– Отец, – хриплым голосом обратился один из них ко мне, – там за углом есть две бутылки. Возьми их себе на табак. – Покачиваясь, они удалились.
Я вернулся домой. Батюшки еще не было, но он скоро пришел и принес сетку отличных красных помидоров.
– Батюшка, вы волшебник! Откуда здесь в конце зимы такие роскошные помидоры?
– Бог послал, – ответил он, улыбаясь.
Быстро пролетела Страстная седмица. В Страстную Субботу у батюшки были большие хлопоты с освящением куличей. Народу с корзинками собралось много. Все суетились, старались побыстрее освятить свои приношения. Чин освящения происходил в церковном притворе. Милиционер, стоявший снаружи, регулировал впуск богомолок с корзинками и к концу уже совсем упарился. Освящая содержимое корзинок, батюшка углядел в одной из них добрый кусок свиного окорока.
– Это чья корзинка?! – закричал он.
– Моя, – ответила молодая богомолка с круглым румяным лицом. – А что?
– А то, – сказал батюшка, – что в храм Божий мясо вносить не дозволяется.
– Как так не дозволяется? Его надо освятить.
– Не буду освящать, и вас прошу выйти с непотребным здесь продуктом.
– Ах, еще и непотребный продукт! А вот не выйду!
Батюшка хватает жирный окорок, несет его к открытой двери и кидает через толпу вон. Окорок, описав траекторию, шлепается на голову стража порядка. Тот свистит в свисток. Подобрав окорок, он с этим вещественным доказательством обиженно идет к батюшке.
– Как же так, святой отец, я же при исполнении, и вдруг получаю контузию этим предметом. – Он потрясает окороком и нюхает его.
– Прости, дорогой, я совсем запарился с этими богомолками. Да и рассердила меня эта упрямая.
– Раз такое дело, я этот окорок конфискую.
– Батюшка, простите меня, только освятите кулич и пасху, а окорок пусть переходит в собственность пострадавшего.
– Ну вот, слава Богу, все уладилось.
Я еще вспомнил, что в этой церкви «Крылечко» когда-то, еще будучи иеромонахом, служил будущий патриарх Алексий Симанский. Светлая личность, так много сделавшая для восстановления Русской Православной Церкви, служивший в тяжелую эпоху хрущевских гонений на Церковь, истинный пастырь Христов, не оставивший свою паству в страшные дни ленинградской блокады.
Наконец я заснул; временами просыпаясь, смотрел в окно, где было видно темное небо с яркими хороводами звезд. Временами на дворе лаяла собака. В углу комнаты уютно и безостановочно трещал сверчок. Слава в вышних Богу, и на земли мир, в человецех благоволение. А утром Федя проводил меня на поезд в Тихвин, и я уехал.
Баня духовная
– Издравствуй, Петровна, а где Сыч-то твой?
– Да третьево дни уехал. Все по монастырям шатается, бес хромой, все что-то ищет.
– А как живешь?
– Да твоими молитвами. Ни шатко ни валко. А на дворе-то студено!
– А где молодицы?
– Да в баню пошли.
– Ванюху-то оженили?
– Как же, около Масленой женили.
– Молодуха-то хороша?
– Хороша, к работе приобычна.
– А большак-то надолго сокрылся?
– А пес яво знает, пока все монастыри не обшатает, не вернется.
– Куда как прост Василий-то твой. Сидел бы дома в тепле, пенсия у него военная.
– Ладно, Евдокия, смалкивай знай. Его дело.
– Ну, прощевай!
– Прощевай, прощевай.
Вот эти незабудки, здесь помещенные для шутки, чтоб люди русские свой язык не забывали.
Всем известно, что ни театры, ни концертные залы, ни циклопический глаз телевизора, ни аудитории институтов, ни мягкокреслые залы парламентов, ни мертвечина музеев и наглая обнаженность выставок не являются средоточием и выражением совести народной, а средоточием и выражением совести народной является то, что уничтожалось буквально в первые дни захвата власти в стране большевиками. И это были православные монастыри, обитателей которых нередко сразу расстреливали под монастырскими стенами, рассеивали по тюрьмам и лагерям, которые охотно устраивали в тех же монастырях…
Представляю на ваш суд мое видение ныне возрождающихся монастырей, к сожалению, потерявших преемственные традиции за 70 лет царства хамов, и поэтому идущих очень и очень различными путями, не всегда приносящими максимальную пользу духовно ограбленной большевиками нации.
Была у меня превеликая нужда съездить в Ивановскую область к старому, еще по военным годам, другу, который прозябал где-то в захолустной деревушке среди лесов и болот. Когда я пришел на вокзал и сунулся в оконце билетной кассы, то у меня получилось, как у Козьмы Пруткова – человека мудрого и предусмотрительного: «Читатель, разочти вперед свои депансы, чтоб даром не дерзать садиться в дилижансы». У меня не хватило денег как раз на два перегона. Ехать можно было только до Веткино, а мне надо было в Мокрецово. Делать было нечего, и я взял билет до Веткино, думая, авось как-нибудь пронесет, если не накроет контролер, и я благополучно слезу в Мокрецово. Но на мою беду перед Веткино в вагоне появился контролер. Он пощелкивал своими щипчиками, грозно шевелил широкими черными усами и требовал предъявлять билеты.
– Так-с, значит, вам выходить в Веткино, – сказал он, многозначительно посмотрев на меня и ловко пробив дырку в моем билете.
