После первых приветствий передо мною был поставлен невысокий красный лакированный столик, на котором тотчас же появились в фаянсовых китайских чашках масло, дзамба, чай и кислое молоко; сюда же попытались было поставить и деревянный лоток с жаренными в масле кусками пшеничного теста, но он не поместился, и его поставили рядом, на коврике; засим тут же поместили и жбан с молоком, а равно мой столовый прибор, по просьбе старшины предусмотрительно захваченный Николаем. Когда я съел чашку тюри из дзамбы, масла и основательно посоленного и забеленного молоком чая (кирпичного), на сцену появились новые блюда – большая фаянсовая миска с бараньим супом и большой деревянный лоток с горой наваленным мясом. Все это подано было вполне опрятно, и хотя в супе плавало порядочное количество волос и сору, но без этого в степном быту обойтись ведь нельзя.
За едой разговаривали мало, но когда остатки мяса были переданы сидевшим в стороне женщинам, то началась утомительная беседа через двух переводчиков. Собственно говоря, толковали между собой только эти два переводчика, очевидно, не вполне понимая друг друга, мы же с старшиной хлопали глазами и довольно-таки глупо улыбались друг другу. Наконец, испытание наше кончилось. Поблагодарив радушного хозяина, я поднялся. Старшина проводил нас до нашего бивуака. Здесь он был приглашен в юрту и выпил с нами чашку чая с сахаром и печеньем. На прощанье я дал ему несколько безделушек для передачи жене и невесткам, чем он, по-видимому, остался очень доволен.
На следующий день мы тронулись далее. Утро было ясное и горы в верховьях р. Ихэ-улан были явственно видны. Они были покрыты свежим снегом и посылали высоко в небо свои островерхие вершины. Одна из них, выше и массивнее других, носила монгольское название Баин-ула; ее-то мы и видели с южного берега Куку-нора,
Пройдя вброд второй рукав Ихэ-улан-гола, мы направились вверх по левому его притоку Шала-голу. В своем низовье долина этой речки носила тот же характер, как и оставшаяся у нас позади долина Ихэ-улан-гола; это был луг, переходивший лишь местами в кочкарник; но выше мочажины стали попадаться чаще, и здесь дорога, обходя их, должна была то и дело взбегать на поросшие кипцом горные склоны. На 15-м километре мы обошли большое болото, в котором собирает свои воды один из двух истоков р. Шала-гола, и последующие 18 км шли суходолами, орошенными лишь двумя или тремя ключиками. Последний из этих суходолов вывел нас на седловину, с которой открылся вид на небольшой участок долины р. Харгэ-чу и на противолежащий хребет Нам-ин-сурва, ответвляющийся от Южно-Тэтунгских гор к югу от перевала Мали-мори.
Реку Харгэ-чу (у Потанина Харьги, или Харгын-гол), на которой мы остановились для ночлега, Пржевальский, а за ним и Рокхиль[212] называют Болема-голом. Это – крупная речха бассейна озера Куку-нор, уступающая по величине лишь Бухаин-голу и Ихэ-улану. Ее широкою долиной от устья вверх прошел в 1868 г. Потанин[213]; что же касается Пржевальского, то, по-видимому, он свернул с р. Харгэ-чу в том месте, где мы на нее вышли.
На следующий день мы выступили вверх по р. Харгэ-чу; дорога идет здесь левым берегом речки, по местности, поросшей кипцом и другими злаками; в ущельях левобережных гор кое-где выступают скалы пестрых песчаников, но среди щебня, составляющего вынос из этих ущелий, попадается также кварц и зеленоватый сланец. Долина, местами же ущелье, Харгэ оказалась пустынной – ни человеческого жилья, ни диких животных нигде не было видно. Впрочем, на 14-м километре мы поравнялись с глинобитной оградой байнака Давату, но и эта обширная монгольская постройка стояла, по-видимому, давно уже необитаемой, так как весь двор ее густо зарос сорными травами.
Против Давату оказалось устье ущелья, выводящего на перевал Мали-мори.
Потанин замечает, что из долины Харгэ-чу имеется три перевала в долину Да-тун-хэ; через восточный из них – Цэртэн (Це-тер) – вышел на Куку-нор Пржевальский, западный – Берэ-хада – был пройден им, средний же остался ему неизвестным даже по имени. Этим-то средним перевалом и вышла на Да-тун-хэ наша экспедиция.
Перевал Мали-мори двойной: путь, ведущий через главную седловину, более короткий и удобный; но наш проводник почему-то избрал круговую дорогу и повел нас по крутизнам, едва доступным для верблюда. Высота перевала оказалась равной 13790 футам (4203 м) над уровнем моря. Порода, слагающая окрестные скалы, была желтым песчаником. Горизонт с гребня перевала был довольно ограничен, но, поднявшись на одну из ближайших скал, можно было легче разобраться в горных массах, слагающих водораздел бассейна Куку-нора и Желтой реки. Кажется, я видел даже отсюда пик Баин-ула.
С перевала мы спускались суходолом, пока не выбрались в ущелье, ведущее с главной седловины. Здесь бежал ручей, росли луговые травы, Potentilla frulicosa, Caragana jubata. Несколько ниже горы, сжимавшие русло ручья, раздвинулись, стали пологими; наконец, на десятом километре от спуска с Мали-мори перед нами развернулась широкая долина р. Да-тун-хэ, окаймленная на севере высокой стеной скалистых гор, а час спустя мы уже стояли на правом берегу могучей реки, против кочующего монастыря Арик-гомба.
