коноки» и фикусовых дерев.
Если остров и отрезан тысячами верст от города, все же на нем есть села с лавчонками и для японца «обществом», эти хижины, в свою очередь, удалены на три часа ходьбы от всякого лицезрения человеческого облика…
Живущие в них покупают керосин, материи для «кимоно» и не хитрые предметы хозяйственно-домашнею обихода; взаимно сбывая сахар (напоминающий по внешнему виду старый гречишный мед, не отделенный еще от вощины), излишек овощей и дико произрастающие на деревьях его угодий «натцу-миканы» «оленди» и пр.
Наружность обитателей уединенных хижин бесхитростна, но бросается в глаза спокойная самоуверенность, которая всегда присуща живущим в одиночестве.
Я видел стоящего у моего этюда, человека почти молодого, почти сверстника, жителя «уединенных хижин»…
Каково же было изумление мое, когда он назвал свои годы и, всмотревшись, я имел возможность убедиться, что и старости, раз до нее человек дожил у благословенных берегов лазурных бухт, совсем не обязателен отвратный вид хилой беспомощности: пред мной был старик, но все члены его тела были лишены старческой конфигурации; глаза бодро горели, зубы его были целы и лишь кое где в волосах серебрился мороз недалекой зимы «небытия»,
Я подумал:
Жизнь уединенных хижин, на далеких островах, отторгнутых шума и грохота культуры не на вред человеку.
Ко мне и моей семье во все время пребывания на «Ога-Сава-Ра» было самое предупредительное; хотя всюду в Японии я имел убедиться в радушии и милой любезности простонародья.
Островитяне любят делать подарки; во время продолжительной работы у далекой бухты к нам подошел один из жителей этой глухой части острова и преподнёс три палки сахарного тростника, объёмистых и длинных.
Хозяйки «Огюры» постоянно совали в руки моим детям то «сембей», то «моччи» (битый варенный рис), то редьку, как раз выросшую в январе.
Учитель местной школы, малый с необычайной широкой спиной, знаток «Джиу-джиццу», не появлялся иначе, как держа в руках пару местных апельсин, или же дыню, обладавшую, впрочем, более внешними качествами.
Несколько раз мне приходилось писать невдалеке от большой сельскохозяйственной школы, контингент учащихся коей состоял из мальчиков возрастом от десяти до восемнадцати лет; дисциплина и порядок в этой школе были строгими, но учащиеся, живя в благодатном климате вечной весны, всегда на берегу океана, под открытым небом имели здоровый, загорелый вид; правда, некоторые из них были задумчивы и молчаливы и, мало зная японский язык, расспрашивая о месте пребывания их родителей и сколько времени они не видались с ними, меня удивляло слышать наименования различных городов и сроки весьма продолжительные.
С их стороны я встречал ту же приветливость: несколько раз случалось, что дети совали мне карман пакетики с коричневым сахаром.
Подарки были от чистого сердца и, особенно, тронули меня, когда впоследствии я узнал: «земледельческая школа» – ни что иное, исправительная колония – тюрьма, где нет решеток, оград и сторожей, но откуда нельзя убежать не только этим злополучным неудачникам детского счастья, но взрослому, опытному в борьбе со стихией и преследованиями врагов.
Наряду с добродушием, жители островов очень самолюбивы, и настойчиво стремятся к поставленной цели; Японцы очень ценят произведения живописи; – за долго до отъезда многие знакомые на острове стали обращаться с просьбами подарить им «что-нибудь» на память: некоторые давали «художественные заказы», так, например, лавочник, который поставлял за пять верст через бухту уголь и пальмовое масло, хотел увеличить масляными красками имеющуюся у него фотографию Ниагарского водопада.
Местный парикмахер приходил каждый день узнавать – не начата ли работой картина, предназначенная ему, предлагал в обмен свое искусство.
Другие хотели приобрести «память» за деньги; цены предлагались сообразно достатку покупателя, но лавочник дошел до того, что не только заказал свой портрет, рамку для которого выписал за тысячу верст из Иокогамы, но разошелся и давал мне за один из этюдов тридцать иен, и очень сожалел, что я не уступал ему этой картины.
Вспомнив, что на Ога-Сава-Ра за хижину я платил семь иен в месяц, что рабочий (на «сахарном заводе»), на своих харчах получает одну иену в день, будет ясно, что лавочник не стоял за издержками.
Характерный факт разыгрался с поселянином, делавшим для меня подрамки; когда я, специально для него написанную картину стал ему дарить, то он, выбрав другой холст, изображавший местоположение его усадьбы, стал «покупать» его… а когда я заявил, что эта картина нужна мне для выставки Японии, то он почернел, стал мрачен, оставил работу н напугав меня, вынудил подарить ему этюд написанный кстати сказать, в очень широкой «Коровинской манере».
