минуты.
Но Толстой не даёт нам забыть, что есть и другие люди. Они знают своё: «за завтрашний день должны… быть розданы большие награды и выдвинуты вперёд новые люди». Первый среди этих ловцов наград и выдвижений, конечно, Борис Друбецкой в длинном сюртуке и с плетью через плечо, «как у Кутузова». Казалось бы, Борис уже ничем не может нас удивить, и всё-таки светская любезность его тона поражает: «Милости прошу у меня ночевать, и партию составим», – как будто он встретил Пьера в Английском клубе, как будто завтра не решается судьба России!
С лёгкой, свободной улыбкой он сначала, доверительно понизив голос, ругает Пьеру левый фланг и осуждает Кутузова, потом, заметив приближающегося адъютанта Кутузова, хвалит и левый фланг, и главнокомандующего. И ведь он с этим своим талантом всем понравиться «сумел удержаться при главной квартире», когда Кутузов выгнал многих, ему подобных. Вот и сейчас он ловко находит слова, которые могут быть приятны главнокомандующему, и говорит их Пьеру, рассчитывая, что Кутузов услышит:
«– Ополченцы – те прямо надели чистые, белые рубахи, чтобы приготовиться к смерти. Какое геройство, граф!»
Он рассчитал правильно: Кутузов услышал эти слова, запомнил их – и с ними Друбецкого. Но Пьера всё это не может обмануть. Он уже не тот двадцатилетний мальчик, с которым Борис так легко справился в задней комнате безуховского дома. Пьер ничего не понимает в позициях и флангах, не умеет даже отличить наши войска от французских, но людей он теперь знает, и не Борису его провести.
Пьер видит на лицах штабных офицеров оживление, но он понимает, что «причина возбуждения, выражавшегося на некоторых из этих лиц, лежала больше в вопросах личного успеха, и у него не выходило из головы то другое выражение возбуждения, которое он видел на других лицах и которое говорило о вопросах не личных, а общих, вопросах жизни и смерти».
Но и его, и нас ждёт неожиданная радость – перед Кутузовым появляется Долохов. «Ежели вашей светлости понадобится человек, который бы не жалел своей шкуры, то извольте вспомнить обо мне…» – грубовато говорит Дохолов. Он опять разжалован, и офицеры знают, что «ему выскочить надо», но невольно восхищаются им: «Какие-то проекты подавал и в цепь неприятельскую ночью лазил… но молодец!»
Невозможно представить заранее, что сделает Долохов, увидев Пьера, с которым он расстался так давно, в Сокольниках, когда его, раненного, увозили после дуэли. Невозможно поверить, что Долохов может извиниться перед кем бы то ни было, просить прощения, но он делает это.
«– Очень рад встретить вас здесь, граф, – сказал он ему громко и не стесняясь присутствием посторонних, с особенной решительностью и торжественностью. – Накануне дня, в который бог знает кому из нас суждено остаться в живых, я рад случаю сказать вам, что я жалею о тех недоразумениях, которые были между нами, и желал бы, чтобы вы не имели против меня ничего. Прошу вас простить меня».
Этот злой, жестокий, беспощадный человек, оказывается, честен. В день накануне Бородина люди разделяются просто: на честных и бесчестных, и Долохов – с Пьером и ополченцами, с Кутузовым и князем Андреем.
Пьер и сам не мог бы объяснить, зачем он поехал на Бородинское поле. Он знал только, что невозможно оставаться в Москве, что нужно ехать. Он хотел видеть своими глазами то непонятное ему и величественное, что должно было решить его судьбу и судьбу России. Но в его решении была ещё одна причина: он должен был увидеть князя Андрея, который мог объяснить ему происходящее. Только ему мог поверить Пьер, только от него ждал в этот переломный момент своей жизни каких-то важных, решающих слов.
И вот они встречаются. Князь Андрей холоден, почти враждебен – Пьер невольно, одним своим видом напоминает ему о прежней жизни, о Наташе, а князь Андрей не хочет сейчас помнить об этом. Всё, что он говорит, звучит злобно, как звучали в последнее время почти все слова его отца. Но, разговорившись, князь Андрей невольно совершает то, чего ждал от него Пьер, – объясняет положение дел в армии. Как и все солдаты, как большинство офицеров, он считает величайшим благом отстранение Барклая и назначение Кутузова: «Пока Россия была здорова, ей мог служить чужой, и был прекрасный министр, но как только она в опасности, нужен свой родной человек».
Через двадцать три года Пушкин напишет о Барклае де Толли стихотворение «Полководец»; читая его, мы поймём трагедию полководца, непонятого и нелюбимого армией, отстранённого от командования:
Народ, таинственно спасаемый тобою,
Смеялся над твоей священной сединою… –
так увидит Барклая Пушкин – п о с л е п о б е д ы над Наполеоном.
Толстой показывает, что думали и чувствовали люди в р а з г а р в о й н ы, когда войска Наполеона неотвратимо приближались к Москве. Князь Андрей понимает, что Барклай не изменник, что он честный военный человек, и не его вина, если армия и народ верят Кутузову, а не ему. После Аустерлица князь Андрей уже не может верить распоряжениям штабов, он говорит Пьеру: «Поверь мне… ежели бы что зависело от распоряжений штабов, то я бы был там и делал бы распоряжения, а вместо того я имею честь служить здесь, в полку, вот с этими господами, и считаю, что от нас действительно будет зависеть завтрашний день, а не от них…»
Кутузов для князя Андрея – человек, который понимает, что успех войны зависит «от того чувства, которое есть во мне, в нём, – он указал на Тимохина, – в каждом солдате».
