Стихи уличного поэта пристали ко мне, как репейник. «Когда убивают певца... – бормотала я, расхаживая взад и вперед по комнате. – Когда убивают певца... то следует ждать... э-э-э... конца...»
Мама все еще сидела у телевизора.
– Ну что? – спросила я.
– Больше ничего, – ответила она. – Временное затишье. Начнется завтра вечером или послезавтра.
– Что начнется?
– То, что обычно начинается после затишья, – невозмутимо пояснила она.
Ровно в десять я была у гостиницы «Марко Поло». Не знаю, как Люське удалось замести следы: вокруг не было видно ни одного репортера. Я поднялась на второй этаж и постучала в дверь. Люська открыла мне и отступила на шаг, пропуская внутрь. Она стояла спиной к окну, свет падал на нее сзади, поэтому лица у нее как бы не было – стройный черный силуэт с золотящимися в солнечных лучах волосами. Мы молча обнялись и сели на диван. На подлокотнике стояла пепельница с дымящейся сигаретой. Глаза у Люськи были красные, она казалась растерянной, как будто не вполне понимала, что здесь делает и почему.
– Как ты живешь? – спросила она, гася догоревшую сигарету и закуривая новую.
– Н-не знаю, – растерянно пробормотала я. А что я могла ответить? «Хорошо»? «Нормально»? «Плохо»?
– Да-да, – она махнула рукой. – Тут что ни скажешь, все не то и не к месту. Давай лучше сразу поговорим, о чем я хотела. Скажи... – она встала и задернула шторы, явно давая себе время собраться с мыслями. – Вы виделись в последнее время? Ты знаешь, с кем он общался и чем вообще жил?
Я растерялась еще больше.
– Мы виделись, конечно... Но... Понимаешь, Люся, ведь в двух словах не расскажешь...
Она жестом остановила меня.
– Ирочка, я ведь не о ваших отношениях говорю. Тут, как я понимаю, ничего не изменилось и не могло... Я бы хотела понять, как он жил в последнее время. Он писал, конечно, но редко и мало. По телефону вообще ничего не поймешь... Я не просто так спрашиваю...
– Да я ведь ничего толком не знаю. С кем он только не общался! Со своей тусовкой – с этими, не знаю, как их назвать, эстрадниками, что ли... Вообще с актерами. С телевизионщиками общался, с политиками... Понимаешь, из него делали национального героя. У него и раньше с популярностью все было в порядке, а тут его стали раскручивать на государственном уровне. Денег стало очень много – это он сам так говорил. Шоу-бизнес, телевизор, реклама и всякое такое. И политика, наверное, тоже – в какой-то мере. По- моему, он был доволен... Насчет врагов ничего не знаю, а конкуренты были наверняка.
– Вот, – сказала она. – Это то, что я хотела... Он не говорил, что ему угрожают, что он чего-то боится? Или, может, не говорил, но было заметно?
«Тоска! – подумала я. – Если уж Люська поверила...» Она явно догадалась, о чем я думаю, и торопливо сказала:
– Нет-нет, погоди, ты послушай. Я ведь еще не рассказала... Я бы на весь этот бред и внимания не обратила, но в субботу от Никиты пришло письмо...
– Как в субботу? – удивилась я, вспомнив наш последний телефонный разговор. – В субботу он должен был его только отправить. А до этого не писал тебе целых два месяца. Это он сам сказал.
– Это же был e-mail, компьютерное письмо, нормальных он мне уже сто лет не писал!
– A-а, понятно. Я не думала... И что?
– Он пишет, что его преследуют, угрожают, про какие-то тайные силы...
– Не может быть, – тупо сказала я.
Люська достала из сумочки сложенный вчетверо лист бумаги и протянула мне:
– Это распечатка.
Я развернула его и, не веря своим глазам, прочитала следующее:
«Привет, дорогая сестрица! Знаю, знаю, я свинья, не писал тебе тысячу лет. Не сердись. В этих письмах толку мало, вот повидаться бы – дело другое! Как вы там живете? Я рад, что Шарль собирается в августе в Москву. Что бы вам не приехать всем вместе? Я думал заехать во время гастролей к вам, увы, – не выходит, график слишком плотный. Может быть, заеду сразу после – должен же я пообщаться с племянниками! У меня все непросто. Последнее время за мной по пятам ходят странные типы, я получаю письма с угрозами. Им нужно, чтобы я перестал петь или, по крайней мере, убрал из песен все русское. За ними стоит реальная, страшная сила. Но ты не волнуйся, мы тоже не лыком шиты – как-нибудь разберемся! Целую тебя, привет Шарлю и племянникам. Брат».
Весь этот текст был написан латинскими буквами – по-видимому, в Никитином компьютере не было программы перевода кириллицы в латиницу.
«Это он нарочно! – пронеслось у меня в голове и тут же следом: – Что нарочно?! Нарочно подстроил собственное убийство?!»
Всего этого просто не могло быть, потому что этого не могло быть никогда! Но вот же он, вот он, этот проклятый e-mail, я же вижу его собственными глазами!
– Ничего не понимаю, – пробормотала я. Вид у меня, надо полагать, сделался совсем ошалелый, потому что Люська вдруг принялась меня успокаивать – ей, бедной, только этого не хватало!
– Может, его кто-нибудь мистифицировал? – предположила она. – Ты же сама говоришь – конкуренты... Если деньги большие, то и конкуренция, наверно, серьезная. В конце концов такой спектакль мог разыграть кто угодно.