Теперь настроение его радикально изменилось; с гордостью расхаживал он по деревне всем и каждому показывал «подаренную» ему картину. В благодарность от него мы получили бутылку крепкого спирта местной выгонки из сахарного тростника (выделка этого напитка не запрещена и спирт в каждом дворе), а на пароход он же явился в сопровождении парикмахера, принесшего фунтов десять соленой от прессованной, обладавшей разительным запахом, редьки.
Не полное знание языка лишило меня возможности глубже вникнуть оригинальную жизнь островитян.
Остались для меня тайной легенды и случаи из жизни рыбаков, и горных земледельцев, песни и сказания, в которых говорится о прошлом, бывшем, ином…
Я видел неоднократно пильщиков красного дерева; доски Японии, ручным способом пилит один человек, необычайно широкой пилой, напоминающей наш топор.
Кое где в горах мне удалось видеть пни, а иногда и стволы красного дерева, лишенные ветвей, обожженные молнией; один из старожилов объяснял мне, что он помнит, где теперь чистенькая пристань протянула свой крохотный мол, залив покрытым сплошь упавшими стволами красного дерева; что это так было можно верить, так как и теперь в старых хатах можно видеть порог, или ножку грубой кухонной скамьи, а то просто обгорелые пни у наружной стены дома, когда-то не ценного, а ныне, с таким усердием вывозимою в метрополию – красного и черного дерева.
Агавы и те, ранее раскидывавшие повсюду свою недружелюбную чащу, ныне послушно растут вдоль дорог, втыкая в безоблачное небо свои редкие раз в сто лет, цветы.
Отцветя это растение погибает, на долгое время, засоряя место громоздкими останками своими.
Во время блуждания по удаленным вершинам острова, снизу доносится пыхтение керосинового двигателя, это моторные лодки, которые поддерживают связь с отдельными островами.
Во время праздника мужчины соседней деревни приезжают «в гости»; сильно угостившись, не рассчитав отлива пьяная компания посадила свое судно на подводный камень, толпа хозяев навеселе стояла на берегу и всячески помогала советами; надо заметить, что не было аварии, что не было упавших в воду, что менее пьяные поддерживали сильно выпивших.
Кроме моторных лодок сообщение через бухту, (древний кратер вулкана, залитый океаном) поддерживается лодочниками; пассажиры бегут к берегу, заслышав призывные звуки большой раковины, которой «Сендо» пользуется вместо трубы.
Треть года незаметно прошла в неустанном изображении невиданной природы; приближалось время отъезда; особым наслаждением погрузился лабиринт долин, куда с соседних скал прядут свои белые нити изысканные водопады, неустающие шуметь, не боящиеся падать с высот.
Все было оригинальным и незабываемым: и полуголые парни несущие глыбы камня на своих сухих мускулистых спинах и черные свирепые быки: укрощаемые железным кольцом, разрывающим бычий нос.
С особым чувством смотрел на два высоких холма, которые удивительно напоминают льва и львицу, лежащих рядом и глядящих в беспредельный океанический простор; на одном холме пальмы в голове его не были вырублены, и они дыбились гривой фантазийного животного.
Жизни, которую я видел и теперь покидаю, думалось мне есть простота и сила этих холмов – они лежат спокойно среди океана и не желают покинуть свое убежище, но, как скоро сюда приедет все более и более людей, льву и львице островов будет тесно.
За четыре месяца некоторые бухты стали любимыми: но даже за малый срок сей в жизни острова произошло событие, обратившие на себя наше внимание.
При входе главную бухту был полуостров, несший на своем широком конце несколько возвышенностей; на них были сахарные поля. Полуостров сообщался перешейком с главным островом; глядя на широкую полосу камней и песку перешейка никогда не могла явиться мысль, что достаточно нескольких свирепых бурь, чтобы на месте широкого перешейка образовалось бурное течение, уносившее песок и камни, сразу создавшее остров, сообщение с которым во время прилива возможно лишь на лодке.
Уезжаешь с чувством радости; чтобы захватить хорошее место, мы забрались на пароход еще с вечера.
Прибыв сюда на «Хиго-Мару» вторым классом, мы возвращаемся на нем же, но третьим.
Рис. в японской манере.
Все места безусловно заняты: пароход без конца грузится трехпудовыми бочками сахара, который идет в Иокогаму для очистки.
Теперь добрая половина пассажиров наши знакомые, это жители или той деревни где мы гостили, или соседних.
В третьем классе – циновки, разостланные на нарах, «гохан» разносится три раза в день и его ест каждый на своем месте; но начавшаяся свирепая качка не позволяет замечать скудную питательность «народного» стола, европейцу совсем не подходящего. Зато замечаешь присутствие в обширном трюме третьего класса нескольких «музыкальных», мешающих спать, инструментов и певцов, которые днем с порциями риса усиленно уничтожают взятые из дому запасы сахарного спирта, отчего лица у них становятся красными и потными; их бросает в крепкий сон, а ночью, когда буря распл