Итак, туда, туда, стало быть, в эти чертоги, в это белое царство вечного покоя и смерти?!
Мы стали быстро спускаться, а черная щель, раскрыв теперь свой широкий зев, тотчас же и поглотила нас в своем сумраке. Черные скелеты деревьев, черный кустарник, точно щетина торчавший и справа и слева, черные глыбы камней, неизвестно с чего перегораживавшие вдруг нашу дорогу, – все это, при неверном освещении полумрака, принимало теперь такие фантастические очертания, что, будь у нас посильнее воображение, мы легко могли бы представить себе, что спускаемся в преисподнюю. В довершение всего снизу послышался сперва глухой шум, очевидно реки, а затем блеснул и самый поток, с дикими воплями рвавшийся в какую-то черную даль.
«Бай-ян-хэ!»
В самом деле, мы уже стояли на берегу этой речонки и с удивлением озирались по сторонам: дорога упиралась в реку и никуда дальше не шла. А между тем стало и сыро и холодно. Шел сухой снег. Со свистом врывался в ущелье ледяной ветер, приводил в трепет верхушки деревьев и, нашумев между скал, уносился вперед. Темень сгущалась такая, что даже на шаг впереди решительно ничего не было видно. И в то же время поток гудел под ногами и, чудилось, напевал какую-то зловещую песню.
Темнота ночи скрывала от нас его глубину, а потому последняя и казалась нам чрезвычайной. Но Сарымсак знал дорогу. Он если и остановился на берегу потока, то совершенно случайно, соображая, куда ему теперь ехать: вниз или вверх по реке. И, не сообразив ничего, ринулся в воду и был уже на том берегу, когда мы решились не отставать от него. Прошу представить себе изумление наше: Бай-ян-хэ оказалась и узкой и мелкой настолько, что вода не достигала даже стремян. Таков всегда и везде эффект темноты: самое пустое кажется страшным и самое обыкновенное чрезвычайным!
На том берегу Сарымсак сделал попытку и крикнул:
– Эй, люди дорги!
И не успел еще замереть этот окрик в пространстве, как совершилось настоящее чудо: отчаянно и на все голоса завыли собаки, и справа и слева послышалась тюркская речь, и кое-где блеснули огоньки, из коих некоторые тотчас же потухли.
Мы, сами того не подозревая, очутились среди становища монголов-магометан, остатков давно вымершего народа дор-бёт, простиравшего некогда свою власть на все степи южной Джунгарии. Вся их молодежь говорит ныне по-тюркски. В одежде своей они не сохранили ничего характерного, в пище и утвари тоже. Их сложение и облик лица напоминают калмыков, но бритые головы и большие, как смоль черные, бороды на первых порах затрудняют такое сближение. Их женщины тоже скорее уроженки любого из городов Восточного Туркестана, чем монголки или калмычки. Самая их подчиненность турфанскому вану[72] служит загадкой, которой не сумели мне разъяснить и сами дор-бёты. На северных склонах Тянь-Шаня, между реками Да-лан-гу и Бай-ян-хэ их кочует ныне три волости.
Сарымсак в этом кругу людей был свой человек.
– Сарымсакэ?.. Сарымсак?! Калай, якши-ма, яман-ма?[73]
– Хош кельды! Аман кульды?[74]
Тысяча возгласов, множество голосов, шум, гам, но ни одного лица, и совсем не знаешь, что с собою делать и куда направляться. Становилось неловко.
– Да что же, наконец, думает Сарымсак? Где он? И как смеет он нас бросать среди этих потемок?
Но Сарымсак знал, что ему делать. Я был здесь гостем почетным. Меня должен был встретить сам старшина. И этот старшина теперь наряжался.
Наконец Сарымсак и с ним какой-то плотный бородач точно выросли рядом со мною. Я не сошел, меня приняли с лошади и с поклоном ввели в просторную юрту, где уже суетились две молодухи, расстилая новые кошмы, иоткан[75] и ястыки[76] и раздувая огонь, тлевший посередине. В углу торчала китайская свечка и тускло освещала жилище, показавшееся мне верхом изящества и комфорта после целого дня скорой и, скажу откровенно, донельзя меня утомившей езды.
Через час мы уже спали, плотно поужинавши лапшой и холодной дичиной и запивши все это двумя добрыми чашками кирпичного чая.
Дорога на перевал Буйлук шла вверх по речке Бай-ян-хэ. Галька и щебень, стоячий лес и бурелом, обломки скал и сугробы рыхлого снега – все это в таком нелепом беспорядке загромождало ущелье реки, что едва ли можно было придумать что-нибудь более неприятное, как быстрая езда по извилистой тропинке среди всего этого хаоса. Вдобавок, из стана монголов мы выехали еще глубокою ночью: нас торопили, так как предстоящий путь был велик, и кто определял нам его километров в шестьдесят, а кто так и во сто. Так что теперь, хотя я и ехал в хвосте, но все же принужден был огораживаться правой рукой: впереди только топот, но ни зги не видать, и я ежеминутно рисковал расшибить себе лоб о какой-нибудь низко накренившийся ствол или о слишком выдавшийся выступ скалы. Как при этих условиях Сарымсак подвигался вперед – понять было трудно, но он уверял, что различает дорогу. Это был совершеннейший вздор: он знал приблизительно ее направление и вел нас, без сомнения, наугад, в чем я и убеждался не раз, когда мы сталкивались грудь с грудью с каким-нибудь черным утесом. Тогда чиркались спички, осматривалась дорога, и оказывалось, что мы заехали не туда.
