ступай молотить.
– Э, дурак, тьфу! – сердито плюнув, сказал старик.
Прошло несколько времени молчаливого движения, и повторилась опять та же шутка».
Зачем Толстой дважды – перед началом боя и в конце его – повторяет нелепую шутку кутузовского кучера? Затем ли, чтобы показать, как далека от солдат эта война, на которой они гибнут, не понимая её смысла? Или – потому, что пока люди живы, они сохраняют способность шутить? Или есть у него ещё какая-то цель? Не берусь ответить решительно, но такой грустью веет от этой тупой шутки…
И сразу следом за ней – короткий рассказ о том, как, оттеснив русских солдат на покрытые льдом пруды, французы начали стрелять по льду; солдаты гибли под ядрами; в воду рушились люди, лошади, пушки; среди всего этого метался Долохов, первым прыгнувший на лёд…
Так кончилась битва при Аустерлице. Кутузов был прав, но никто не признаёт его правоты после сражения.
Все вернутся к своим делам – все, кроме князя Андрея, истекающего кровью на Праценской горе с древком в руках (знамя взято французами). Здесь, на Праценской горе, почти в бреду, князь Андрей переживает минуты, которые во многом изменят его жизнь, определят всё его будущее. Он услышит голоса и поймёт французскую фразу, сказанную над ним: «Вот прекрасная смерть!»