После этого разговора «тот вопрос, который с Можайской горы и во весь этот день тревожил Пьера, теперь представился ему совершенно ясным и вполне разрешённым… Он понял ту скрытую… теплоту патриотизма, которая была во всех тех людях, которых он видел, и которая объясняла ему то, зачем все эти люди спокойно и как будто легкомысленно готовились к смерти».
Но и для князя Андрея разговор с Пьером был важен. Как это часто бывает, высказывая свои мысли другу, он сам яснее понял то, о чём в одиночестве думал сбивчиво – и, может быть, ему стало жаль своей жизни, своей дружбы с этим громадным нелепым Пьером, чья судьба тоже должна решиться завтра, как судьбы всех. Но князь Андрей – сын своего отца, в ни в чём не проявятся эти его чувства; только взвизгнет несколько раз его голос, и опять «тонким, пискливым голосом», как у старого князя, он признается Пьеру: «Ах, душа моя, последнее время мне стало тяжко жить. Я вижу, что стал понимать слишком много. А не годится человеку вкушать от древа познания добра и зла… Ну, да не надолго! – прибавил он».
Он почти насильно выставил Пьера от себя, но, прощаясь, «быстро подошёл к Пьеру, обнял его и поцеловал.
– Прощай, ступай, – прокричал он. – Увидимся ли, нет… – и он, поспешно повернувшись, ушёл в сарай».
Эта сцена до боли напоминает его собственное прощанье с отцом перед отъездом на войну 1805 года, когда старый князь сердитым, пронзительным голосом кричал сыну: «Простились… ступай!» И как старый князь тогда, оставшись один, вспомнил, может быть, своего сына ребёнком, так сейчас князь Андрей вспомнил Наташу и всё светлое, что было в его любви к ней, – и, «как будто кто-нибудь обжёг его», он вспомнил Анатоля, который до сих пор «жив и весел».
Вот о чём спрашивал себя Пьер, проезжая мимо ополченцев и солдат: как они могут думать о чём-нибудь, кроме смерти? А они думают о жизни, пока живы, и князь Андрей думает о жизни – этим и сильны они все.
И вот наступает 26 августа – день Бородина. Вместе с Пьером мы видим очень красивое зрелище: пробивающееся сквозь туман яркое солнце, вспышки выстрелов, «молнии утреннего света» на штыках войск… Пьеру, как ребёнку, «захотелось быть там, где были эти дымы, эти блестящие штыки и пушки, это движение, эти звуки». Он долго ещё ничего не понимал: приехав на батарею Раевского, «никак не думал, что это… было самое важное место в сражении», не замечал раненых и убитых… В представлении Пьера война должна быть торжественной, а она оказалась не праздником, не парадом; для Толстого война – тяжёлая, будничная и кровавая работа. Вместе с Пьером мы внезапно начинаем видеть это, вместе с ним ужасаемся тому, что видим.
Но и сам Пьер предстаёт перед нами в новом свете, когда прохаживается по батарее под выстрелами «так же спокойно, как по бульвару». Мы радуемся и гордимся, когда возникшее сначала на батарее «чувство недоброжелательного недоумения к нему стало переходить в ласковое и шутливое участие»; вместе с солдатами батареи мы чувствуем душевную силу, возникшую и разгорающуюся в Пьере.
Солдаты удивляются, что Пьер не боится. Пьер, в свою очередь, удивляется: разве они боятся? «А то как же? – отвечал солдат. – Ведь она не помилует. Она шмякнет, так кишки вон. Нельзя не бояться, – сказал он, смеясь».
Так здесь, при Бородине, Толстой возвращается к тому, что показал при Шенграбене в маленьком капитане Тушине, чему научил Ростова долгим военным опытом: мужество не в том, чтобы не бояться, а в том, чтобы делать своё дело, не слушаясь страха.
И вот наступает момент, когда «ярко во всех лицах горел тот огонь, за разгоранием которого следил Пьер». Заряды кончились – за ними побежал солдат и следом Пьер, а тем временем на батарею ворвались французы; Пьера едва не убило взорвавшимся ящиком со снарядами, и он, в ужасе побежав обратно на батарею, налетел прямо на француза в синем мундире. «Несколько секунд они оба испуганными глазами смотрели на чуждые друг другу лица, и оба были в недоумении о том, что они сделали и что им делать. „Я ли взят в плен или он взят в плен мною?“ – думал каждый из них».
Зачем Толстому нужно так подчёркивать неразбериху происходящего на войне? Конечно, Пьеру простительно не понимать, кто кого взял в плен, но ведь французский офицер тоже недоумевает!
Толстой стремился показать войну глазами её участников, современников. Но иногда он всё-таки смотрит на неё с расстояния полувека – не из 1812, а из 1862 года. Он видит и плохую организацию, и неудачные планы, и удачные планы, которые рушатся из-за плохой организации. Всё это приводит его к мысли о ненужности планов и руководства вообще – с этой мыслью Толстого нам трудно согласиться.