Вагон был хвостовой, и контролер остался с проводником пить пиво. Поезд остановился в Веткино буквально на две минуты, и контролер в узком купе проводника, обсасывая с усов пивную пену, благожелательно кивнул мне головой на прощанье. Поезд ушел в утреннюю холодную мглу, и на перроне осталась тощая старуха в красной фуражке с желтым флажком, да я – фигура полупочтенная, с солдатским «сидором» за спиной, в мятой кепчонке, с бородой лопатой и на костылях. Старуха с куриной шеей, поправив красную фуражку и сунув флажок в чехол, направилась ко мне. Я огляделся. За перроном сплошной стеной стоял лес и виднелась проселочная дорога. На перроне стояла маленькая контора начальника полустанка, да метрах в ста виднелся домик путевого обходчика.
– Не положено.
– Что не положено?
– Стоять на платформе без дела, – сказала красная фуражка.
Я спустился с платформы и направился к проселочной дороге. Постепенно утренняя дымка разошлась, выглянуло солнышко. Я тихо шел по дороге, примерно с километр, и оказался перед мостом через не очень широкую реку. На пеньке у реки сидел тощий старый монах и давал указания двум другим, ходившим по реке с бреднем. Они были в трусах, майках, но на голове у каждого – черная скуфья.
– Отец Исидор, заходи глыбже, глыбже! А ты, Стефан, заворачивай ко мне. Я счас, энту рыбу боталом начну шугать.
Старик поднял с земли длинную гибкую палку и стал мерно хлопать по воде.
– Святитель Христов Николае, помогай нам, грешным! – кричал старик, хлопая боталом.
Монахи заворачивали к берегу и стали тащить бредень. В мошне трепыхалась разная мелкая рыбешка.
– Ну вот, с ведро будет – братии на ушицу, и то слава Богу. А ты куда, раб Божий? Что-то я тебя не знаю.
– Я с поезда в Мокрецово.
– Так здесь Веткино!
– Ссадили меня.
– А… ссадили. А кто у тебя в Мокрецово?
– Да товарищ фронтовой – Гриша Ивушкин.
– Гриша, говоришь, Ивушкин. Безрукий?!
– Да.
– И-и-и, милок, нет яво уже. С месяц как приказал долго жить. Еще сорочины не справили.
– А что с ним?!
– Да ничего особенного. Мужик был хворый, хлипкий. Перебрал малость на свадьбе у соседа и – аминь! Не выдержал. Ну вот, ты уже заскучал. Все там будем! Ну раз такое дело, пошли к нам в монастырь. Отслужим по новопреставленному панихиду. Не в запое он опочил, а от сердца. Что-то мало сегодня к нам приехало, а то обычно по 150–200 человек вываливает на платформу. Как твое святое имя?
– Василий.
– Не пьешь?
– Нет.
– А то у нас на Руси народ, подлец, запоганил такое имя. Как – Вася, значит – пьяница. А меня обозначай: старец Симеон. Я духовник обители. Схимонах. А правит обителью игумен Кирилл. Он и строитель, и распорядитель. А я по духовной, значит, линии, избравший благую часть. Челноком пойдем по реке, сейчас братия приведет. А вот и он. Заскочишь? Садись, садись. Ну, Господи благослови! Я на руле, братия на веслах.
Гребли недолго, так с полчаса. Плыли по малой реке, а при впадении ее в Волгу на мысу оказался монастырь. Святые врата выходили прямо к реке. Стены каменные побеленные, невысокие. Колокольня шатровая, белая как свеча, слита с храмом кубовой постройки с одной луковицей. Рядом храм поболее и тоже кубом, без колокольни, но с пятью золотыми главками, украшенными крестами. Все стали креститься. Молодой послушник принял цепь и подтянул лодку.
– Ну что, отец Симеон, с рыбой?!
– Бери, знай, ведро, скачи на поварню. Пусть отец кашевар ладит к обеду уху. Скажи, старец Симеон благословил сготовить ушицу. Ну, Василий, перед Святыми вратами кланяйся – земно. Нога твоя ступает на святую землю. Наш монастырь – Марфо-Мариинская обитель по духу-то, а официально – Спас-Преображение. Прямо тебе скажу: мамона у нас в небрежении. Живем мы бедно, но Благодатью богаты. С паломников ни копейки не берем. Везде только кружки. Ежели пожелает, то опустит лепту, а если нет, то и так слава Богу. Нам дорога не его копейка, а его спасенная душа. Свечи у нас лежат покотом. Сам бери, сколько надо. Плата по совести. Пока ждем обеда, я тут людей на исповедь приму, а опосля панихиду отслужим.
Старец идет в келью, одевает епитрахиль, поручи и велит келейнику позвать того непутевого мужика.
Входит нечесаный, с блуждающими глазами, какой-то потерявший лицо мужик и бухается батюшке в ноги.
– Батюшка Симеон! Великий я грех совершил и сам не знаю, как это вышло. Жена моя очень богомольная и все свободное время проводит в храме. Аборт когда-то сделала и вот отмаливает свой грех. И я, окаянный, возревновал ее к иерею-монаху и устроил ей дома большой и грязный скандал. Я бил ее, сорвал с шеи крест, топтал его ногами и плевал на него, а потом сам впал в бешенство сатанинское: катался по полу, изрубил топором всю ее одежду, поломал всю мебель и разбил в избе окна. Выскочил во двор и прикончил всю живность, что там была и даже собаку пополам. Выпил литр водки и отрекся от Христа. Вынес образ во двор и разнес его из дробовика. Жена с детьми убежала к родным. После этого я – пропал, совсем пропал. Хотел повеситься в сарае, но сначала решил сходить к тебе покаяться. У меня внутри в грудях все горит, вся внутренность ссохлась, кишки болят ужасно, язык покрылся черной коркой, есть ничего не могу, спать не хочу, смрад от меня пошел страшный, что люди от этой вони не могут находиться со мной в одной комнате. От тоски напала на меня крупная вошь. Я ее горстями обираю с себя, а она все больше плодится.