– Садись, рабе Божий, на лавку, отдохни, а я пока трапезу нам спроворю.
Я снял котомку и засунул ее под лавку, сел и огляделся. Стены кельи были сработаны на скорую руку из потемневших от старости и копоти бревен, между которыми торчали клочки белесого мха. К матице – заглавной потолочной балке – привязаны пучки сушеных трав, корешков, связки сухих грибов, лука, чеснока, мешочки с крупой и корзины с сухарями. Под ногами, благожелательно мурлыкая, вертелся тощий трехцветный кот – страж и хранитель стариковских припасов, гроза и губитель бесчисленного мышиного племени. Напротив стояла сложенная из дикого камня печка, наподобие русской, топившейся по белому, то есть с трубой. Над очагом вмазана медная иконка «Знамение Пресвятыя Богородицы».
В топке уже весело горели дрова, в чугунках, булькая, варилась еда, и уже начинал шуметь закопченный чайник. Старик стоял с ухватом, смотрел на огонь, а губы его шевелились, и мерно двигалась окладистая белоснежная борода. Он творил Иисусову молитву. Это был старый монастырский мантийный монах и не просто монах, а священномонах, нареченный в честь мученика Александрийского Кронидом. Во время войны он был санитаром и вынес с поля боя множество раненых солдат, за что имел два ордена Славы. После он рассказывал мне, что восемнадцати лет от роду был призван на действительную службу еще в царскую армию – Николаевскую. И вскоре попал на позицию где-то в районе Пинских болот. И тоже был санитаром. За две мировые войны он не сделал ни одного выстрела из винтовки. Такие у него уж были убеждения. И Господь хранил его, и он ни разу не был ранен, хотя, вынося раненых, сам постоянно пересекал смертельный огненный рубеж. Он считал себя мирным человеком и с юных лет прислуживал в церкви.
Он любил весь этот православный мир; мир дорогой его сердцу Церкви, с его проникающим в душу Богослужением, кроткими ликами святых икон, который дополняли сиреневое струение ладана, потрескивание и огоньки множества свечей, благоговейно медлительная поступь духовенства в золотых парчовых ризах, громкое чтение старинных, в кожаных переплетах книг.
Божественный церковно-славянский язык с удивительными словами – «древо благосенно-лиственное». Клиросное пение стихир Иоанна Дамаскина: «Надгробное рыдание творяще песнь – аллилуиа, аллилуиа, аллилуиа». Тихие слезы так и катились из глаз, а душа как бы восходила вместе со струями синего фимиама к самому куполу храма, откуда взирал сверху Христос «Ярое Око».
После Второй мировой войны родные думали, что он женится и будет жить в родном поволжском городке, но он не женился, а поступил послушником в монастырь. Смиренный, он приобрел еще большее смирение и безропотно нес послушания: в конюшне, поварне, на огороде и, наконец, в храме. Шли годы, и его постригли в рясофор, а потом в малую схиму с именем Кронид. Ну что ж, Кронид так Кронид, так было угодно отцу архимандриту. Прошло время, и его рукоположили в иеромонахи. Но не долго ему пришлось в монастыре ходить в иеромонашеском сане, грянули хрущевские гонения, монастырь закрыли, и монахи разошлись кто куда, а отец Кронид, взяв у архимандрита благословение, уехал в Абхазию, где в глухих необитаемых горах нашел уединенное место.
Старец загремел ухватом и поставил на стол исходящий ароматным паром чугунок.
– Ну, Господи благослови, Алеша. Сего дня празднуем Положение честныя и многоцелебныя ризы Господа Бога и Спаса нашего Иисуса Христа, еже есть хитон в славном и преименитом царствующем граде Москве. Поклоны приходный и исходный на правиле – поясные. На трапезе, аще прилунится в среду и в пятницу, вкушаем с маслом.
Батюшка Кронид достал с полки бутылку с подсолнечным маслом и поставил на середину стола, выложил пару старых алюминиевых мисок, некрашеные деревянные ложки – с крестами на черенках. Из корзины взял ржаных сухарей и накрошил в чугунок, влил туда масла. По келье пошел сытный дух грибной похлебки.
– Сейчас трапезу вкушаем два раза: обед и ужин, а в посты один раз, когда с возлиянием елея, а когда и сухоядение. Масло, муку, соль мне приносят мои духовные чада, а овощи со своего огорода, а остальное – из леса: орехи, каштаны, мушмула, джонджоли, грибы и даже мед дивий.
Сотворив молитву и благословив трапезу иерейским благословением, батюшка разлил похлебку по мискам, и мы споро принялись за еду в полном молчании. Даже приученный кот ходил кругом и не мявкал.
Потом пили чай с черносмородинным листом и сухой малиной. К нему была выставлена баночка темного лесного меда.
С дороги я очень утомился, и после еды меня очень клонило ко сну. Веки смыкались. И я неясно слышал слова молитвы: «Бысть чрево твое – Святая Трапеза, имущи Небеснаго Хлеба – Христа, от Него же всяк ядый не умирает, яко же рече всяческих, Богородице, Питатель. Дал еси веселие в сердце моем от плода пшеницы, вина и елея своего умножишася. В мире вкупе усну и почию».
– Ложись, ложись, Алеша, на лавку.
Я свалился на лавку. Батюшка накрыл меня какой-то рваной гунькой, перекрестил и начал перемывать посуду.
Я спал и просыпался, и опять засыпал, а батюшка все стоял перед иконами, молился и клал земные поклоны, кашляя и кряхтя.
