Монахи сочинили и тайно распевали про него стишок:
Наш наместник Гавриил —
Архилютый крокодил.
В конце концов Патриарх сжалился над монастырской братией и услал о. Гавриила епископом в тайгу для смирения, где всего было пять приходов.
За ревностное старание у врат меня перевели из громадной кельи в гостиницу на хоздворе, в келью на четырех человек.
Келья была шикарная, даже с ванной, в которой постоянно отмачивался и полоскался худощавый темноволосый паренек с интеллигентным лицом. От него всегда изрядно несло коровьим навозом. Мы познакомились. Он рассказал мне, что приехал из Сибири: не то из Томска, не то из Омска. Окончив театральное училище, служил в каком-то театре. Но вдруг какая-то личная драма выбила его из жизненной колеи, и он приехал в монастырь на постоянное жительство, желая принять монашество. По приезде его представили о. Гавриилу, который, грозно пошевелив черными клочковатыми бровями, изрек:
– Значит, ты артист? Это хорошо. Определим тебе и соответствующее послушание. Отец благочинный, отведи-ка его в коровник, дай ему метлу и лопату. Пусть он там чистит навоз и произносит коровам и телятам монологи.
– Итак, – сказал паренек, – я уже полгода в коровнике.
Наблюдая за ним из своей будки, я удивлялся его беспредельному терпению, упорству и какому-то неистовству, с которым он скоблил и чистил коровник. «Убежит, ой, убежит, – думал я, – не выдержит». Но, как потом показало время, я ошибался и даже очень. Через пятнадцать лет он уже стал архимандритом и наместником одного из московских монастырей.
Однажды я заболел. Мне было так плохо, видно, была и высокая температура, что я попросил позвать фельдшерицу монастыря – Вассу.
О. Гавриил считал, что больно жирно держать монастырского врача. Достаточно для монахов и фельдшерицы. Паренек вернулся и сказал, что Васса придет только после обеда, так как ей надо сделать обход, раздать лекарства, сделать старикам в богадельне перевязки.
Но мне было так плохо, что я, собравшись с силами, стал спускаться по лестнице вниз. На первом этаже жил монах – бывший военный врач. Я постучался к нему в келью. Едва шевеля языком, я попросил его о помощи. Он замахал на меня руками:
– Что ты, что ты, о. Гавриил запретил мне заниматься врачебной практикой, а назначил ходить с тарелкой в храме.
Я спустился во двор и, стеная, сел на дрова. Состояние было самое плачевное. Во дворе никого не было. Я находился в каком-то забытьи. Вдруг я услышал ласковый голос:
– Что с вами? Чем вам помочь?
Я открыл глаза и увидел благочинного Тихона.
Я был поражен! Всегда холодный, необщительный о. Тихон, которого я всегда считал сухарем, проявил ко мне такую милость, такую христианскую доброту. Как ангел, он наклонился надо мной. Я попросил отправить меня в больницу. Все было сделано быстро, я уже лежал на сидении легковой машины, как прибежал встревоженный наместник Гавриил. Он был встревожен вопросом: не инфекционное ли мое заболевание и как его лучше скрыть. Ибо инфекционное заболевание в монастыре могло доставить ему хлопот.
Он заглянул в машину и спросил о. Тихона:
– Ну что, он еще жив?
– Жив, – ответил о. Тихон.
– Ну, везите его. Васса, проводи!
Васса забралась в машину. По дороге она сетовала:
– Ну, что ты за дурак такой, попросился в больницу. Лучше бы умер в монастыре! Как хорошо умереть в монастыре! – произнесла она мечтательно.
– Ну вот еще, Васса, – прохрипел я, – если тебе так хочется, умирай сама.
В больнице мне поставили капельницу, и я ожил. Через пару дней меня посетил паренек из коровника. Посидев около меня, он мистически объяснил мою болезнь тем, что за мои грехи Господь извергает меня из святого монастыря. Я был слаб и спорить с ним не стал. Может быть, он и прав. Ему, как будущему архимандриту и наместнику столичного монастыря, конечно, было виднее. Что касается меня, то в церковной иерархии дальше пономаря я не продвинулся. Так Господу было угодно.
В монастыре посещение святых, Богом зданных пещер тогда разрешалось только духовным лицам, и обычные экскурсии туда не допускались. И вот однажды, пристроившись к такой группе духовных лиц, я удостоился посетить эти знаменитые пещеры. Они были открыты монахом Патермуфием в 1392 году, и первым погребенцем в этих пещерах была инокиня Васса, Печерская святая. После нее пошел поток монахов, воинов, убиенных в боях за Русь, знатных бояр, купцов-благодетелей, помещиков, рачительных для монастыря. Полагают, что там погребены десятки тысяч.
Итак, нам раздали толстые свечи, и, пройдя Успенский собор, мы вступили в пещеры. Вел нас иеромонах. Стены пещер из слежавшегося плотного песчаника, своды коридоров в некоторых местах имеют кирпичную кладку. По стенам старые замурованные пещеры с керамическими, чугунными и медными досками: «Архимандрит-схимник Паисий. Скончался в 1730 г.», «Ротмистр Ефим Кондратьев. Убит лета 1700 г. шведами».
