Рахмет с сыном остались при лошадях, а я с Комаровым и Ташбалтой, встав в 2 часа ночи, отправились на экскурсию. Луна ярко освещала наш путь, но в то же время и придавала фантастический характер знакомой нам местности. При резких переходах от света к тени каждый утес принимал самые дикие очертания, каждая впадина казалась бездонной пропастью. Но привычка к ночным передвижениям помогла нам счастливо добраться до спуска в долину с красной гряды, а там стало свертать, и мы уже без труда разыскали урочище Улан-таманта, скрытое между холмами.
В этом урочище остался Ташбалта с лошадьми. Я же с Комаровым направились поперек долины, к прорыву в южном хребте и Курук-таге. Вскоре мы, в свою очередь, разделились: Комаров направился к безымянному урочищу, замеченному нами у подошвы Курук-тага, я же взял левее, на урочище Тешек-булак. Пройдя глинистую площадку, примыкавшую к красной гряде, я достиг сая, который и повел меня далее к желтому пятну, видневшемуся, пожалуй, еще километрах в семи-восьми от меня. Подойдя к одинокой скале, торчавшей среди русла временного протока, я стал ясно различать впереди, в чиевых зарослях, какое-то подозрительное движение.
Я тотчас же принял все необходимые предосторожности и осторожно полез на утес. Под его прикрытием я почувствовал себя свободнее, а потому, не торопясь, в бинокль осмотрел предстоящую арену охоты во всех ее мельчайших подробностях. Ничего, достойного описания, я там не заметил. Урочище имело бугристый характер, окружено было солонцом и поросло чием, среди которого виднелся какой-то кустарник, как оказалось потом – гребенщик. В этих порослях разгуливали джейраны. Это не означало еще, что там не могло быть и верблюдов. Они, может быть, утешал я себя, лежат где-нибудь среди бугров и, пожалуй, отсюда кажутся такими же буграми… Поэтому я не уменьшал осторожности и, где пригнувшись к земле, где чуть не ползком, прошел расстояние, отделявшее меня от пригорка, возвышавшегося на самом краю Тешек-булакского оазиса. С него я еще раз осмотрел местность и на этот уже раз окончательно убедился, что в урочище верблюдов не было; на моих глазах паслись только три джейрана, стрелять по которым я и не подумал из боязни напугать верблюдов, которые каждую минуту могли еще явиться сюда. Но, увы, они не явились…
Было уже два часа пополудни, когда я решил покинуть свою обсерваторию. Джейраны были еще тут, в нескольких шагах от меня… Я успел дать по ним три выстрела. Двух убил наповал, третий ушел раненый и, конечно, стал вскоре добычей лисиц, которые, в числе двух, неизвестно откуда здесь взявшись, распустив свои хвосты, тотчас же помчались за ним.
На выстрелы явился ко мне Комаров, и мы уже вдвоем, сняв предварительно шкурки и нагрузившись мясом, побрели обратно в урочище Улан-таманта.
Наступили сумерки, когда мы прибыли к помянутому ключу, а через час мы уже садились на лошадей, чтобы к ночи добраться до бивуака.
Дувший в течение дня южный ветер почти что стих совершенно. Солнце закатилось, и наступившая ночь непроницаемой мглою окутала все окрестности. С грехом пополам мы выбрались к перевалу и рассчитывали уже, что вот-вот увидим впереди приветливый огонек, предусмотрительно разложенный Рахметом, как вдруг оказалось, что мы на ложной дороге: скалы сменялись одна другой и мы мало-помалу втягивались в незнакомое нам ущелье… Но Ташбалта упорно стоял на своем. «Сейчас, хозя’н, приедем», – утешал он нас то и дело. Действительно, ущелье оказалось сквозным; мы выбрались на северную сторону гор и поехали саем, обросшим с краев каким-то кустарником… Но тут уже и Ташбалта понял, что мы заблудились…
– Хозяин, надо взять немного правее…
Поехали вправо и сразу же очутились среди какого-то лабиринта скал, из которого, казалось, не было выхода. В надежде, что нас могут услышать на бивуаке, мы стали давать сигнальные выстрелы, но, увы, ответа на них не последовало. Тогда мы повернули назад, но вновь добраться хотя бы до сая уже не могли. Было ясно, что с каждым нашим шагом вперед мы все далее и далее забираемся в горные дебри.
– Постойте, так идти дальше нельзя! Надо выждать восхода луны, а пока постараемся хотя бы выйти обратно в долину к Улан-таманта…
И я, справившись с небом, повел своих спутников на юг, поперек гор. Но это было трудное восхождение и еще более трудный спуск: высокие крутые скалы сменялись глубокими рытвинами, пока, наконец, мы не заметили впереди желтой полоски… Это и была желанная долина. Но в какой стороне приходилось искать теперь перевал: на западе или востоке? Строить какие-либо предположения было излишне, а потому мы и решились ожидать сдесь рассвета…
Когда же солнце взошло, то оказалось, что мы блуждали вокруг да около перевала и провели ночь в каких-нибудь двух-трех километрах к востоку от него…
Вверх по долине, южнее Безымянного хребта, имелась прямая дорога на Палуан-булак, находящийся отсюда всего в двух переходах к востоку. Еще ночью, раздумывая о дальнейшем пути, я решился воспользоваться ею для того, чтобы в Дга выйти по ассашарскому руслу и тем в значительной степени пополнить собранные мною данные о Чоль-тагском нагорье; но когда я сообщил этот план Рахмету, то встретил с его стороны самый резкий протест.
