На следующий день рано утром до литургии батюшка Иов учинил блудному Ивану бесоизгнание. Батюшка вместе с церковным старостой – здоровенным мужиком-лесорубом, завели Ивана в церковный притвор. Вскоре оттуда раздались такие жалобные вопли, такой визг, как будто на Рождество кабана резали. Потом был покаянный плач, и еще с полчаса все было тихо.
Наконец, шатаясь, вышел Иван, взъерошенный, потный, красный, но притихший и смиренный. Он вытирал ладонью слезы и бормотал:
– Чтобы я когда – ни Боже мий. На вики все. Да, чтоб мене Бог побил. Завтра запишусь в монахи.
Спрашиваю, а вышел ли бес?
– О-го-го, еще какой! Велыкий, та вонячий, косматый, як горилла.
– А что делал батюшка?
– Та всэ робив. Молитву читал, плетью менэ учил, святой водой кропил, ладаном кадил, вэликой иконой давил.
Целый день пробыли в Малой Угольке. Иван ничего не ел, только пил святую воду и заедал просфорой. На женщин не глядел, отворачивался от них, как набожный иудей от свинины.
Когда стемнело, к церкви пришло много народу из соседних сел. Был день памяти убиенных турками и погребенных здесь на горе монахов. Народ зажег свечки, они замелькали, как светлячки. Вынесли хоругви, иконы. Впереди с посохом батюшка Иов. Светел он был ликом, в скуфье, с серебряной бородкой и седыми локонами по плечам. Все запели акафист и стали подниматься вверх в гору. И батюшка Иов постепенно исчез в сумраке. И я больше никогда его не видел. Вскоре Бог взял его праведную многострадальную душу во Свои святые селения.
Во блаженном успении вечный покой подаждь, Господи, рабу твоему, архимандриту Иову и сотвори ему вечную память!
Тихвинские зарисовки
Поезд, на ходу слегка покачиваясь и набирая скорость, постукивал на стыках, направляясь из Санкт-Петербурга на восток, в сторону Тихвина – города старинного, исконно русского, благочестивого, который и начался-то вокруг небольшой деревянной церквушки посередь расстилающихся неоглядных болот и лесов. Церквушку построили в честь обретения здесь чудотворной иконы Божией Матери Одигитрии, сиречь Путеводительницы. В 1383 году ее видели многие, как она шествовала в ослепительном свете по водам Ладожского озера. Вокруг церквушки образовалось селение с исконно русским северным названием – Предтеченский Погост. С него и начался славный город Тихвин. Великий князь Всея Руси Василий III построил для сбережения чудотворной иконы каменную церковь, а царь Иван Васильевич (Грозный) приказал при ней основать мужеский монастырь: Тихвинский Свято-Успенский. Икона Тихвинской Божией Матери славилась своими чудесами и исцелениями не только по Северо-Западу, но и по всей Руси. Позже вызнали, что чудесный образ пришел из византийского Царьграда, после того как Константинопольский Патриарх заключил с Римом унию, отдав власть над Православной Церковью Римскому Папе.
После такого знамения греки приуныли. И как же не приуныть: исчезла такая великая святыня. И народ вспомнил о Страхе Божием. Вспомнить-то вспомнил, но от унии отказаться не торопился.
Я сидел в вагоне у окна, смотря на мелькающие леса и перелески, деревеньки, на дорогу, по которой мчались грузовики и рысцой трусила лохматая лошаденка, запряженная в телегу, в которой, закутавшись в ватник, сидел мужичок.
– Да, – думал я, – вот греки приуныли, они поняли роковое значение этого знамения, которое говорило само за себя: что надо ждать беды. И действительно, беда свершилась, да еще какая! Великая Православная Держава – Византия – перестала существовать. Ее захватили, разгромили и поработили свирепые турки-сельджуки. И на куполе громадного храма Святой Софии вместо сброшенного на землю святого креста появился мусульманский полумесяц.
Ну, а нашим, впавшим в безбожие русским людям и горюшка мало. Если у греков из-за унии с Римом ушла чудотворная Богородичная икона, то у нас исчезли, если не все, то большинство национальных святынь. Икона Казанской Божией Матери еще перед революцией исчезла неведомо куда из Казанского собора, икона Владимирской Божией Матери арестована и томится в музее, там же, как редкий экспонат, заключена и икона Святыя Троицы преподобного Андрея Рублева; икона Божией Матери Курская-Коренная пребывает в Нью-Йорке, икона Иверская, которая была в часовне, тоже затерялась, Андрониковскую икону Божией Матери совсем недавно воры похитили из храма в Вышнем Волочке, Тихвинскую Матушку, которая пришла в огненном столпе, во время Великой Отечественной войны похитили немцы, и она странствовала по Латвии, Германии, была в Нью-Йорке, а сейчас в частной коллекции, в Чикаго. Плачь, Русь, кайся, бей себя в перси! Так нет же, нас это не колышет. Святая Русь стала страной почти полного безверия, народ, отвергнув веру, отвернулся от Христа и Божией Матери, тешил себя какими-то ложными идеями построения коммунистического рая на земле.