Иеромонах открыл дверь, на которой был большой образ Богородицы, и посветил электрическим фонариком. Это была громадная пещера с громоздившейся посередине пирамидой гробов. Некоторые гробы развалились, и из них виднелись головы, руки и ноги покойников.
Запаха не было. Одними только природными условиями этого феномена не объяснить. Здесь надо вспомнить польского короля Стефана Батория, который одним из первых иностранцев понял и признал, что здесь святое место. У дверей стоял гроб с недавно принесенным покойником, я нагнулся, но и он не пах. По коридорам гулял легкий сквознячок с каким-то несколько винным запахом.
Группа поспешила вперед, мои костыли увязли в песке, вдобавок погасла свеча. Я остался один во тьме кромешной. Кричать было как-то неудобно, и я начал медленно двигаться по коридорам, куда – и сам не знал. Ходил я, бродил и стал молиться, чтобы Господь вывел меня на свет Божий. Нащупав какую-то дверь, я открыл ее и, шагнув, споткнулся о гроб. Это, вероятно, была та пещера, которую показывал иеромонах. Мне представилось виденное, и мороз продрал меня по спине. Я закрыл дверь и пошел, временами взывая к Богу и людям. Наконец я вышел к железной решетчатой двери, ведущей в Успенский собор. Я стал кричать, и к двери подошел удивленный монах, который и выпустил меня. Я его благодарил, облобызал даже:
– Спаси тебя Господь, брат, за помощь. Я был во тьме и страхе, яко Иона во чреве китовом.
Он смеялся и повел меня в трапезную. Я собирался уезжать и зашел в больницу попрощаться. И толстые псковитянки-медсестры говорили мне:
– Погоди, не уезжай, ведь скоро праздник – Успеньё. Оставайся, справим Успеньё, тогда и с Богом в путь.
Спасибо вам всем, мои дорогие! И насельники монастыря, и его современный наместник, добрый архимандрит Тихон, похожий на святого Иоасафа Белгородского. Спасибо и Вассе-фельдшерице, еще и ныне живой. Спасибо медсестрам больницы печерской, которые выходили меня.
Да хранит вас всех Господь!
Закарпатские этюды
В Карпатах от старославянских времен месяц октябрь называют «жовтень».
То там, то здесь под горами у реки в легкой туманной дымке виднелись селения с белыми хатами, накрытыми низко надвинутыми на оконца камышовыми и драночными крышами.
И в каждом селении была церковь, но какая! Из дерева, она напоминала смереку, или по-русски – ель, с такими же лапчатыми ярусами крыш, крытых дранкой, и все это сооружение венчалось несколькими православными крестами.
Да, это была Закарпатская Русь.
Удивительный народ живет здесь. Народ, который говорит про себя: «Мы – руськие». Еще их называют «русины».
Митрополит Вениамин (Федченков), который, будучи в эмиграции, как активный участник белого движения, одно время служил здесь в сане архиепископа и окормлял православные приходы. Привожу его впечатления от Карпатской Руси и ее народа из книги «На рубеже двух эпох».
«1924/25 гг. Скоро мы поехали в свою Карпатскую Русь. Стоило увидеть первые лица, встретившие нас в храме села Лалово, как тотчас же стало ясно: это наши родные – русские! Будто я не в Европе, а где-либо на Волыни или Полтавщине. Язык их ближе к великорусскому, чем теперешний украинский. Объясняется это, по-моему, несколькими причинами. Прежде всего – географическими. Когда венгры, или, как их на Закарпатской Руси зовут обычно, «мадьяры», завоевали эти края, то они овладели, конечно, лучшими равнинными землями, а покоренных славян загнали в леса и горы. И эти горы спасли их. Спрятанные в их складках, удаленные от культурных разлагающих центров и путей сообщения, наши братья сохранились в удивительной чистоте расы и здоровья и в любви к своему русскому народу. Вторая причина была религиозная. Сохранив славянский язык в богослужении, даже и после насилия унии (XVI в.), они через него удержали связь с русским языком и Православной Русью. Какой же это был прекрасный народ!
Я думаю, что карпатороссы лучше всех народов, включая и нас, российских, русских, какие только я видел.
Какая девственная нетронутость! Какая простота, какая физическая красота и чистота! Какое смирение! Какое терпение! Какое трудолюбие! И все это при бедности».
Однако возвратимся к тому времени, когда мы вместе с коренным закарпатцем, русином Иваном Гойду ехали на его видавшем виды «Запорожце» по горным, раскисшим от осенних дождей дорогам. А ехали мы на самую Верхо-вину в глухие лесные места, в селеньице Малая Уголька к знаменитому и глубоко чтимому на Закарпатье старцу архимандриту Иову. К батюшке Иову у нас было важное дело.
Мой старый приятель Иван был натурой своеобразной, вольнолюбивой и, кроме того, женолюбивой. У него была такая жадная неистребимая страсть к несравненным чаровницам, закарпатским красавицам, что он был несколько раз женат и все не мог остановиться. Было такое дело, что его бывшие жены заманили его в хату, накинулись всем скопом и били, колотили его в свирепом восторге, пока не отвели душу. Когда они выбросили его во двор, то из ягодицы у него торчала вилка, а голова была раскроена велосипедным насосом.