– Помилуйте, – говорил он, – мы рассчитали наши припасы на десять, много если на двенадцать дней, а между тем сегодня пошел уже восемнадцатый, как мы покинули Дга. Лошади изморены, все наши запасы прикончились: мы уже остались без соли, а хлеба у нас не более как на один переход… Всего не осмотришь и не изъездишь… Тут в стороне ведь еще осталось много ключей, на которых мы могли бы столкнуться с дикими верблюдами… Ехать же на Палуан-булак значит дать крюку дней, может быть, на пять.
Возразить на это было нечего, и я, скрепя сердце и досадуя на необходимость беречь деньги даже в тех случаях, когда их беречь вовсе не следовало, отдал приказ готовиться к выступлению на Ильтырган. Впрочем, мы успели здесь еще славно поохотиться, причем Ташбалте и Комарову удалось убить пять джейранов. Когда я проснулся, Венера, предвестница близкой зари, уже ярко горела на небосклоне, по которому плавно неслись редкие облака. В воздухе было необыкновенно тепло…
– Эй, Ташбалта, Рахмет-ула, турынгыз! Челпан чикды![116]
Лагерь проснулся, и, так как сборы наши были несложны, то уже в исходе второго часа ночи мы были готовы. Еще с вечера мною взяты были необходимые азимуты, а потому теперь до поры до времени я мог ехать покойно, отдаваясь всецело веселой болтовне со своими спутниками, у которых все еще не выходила из головы удача вчерашней охоты.
Выбравшись из сая, мы ехали по равнине, усыпанной мелкой галькой; по сторонам от дороги виднелись изредка невысокие вершины пологих холмов, да под ногами у лошадей шуршали кустики шуры и камкака. На шестом километре мы достигли гряды, на которую взято было направление. Пройдя ее, мы вышли в обширную котловину, имевшую крестообразную форму. Окружающие ее горы в общем были невысоки, хотя много выше на западе, чем на востоке; и только на севере возвышался довольно значительный кряж, который мы перешли по глубокой седловине. По-видимому, он составлял непосредственное продолжение хребта, возвышавшегося на юг от Урус-киик-урды-булака.
Крестообразная котловина имела твердый грунт и представляла плоскость, усыпанную галькой и кое-где поросшую хвойником и гребенщиком; в западном ее углу имелся небольшой ключик, название которого не было известно Рахмету.
Солнце взошло, когда мы переваливали через северный кряж, гребень которого отстоял в 17 км от урочища Крук-торак. Здесь перед нами вновь развернулась широкая (до 5 км шириною) долина, на западе и востоке терявшаяся вдали, на севере же ограниченная хотя и невысоким, но скалистым хребтом, который мы также перевалили по глубокой в нем седловине. Хребет этот был продолжением Тюге-тау, встреченные же нами по северную его сторону пески – теми песками, которые я видел с нагорья, обрывающегося в ущелье восточного Торак-булака. Они были закреплены гребенщиком, каким-то злаком («кемпер-чаш» – старушечий волос), кажется, Eurotia ceratoides, лукаком и другими солянками и оказались наметенными на скалистые холмики, местами еще торчавшие из-под них. В 10 км от Тюге-тау песок этот становился более подвижным; он скоплялся здесь в значительных массах и местами почти засыпал невысокий кряжик северо-западного простирания, служащий северной границей их распространения.
С переходом на северную сторону гор Тюге-тау природа страны изменилась довольно резко. Растительность попадалась все реже и реже, скалы все чаще и чаще стали сменяться пологими, сильно разрушенными с поверхности грядами и холмами, и вся местность получила особый, какой-то мертвенный, отпечаток.
Спустившись с помянутого хребтика в водосток, кое-где поросший редкими кустиками солянок и носивший ясные следы протекающей в нем временами воды, мы очутились как бы в бесконечном коридоре, стены которого, образованные коренной породой, скрывали от нас особенности рельефа окрестной страны. Коридором этим мы шли вплоть до сумерек. Было невыносимо тоскливо на душе. Мы устали и очень проголодались. Считая уже не часы, а минуты, мы то и дело подгоняли своих лошадей в надежде вот-вот увидать столь желанный конец донельзя раздражавшего нас своей монотонностью водостока… И вдруг страшный удар грома потряс всю окрестность… Грохот слышался потом еще секунд тридцать и шел с северо-востока. Я взглянул на небо: оно было ясно, и в этой части горизонта не пробегало ни одного облачка… Я догадался, в чем дело. Это был финал многовекового акта, в котором ареной действия была какая-нибудь скалистая громада, а деятелями – атмосферные влияния, медленно, но неустанно работавшие, чтобы в конце концов сокрушить эту громаду. И вот они достигли теперь своей цели. Но, вероятно, это далеко было от нас. Сотрясения почвы мы не почувствовали, да к тому же на северо-востоке, в пределах нашего кругозора, мы не видали скалистых высот.