Под лавкой бегали мыши, и за ними бешено гонялся кот. Стучали ходики, за окном наладился крупный косой дождь, барабаня по окнам и крыше.
Ранним утром батюшки Кронида в келье уже не было. Я умылся в ручейке с ледяной водой. Справил утренние молитвы и сел на лавочку перед кельей в ожидании батюшки.
Солнышко восходило из-за гор, окрашивая снежные скалистые вершины в золотые и пурпурные цвета. Внизу в долине клубился густой туман, снизу на горы набегали темные еловые леса и останавливались на каком-то уровне, дальше шли голые скалы – серые и ржавые от облепивших их мхов, а еще выше – блистающие снегом ледники и ярко-синее небо.
Ниже елового пояса были лиственные леса: буковые, мелкий дубняк, всякие кусты, альпийские поляны с разнотравьем и удивительно ярким цветочным царством. В кустах и лиственных лесах на все лады распевали птицы, летали и жужжали различные насекомые, а над всем этим Божиим миром высоко в небе плавно кружил орел.
Скоро пришел батюшка Кронид и стал поправлять изгородь своего огорода. Я подошел к нему и благословился.
– Вот, который год сажаю кукурузу, по-нашему – пшенку, а мало что мне достается, как нальется пшенка, так из леса приходит хозяин брать подать. Хозяин серьезный, страсть какой прожорливый. Приходит больше вечером в темноте. Я в кастрюльку стучу, горящими головешками в него кидаю. Он уходит, но сердится: рычит, ворчит, кругом себя все ломает. Иногда в конце зимы приходит. Встанет из берлоги голодный. Раз налег на дверь, всю когтями исцарапал.
– Батюшка, – спросил я, – а как вы здесь зиму переживаете?
– А с Божией помощью, Алеша, с Божией помощью. Конечно, зимой ни сюда, ни отсюда хода нет. Снега такие, что выше головы. Все запасаем с лета, с осени. А зимой у нас келейное сидение. Молимся Иисусовой молитвой, кто устной, кто умной, а кто дошел до совершенства, тот и сердечной, т. е. ум сопрягает с сердцем. Есть у меня и соседи, их сейчас не видно, кельи закрыты листвой и кустами. Мы друг друга не беспокоим, потому что все мы прошли долгое монастырское послушание по 10–15 и 20 лет, и в конце его душа стала просить покоя и одиночества. Вот мы благословились у игумена на пустынножительство и ушли в эти дебри, здесь и спасаемся. Вот там, – батюшка показал рукой, – живет отец Флегонт, там – отец Мардарий, а там – отец Мисаил. А вверх по реке живет отец Павсикакий, строгий старец, игумен, у него послушник Пров, а рядом – ангел земной – батюшка Харлампий и его келейник отец Смарагд. Вот такое наше братство.
– Ну, а как заболеете, батюшка, и, не дай Бог, помрете – зимой-то один в келье?
– Мы, Алеша, обычно не болеем в пустыни, а наоборот, Господь нас здесь исцеляет от телесных и духовных болезней. Иногда даже от очень тяжелых, как-то: чахотки, язвы желудка, помрачения ума, астмы. Ну, а смерть для нас не страшна, это – врата в вечную жизнь, соединение с Батюшкой Христом Сладчайшим. Мы к этому готовимся. Да у меня и гроб припасен в погребе. Пойдем, покажу!
Действительно, у батюшки Кронида в погребе стоял крепкий приготовленный гроб.
– Нам, пустынникам, Господь по молитвам нашим обычно открывает наш смертный час. Вот как приступит смертушка, покаюсь, причащусь запасными святыми дарами, опущусь в погреб, захлопну крышку, зажгу перед иконой большую лампаду с деревянным маслом, лягу в домовину и, если будут силы, прочитаю канон на исход души, а там Господь и примет мою грешную душу. А братия и зимой время от времени навещают меня. Приходят по глубокому снегу на снегоступах – это лыжи такие. Увидят, что преставился иеромонах Кронид, отпоют над телом, сотворят погребение и Крест честный над могилкой поставят.
На обед сегодня батюшка Кронид сготовил гороховый суп с луком, тушеную картошку с кислой капустой, еще ели горный чеснок – черемшу, пили чай мятный-ромашковый с лесным медом.
После обеда батюшка спросил:
– Ну что, Алеша, поди за Иисусовой молитвой пришел?
– Да, батюшка, за ней.
– Не откажу, Алеша, не откажу в этой благой просьбе. Не ты первый у меня и не ты последний, если Бог даст. Ну а как ты помышляешь, Алеша, все ли могут овладеть Иисусовой молитвой?
– Да что Вы, батюшка, какое там все, конечно, только избранные да очистившие душу от грехов. А большей частью, конечно, монахи и особенно пустынники, ушедшие от мира.
– А вот и нет, Алешенька, а вот и совсем не так. Кто тебе дал это понятие, тот сам и близко не стоял к освоению Иисусовой молитвы. Как во время всемирного потопа можно было только спастись в Ноевом ковчеге, так и в наше погибельное время, когда вселенную захлестнули грязные волны всемирного зла, можно спастись только в Православной Церкви. В этом прообразе Ноева ковчега. И двери церковные для спасения открыты для всех, и Христос распялся на Кресте не ради избранных, а ради всего рода людского. Так и Иисусова молитва не для избранных, а для всех, кто хочет спастись и этой золотой лестницей соединиться со Христом и взойти к Нему. И приступающим к Иисусовой молитве необя