Разуйте глаза, прочистите уши и не говорите потом, что нам уже некуда бежать, потому что царизм был плохой, социализм тоже дрянь, а приватизационный капитализм совсем окаянство и околеванец, а теперь куда бежать, где спасаться?! Мы большие простаки, нас обошли, облапошили, из-под задницы одеяло вытащили, укрыться нечем, мерзнем, мерзнем, у сытого Запада в долгу, наверное, до Второго Пришествия.
Греки – те приуныли, когда от них ушла только одна чудотворная икона и им было дано семьдесят лет (вот роковая цифра!) для покаяния и отторжения от Римской унии, но они не вняли гласу Божию, и турки захватили страну, разрушили храмы, осквернили православные святыни, а одного Константинопольского Патриарха даже повесили на воротах собственной резиденции.
Но где наши чудотворные, прославленные на всю Святую Русь иконы? Где они? Их нет. Их нет потому, что они здесь стали не нужны. Вера ушла из сердца народа. Мы довольствуемся списками, т. е. копиями. И к сожалению, мы не каемся, но умножаем свои грехи и беззакония с каждым годом все больше и больше.
Что-то мешает нам осознать, что бедствия, которые постигли нас последним летом уходящего тысячелетия, не просто бедствия, а знамения Божии, знаки грядущей беды. Все лето по всей стране полыхали лесные пожары, горьким дымом заволокло наши земли, стояла несусветная жара, спалившая посевы. Бог заключил небо, и оно не давало дождя, небывалая засуха была почти повсеместно, и все это предвещало неурожай. Как во времена библейских патриархов, откуда-то с востока прилетели полчища саранчи, пожравшие то, что пощадила засуха. Появились какие-то странные эпидемии неведомой болезни, зачем-то одновременно прилунилось затмение Солнца и какой-то мистический парад планет в форме креста, в середине которого, как пуп, оказалась наша грешная Земля. Ко всему этому катастрофическое обнищание народа, где на одном полюсе тысячи жирующей и купающейся в роскоши публики, а на другом миллионы голодных и безработных. А на посошок нам еще война на Кавказе, где по слову Христа: «Народ восстал на народ». И единственно, что у нас в России растет, расширяется и процветает, так это кладбища – предприятия высокорентабельные, не знающие ни краха, ни банкротств. Тем более, что все там будем.
Но пассажиров нашего вагона, видимо, не беспокоили ни исчезновения чудотворных икон, ни вышеперечисленные знамения. Они жили вне этих проблем. Достав из сумок разный харч, бутылки с водкой, пивом и лимонадом, они принялись основательно закусывать и опрокидывать стаканчик за стаканчиком, а там хоть все гори синим пламенем. От принятия внутрь горячительного, быстро развязались языки, и в вагоне стоял гул, как в городской бане, в воздухе плавали густые клубы табачного дыма. Русь-матушка была в своем репертуаре и ехала неведомо куда. А кто знает – куда? Да и сам Николай Васильевич Гоголь не знал, вопрошая: «Русь, куда несешься ты?!»
В Будогощи в вагон вошел приятный такой старозаветный русский мужичок, подстриженный под горшок, в темной сатиновой косоворотке, в немного засаленном просторном спинджаке, разношенных рыжеватых сапогах и с большим картонным ящиком из-под кока-колы, где дружно пищали цыплята. Он устроился рядом со мной, огладил русую бороду и, потянув носом, заворчал:
– Вот начадили, анафемы, поганым зельем бесовским, прямо хоть топор вешай. Не народ, а зверь, – вона как водку-то хлещут.
Я из сумки достал ржаной хлеб, лук, соль, крупные яйца, добрый кусок сала и бутыль с квасом, все это разложив на чистом холщовом полотенце. Раскрыв нож, я пригласил присоединиться к трапезе соседа. Он чиниться не стал, снял поблекшую армейскую фуражку и перекрестился двуперстным широким крестным знамением.
– Как ваше святое имя? – спросил я его.
– Феодор, – сказал он, приступая к еде.
– По старой вере ходите?
– Не то чтобы по старой, но двуперстие соблюдаем, табак, кофе не потребляем – брезгуем. А так – как все. И в храм Божий ходим, и вино приемлем, но в меру. Ведь Христос не запретил пить вино, но запретил упиваться им.
Язык у Феди был чистый, народный, такой, на каком говорят на русском Севере. Наверное, в его доме нет телевизора. Это бесовское устройство испортило русский язык, совершенно погубило диалекты. Раньше по говору можно было определить, из какой местности человек, но к концу XX века язык унифицировался, т. е. стал однообразным, приобрел скоростной темп. А поскольку у нас, особенно в деревне, почти все мужики отбывали срок и, отсидев, принесли из лагерей и тюрем блатную «феню», а мощный пропагандистский аппарат КПСС за 70 лет внедрил в сознание свой поганый жаргон, то разнузданный телевизор окончательно загадил язык американо-одесскими выкрутасами. Кроме всего этого, еще надо отметить, что почти все пьющие деревенские мужики к каждому слову прибавляют алкоголический артикль «Бля!» Теперь судите сами, что получилось из нашего языка.
Мы поели, помолились и продолжили разговор. Федя приподнял тряпку и осмотрел своих цыплят, которые подозрительно присмирели. Он вынул несколько околевших и выбросил за окно.
– Это от табаку, – сказал он, – другие тоже очумевши. А вы далече?
– Нет, до Тихвина.