Здесь к нам возвратился уехавший было вперед старшина. Побывав в монастыре, он теперь был не в духе. Видимо, он поджидал лишь несколько поотставшего Николая, чтобы заявить нам свое требование немедленного расчета. Хотя старшина и ранее производил на нас впечатление порядочного нелюдима и резкого в обращении человека, но такое требование все же несказанно нас удивило. Был ли он обижен нашим замечанием по поводу избранного им тяжелого пути в обход перевала Мали-мори или на его решение нас покинуть повлияло его свидание с ламами… Как бы то ни было, он твердо стоял на своем и на нашу просьбу помочь нам в приискании проводника в бассейн Эцзин-гола ответил решительным отказом.
Мы переправились через р. Да-тун-хэ, по-местному Мори-чу, на следующий день. После выпавших за последнее время дождей река эта несла высокую воду. Пробный рейс показал, что в главном русле, шириной около 12 м, даже на перекатах вода была выше брюха лошади, что, в связи с необыкновенной стремительностью ее течения и крупными валунами, устилавшими дно реки, делало переправу обычным порядком завьюченных лошадей невозможной. Пришлось, как и на Бухаин-голе, переформировать вьюки, боящиеся подмочки предметы перевезти на верблюде, лошадей перевести с высоко завьюченным половинным грузом, ишаков же и вовсе пустыми. Такая хлопотливая переправа отняла у нас не менее двух часов времени, так что в тот день нечего было и думать двигаться дальше. К тому же мы должны были озаботиться приисканием проводника хотя бы до р. Бабо-хэ.
В этих видах в монастырь отправлен был Николай, но монахи встретили его очень сурово. На первых порах хамба-лама (настоятель) не захотел его даже принять, но затем, узнав, что мы имеем паспорт из Пекина, смягчился и, после минутного совещания со своими приближенными, высказал готовность дать нам проводника до пикета Убо. Его любезность простерлась при этом до того, что он прислал к нам монастырского эконома (нерба-ламу) приветствовать нас с благополучным прибытием в долину Да-тун. Почтенный лама оказался хорошим дипломатом и, покидая нас после часовой беседы, удалился несомненным победителем, так как, отвечая с полной готовностью на все наши вопросы, он мог похвалиться тем, что решительно ничего нам не сказал, на нашу же просьбу – облегчить нам проход горами до Су-чжоу, любезно ответил: «Служить вам – наш приятный долг; но так как забота о ваших удобствах должна всецело лежать на чинах местной китайской администрации, а не на частных лицах, коими, в сущности, являемся мы, монахи, то хамба-лама и приказал довести вас до пикета Убо, где вы встретите китайского офицера, очевидно, уже предупрежденного о вашем прибытии, а потому и сделавшего все необходимые распоряжения для беспрепятственного вашего следования в желаемом вами направлении».
О монастыре Арик-гомба мы узнали немногое. В нем насчитывалось не более 60 монахов, из коих добрую половину составляли монголы; большинство же административных лиц принадлежало к уроженцам Амдо. Проживавший при монастыре гыген был также родом тангут; он местился в большой белой с желтой каймой палатке, резко выделявшейся среди темных и грязных юрт и палаток прочих монахов и монастырских слуг. Таких переносных жилищ в монастыре насчитывалось не более пятидесяти. Когда-то монастырь был богаче, но с обеднением монголов и он обеднел. Палаток-капищ при монастыре было три; они отличались своими размерами и расположены были покоем [П-образно] в центре стойбища. Монастырь в течение лета раза два меняет последнее, на зиму же перекочевывает к Юн-ань-чэну.
Ширина долины Да-тун у монастыря Арик-гомба не превосходит трех километров. Поверхность ее довольно неровная; местами она представляет кочкарник, местами изрыта старицами и руслами периодических стоков. Где кочкарник – там преобладает осока; в прочих местах виднеются исключительно почти луговые травы, среди коих мы застали цветущими: Allium cyaneum var. macrosternon Rgl., Gentiana slraminea Maxim., G. tenella var. imberbia Herd., Anaphalis cuneifolia Hook, (f.), Leontopodium alpinum L, Tanacetum tenuifolium var. microcephala Winkl. и др. Птиц видели здесь мало; в коллекцию же взят был всего лишь один экземпляр гуся (Anser indicus Lalh.). Зато рыбная ловля оказалась более удачной, причем добыто было три вида: Nemachilus stoliezkae Steind., N. dorsonotaius Kessi, и Schizopygopsis kozlowi Herz.
8 августа с места нашей стоянки мы выступили поздно, задержанные проводником. Сначала мы прошли около километра вверх вдоль р. Лото, берущей начало в Северо-Тэтунгском хребте, с высокого скалистого массива Лото. Долина Лото оказалась узкой, ложе реки глубоко врезанным. Горы на протяжении первых пяти километров имели мягкие очертания и были одеты кипцом, но далее их сменили скалы сначала плотного песчаника, а затем серого слюдистого песчаника. На этом последнем скалистом участке дорога получила значительную крутизну и несколькими смелыми зигзагами вывела нас на гребень перевала Черик.