– Как же ты, Сарымсак, уверяешь, что видишь дорогу? Смотри, куда мы снова заехали!..
– Так мы сюда, может быть, и днем бы заехали… Разве, хозяин, в этой трущобе может существовать какая-нибудь дорога?.. Река бежит – вот дорога, и где почище, там тоже дорога…
«Резонно», – подумал я; но мне сейчас же стало понятно, почему мы то и дело натыкаемся то на скалы, то на бурелом, то на сплошные заросли ели… Мы, очевидно, шли не дорогой, а руслом потока, где до нас, вероятно, ходили только самые первобытные обитатели этих гор, какие-нибудь дикие гаогюйцы или тукиесцы, оставившие несомненные следы своего здесь пребывания.
Между тем стало светать, и по мере того, как все явственнее и явственнее становились предметы, мороз крепчал и ветер усиливался. Но мы почувствовали себя все же лучше, в особенности когда Сарымсак торжественно объявил, что самая худшая часть дороги осталась у нас позади… Я думаю! Теперь мы и сами уж видим, что ущелье р. Бай-ян-хэ совсем не такая трущоба, какой она нам казалась сначала: ущелье, как всякое лесное ущелье. И поезжай мы тропинкой, а не сбейся с пути в самую глушь, вероятно, наши бока и бока наших лошадей потерпели бы меньше.
Наш слух неожиданно поразили совсем для этих мест странные звуки, сперва слышавшиеся издали, потом все ближе и ближе… Точно благовест?!
– Сарымсак, ты слышишь?.. Что бы это было такое?!
– Ишакчи![77]
Мы были сконфужены. Сколько раз, в продолжение частых странствий своих по дорогам Внутренней Азии, мне приходилось прислушиваться к этому «благовесту в пустыне», и теперь я его вдруг не узнал! Но, странное дело, мне почему-то казалось нелепою мысль, что «нашей дорогой» может идти караван… а между тем он действительно шел, и вскоре мы даже поравнялись с турфанцами, подгонявшими длинную вереницу ослов, очень послушно несших свою громоздкую клажу. Но как уныло гудели их несоразмерно большие колокола, и как беспомощно выглядели теперь и эти милые твари, то и дело тонувшие в рыхлом снегу, и сами турфанцы, одетые в рубище и совсем изнемогавшие от трудностей пройденного пути!
Что же станется с ними на перевале?.. И мы с сожалением всматривались в эти изможденные лица и от всего сердца приветствовали их мусульманским «аман».
– Аман, аман, таксыр [господин]! – дружно отвечали нам и погонщики, точно обрадовавшись, что не они одни попали в разряд «самых отчаянных».
Бедные! Они еще не предчувствовали тогда, какую страшную участь одному из них готовит судьба… А мы, мы тоже в то время не думали, что в их лице та же судьба шлет нам своих избавителей!
Лес кончился; впереди – царство снега и скал. Но как далеко в настоящее время ширятся пределы его – никому неизвестно.
Сарымсак провел буйную молодость: он был воин и барантач[78]. Был случай – он неожиданно разбогател и поселился в Хами. Родственник старшей жены Башир-хана, он пользовался там чрезвычайным почетом, но праздная жизнь была ему не по сердцу. Прельстившись ролью странствующего купца, он снарядил свой караван и стал разъезжать по поселкам и городам; однако скоро заметил, что и эта роль ему не к лицу. Он бросил торговлю, роздал вырученные деньги в долги и бежал на Алтай к киргизам-киреям. Много лет прожил он их вольною жизнью, не раз гонял их стада на продажу в Гучэн, в качестве главного пастуха, зимовал в глухих ущельях Тянь-Шаня, но в конце концов бросил киргизов, перебрался снова в Гучэн и тут жил в качестве простого джигита у богатого ходжентского выходца, когда вдруг узнал, что в окрестности города прибыли русские. Сарымсак угадал в нас именно тех людей, каким и он был всю свою жизнь, – вечных странников! – и тотчас же решился… С тех пор он не покидал нашего каравана и служил нам верой и правдой. Так вот что за человек был Сарымсак!
Но и он озирался теперь с удивлением и беспокойством при виде необъятных масс снега кругом. Его беспокойство передалось тотчас же и нам.
– А что, Сарымсак, никак ты сбился с дороги?
– Н-нет… но я не могу найти каменных исписанных плит, о которых я тебе, таксыр, только что говорил… А! Вот они! Поезжай вон на тот бугор, а мы с Глаголевым пока потихоньку станем взбираться на перевал… – Он что-то добавил еще, но последних его слов я уже не слыхал.
Я лез на указанный мне бугор и внимательно осматривал каждый встречный мне камень. Наконец я наткнулся на два стоймя поставленных крупных осколка филлита, которым искусственно придана была сверху округлая форма. На них были отчетливо выбиты усатые лица монголов.