– Это верно, – согласилась я. – Но, понимаешь, что странно... Не выглядел он ни напуганным, ни растерянным. Ни капельки. Может, конечно, скрывал. Да нет, не похоже. Если уж он написал тебе...
– Да-да, я понимаю, – тут же подхватила она. – Я тоже об этом думала. Если он написал мне, – значит, это его очень сильно волновало. Настолько сильно, что ни о чем другом он и думать не мог. Потому что иначе это вообще абсурд: «Волнуйтесь, подробности письмом». Если бы он был в порядке, он не стал бы такого писать. Но если он был не в себе, то...
– То я бы это заметила, -- закончила я за нее. – А я ничего такого не заметила, мне казалось, он был в полном порядке. Не понимаю.
– Даже не знаю, – задумчиво проговорила Люська, – так ли уж мне нужно знать, кто это сделал. Никиту все равно не вернешь. Я говорила со следователем. Меня встретили в аэропорту – он и еще человек из мэрии. Этот, второй, поговорил про похороны и сразу уехал. А следователь спросил, не писал ли Никита в последнее время чего-нибудь такого... о врагах... или что он чего-то боится... И представь себе, я ничего не сказала и бумажку не отдала. Просто не смогла. Все-таки это сильный аргумент в пользу... сама понимаешь. Мне хотелось посоветоваться с тобой, я думала: вдруг ты что-нибудь знаешь.
– Ничего я не знаю, Люся. И что с письмом делать – тоже не знаю. Утаиваем улику... Может, отдать? Пусть разбираются...
– Нет, – внезапно решительно заявила Люська. – Не отдам! Ты веришь в масонский заговор?
– Я – нет.
– И я – нет. Значит, кому-то очень нужно, чтоб в это поверили. А я на это работать не намерена. Не люблю, когда меня дурачат. Dixi.
Нет, не зря я с детства ею восхищалась! Когда здравый смысл вступает в конфликт с фактами, далеко не каждый способен встать на сторону здравого смысла. Чаще бывает наоборот.
– Ты говоришь: пусть разбираются, – продолжала Люська. – Пока они будут разбираться, про это письмо обязательно кто-нибудь пронюхает, и начнется черт знает что. И так уже пошло... Этот, из мэрии, сказал, что они едва уломали какое-то общество – не то «Слава Отечеству», не то «Отечество славы», – они хотели устроить митинг прямо на кладбище, чуть ли не во время похорон.
– Следовало ожидать, – сказала я. – Можно мне забрать эту бумажку? Покажу сестре.
– Ради бога, – устало ответила Люська. – Из компьютера письмо никуда не денется, пока я его не сотру. Вот еще что, Ирочка. У меня к тебе просьба... дурацкая просьба. Где-нибудь через месяц, может, раньше, я приеду и решу, как быть с квартирой. Не могла бы ты пока взять ключи и хотя бы несколько раз зайти полить цветы? Понимаешь, они еще мамины. Мне неприятно представлять, как они там мирно засыхают. Я бы соседей попросила, но нет у меня сил с ними разговаривать. Тебе ведь недалеко. Или возьми их к себе – это еще лучше.
Нельзя сказать, что эта просьба меня обрадовала. Мне совсем не хотелось идти в ту квартиру. Но отказать Люське я, конечно же, не могла.
– Давай, – сказала я. – Только... разве она не опечатана?
– Нет. Печати сняли еще вчера, к моему приезду, – следователь сказал. Но я все равно отказалась туда ехать.
– Фамилия следователя – Соболевский? – зачем-то поинтересовалась я.
– Нет, кажется, Петрушенко. А что?
– Да ничего. Значит, другой. Со мной ведь тоже беседовали.
– О господи! – вздохнула Люська. – Ну хорошо, спасибо тебе заранее.
Она взглянула на часы и встала.
– Пора.
Народ подтягивался к кладбищу постепенно. Когда мы шли туда, вокруг было относительно пусто, только у входа стояли кучками бородатые молодые люди мрачного вида. Все было тихо – не то граждане вняли просьбам городских властей, не то городские власти сумели задержать поток граждан на соседних улицах. На глаза мне попались несколько человек с телекамерами, но они не последовали за нами, а остались стоять на улице.
Когда мы выходили, снаружи уже была огромная толпа, люди продолжали стекаться со всех сторон, и дорогу нам расчищала конная милиция. Во время похорон мне, разумеется, было не до размышлений. В голове вертелся туманный калейдоскоп, и в этом калейдоскопе мелькали знакомые и незнакомые лица, всего, наверное, человек двадцать. Среди прочих мелькнуло лицо Алены Субботиной, я машинально кивнула ей, но она посмотрела сквозь меня и отвернулась.
Я плохо помню эти похороны... А на обратном пути снова начался этот лихорадочный бег по кругу – в бесплодных попытках за что-нибудь уцепиться и что-нибудь понять. После разговора с Люськой одной загадкой стало больше. Теперь мне не давали покоя не только «шантаж», но и Никитино письмо. Совершенно нелепое, если вдуматься, письмо. Не пишут таких писем близким людям, особенно находящимся на большом расстоянии. Ну что, в самом деле, за демагогия: «Не волнуйся»! Если не хочешь волновать, не пиши таких писем. Можно подумать, в Никиту вселился бес, который водил его рукой и заставлял писать невесть что. Не лучшая версия. Чем больше я старалась рассуждать логически и анализировать, тем чаще ловила себя на том, что просто твержу про себя, как сорока, что-нибудь вроде: «Как же так?» В конце концов у меня разболелась голова. Добравшись до дома, я рухнула на кровать и проспала до самого вечера.