Узкий лоб Полосухина, за которым, как в сейфе, прятались интересующие нас сведения, весь собрался в морщины. Я чувствовал, что он хочет заговорить со мной, спросить что-то, но не решается это сделать.
На этот раз Глухаревский к нему не подошел. Вместе с
Кошельковым они наблюдали издали, с противоположной стороны улицы.
Вечером, а точнее, в половине десятого, когда уже совсем стемнело, я, по приказанию капитана Кочергина, отправился на квартиру Полосухина.
Мой визит поверг Полосухина в изумление. Открыв дверь, он уставился на меня одуревшими глазами и застыл как парализованный.
– Плохо вы гостей встречаете, – произнес я обычным тоном. – К вам можно?
– Почему же... Понятно, можно, – приходя в себя, ответил Полосухин и затоптался на месте.
«Вот что такое страх», – мелькнуло у меня в голове.
Легонько отстранив хозяина, я потянул на себя входную дверь и первым вошел в комнату. В ней была женщина, по-видимому, жена Полосухина, но только старше его по годам.
– Настя! Выдь до соседки, – сказал ей Полосухин. –
Нам покалякать надо...
Женщина молча вышла.
Небольшая комната с обычной для семейной квартиры немудреной обстановкой никакого интереса не вызывала.
Я сел у стола, пригласил сесть хозяина и заговорил с ним о начальнике материального склада авиабригады. Так было задумано капитаном Кочергиным. Каков из себя этот начальник склада, как он ладит с народом, любит ли компанию, какие у него порядки в складе, с кем он дружит, не довелось ли Полосухину бывать у него дома и т. д. и т. п.
Полосухин отлично понял, что весь этот разговор так только, для отвода глаз, однако старался давать обстоятельные ответы и говорил все, что знал. Потом я переключился на начальника автобазы бригады. Ставил те же вопросы и получал примерно такие же ответы. Для меня этот разговор, занявший битый час, был нужен, нужен хотя бы для того, чтобы заполнить время.
Потом я сказал «спасибо!», надел кепку и вышел.
Через полчаса у Кочергина, кроме меня, собрались все оперработники моего отделения. Отпустил нас Кочергин около двух ночи. . А сейчас уже.. О, очень поздно! Пора и на покой!
1 апреля 1939 г.
( суббота)
Сегодня я встал необычно рано, выпил стакан чаю из термоса и отправился в управление.
Стояло холодное солнечное утро. По небу лениво плыли белые грудастые облака. В сквере перед зданием управления с криками и перебранкой облюбовывали места для жилья первые грачи.
Всю неделю я был полон нетерпеливого ожидания: чем окончится эксперимент, предпринятый капитаном Кочергиным?
В четверг мы вызвали Полосухина еще раз. Он был похож на человека, пропущенного через мясорубку: глаза ввалились, щеки обросли многодневной щетиной. Он то и дело вздрагивал, испуганно оглядывался, будто ожидал удара. Грязным платком ежеминутно стирал пот с лица.
На сей раз Кочергин приказал мне подвезти Полосухина до дому на машине. В этом тоже таился определенный смысл.
Когда я вышел из подъезда и предложил Полосухину сесть в машину, он испустил тягостный вздох и тихо пробормотал:
– Так... понятно... Ну и слава богу...
Но радость его была преждевременной: я направил машину не в тюрьму, как он ожидал, а в Больничный переулок.
Глухаревский прождал его у краеведческого музея до двух ночи, а потом рискнул заглянуть к нему домой. Но
Полосухина дома не оказалось. И не оказалось по вине самого Полосухина.
Когда я въехал в Больничный переулок, он понял, что его везут домой, и взмолился:
– Подбросьте меня до аэродрома. . Вам ничего не стоит. В четыре утра я должен подвозить бензин.
Я исполнил его просьбу.
С той ночи Полосухин ни дома, ни в городе не появлялся: он не покидал территории аэродрома.
В полдень меня вызвал капитан Кочергин. Я застал его в приподнятом настроении. Он расхаживал по кабинету и жадно курил.
– Настал момент проверить, во имя чего мы рисковали,
– сказал он.
– Что прикажете делать?
– Позвоните в бюро пропусков, – он показал на свой телефон, – и закажите пропуск Полосухину!
– Опять вызвали?
– И не подумал. Звоните!
Я заказал пропуск и выжидающе посмотрел на капитана. Он не стал дразнить мое любопытство и объяснил:
– Телефонистка коммутатора сообщила, что кто-то звонит из-за города, себя назвать отказывается и настойчиво просит соединить его с начальником, который сидит в восемьдесят пятой комнате. Стало быть, со мной. Я разрешил. Оказывается, Полосухин. Просит принять. Срочно принять. Он на аэродроме. Дальше терпеть не может и должен все сказать. Дело якобы пахнет кровью: его жизнь в опасности.
– Что же произошло? – прервал я капитана.
– Очевидно, то, чего следовало ожидать. Я послал дежурного на машине. Так быстрее, – добавил Кочергин.
Минут через десять дверь приоткрылась, и дежурный по отделу ввел Полосухина. Вид у него был неприглядный: вымазанное известкой пальто застегнуто на одну пуговицу, ворот рубахи открыт и подвернут, волосы всклокочены, под глазами серые мешки.
– Здравствуйте.. – тихо проговорил он и затоптался на месте.
Кочергин предложил ему сесть:
– Вы хотите что-то сказать нам?
Полосухин решительно кивнул, но не ответил ни слова. Он, видимо, приводил в порядок растрепанные мысли.
Мы ждали. Пауза затянулась. Полосухин глядел кудато мимо нас и ожесточенно грыз ногти. Он был в чрезвычайном возбуждении.
Я сидел рядом с капитаном, по правую руку. Он взял карандаш и своим крупным почерком вывел в блокноте:
«Скис! Жидкая дрянь».
Наконец Полосухин заговорил. Заговорил захлебывающейся скороговоркой, будто опасался, что ему не дадут высказаться:
– Все выложу! Все дочиста! Он все одно не верит мне.. Не верит. . Сказал, что перекусит меня пополам! И
вполне свободно перекусит. Для него это все одно что сплюнуть. .
– Кто он? – строго спросил Кочергин.
Полосухин будто споткнулся. Он умолк и уставился на
Кочергина. Настала для него решительная минута. Надо было назвать фамилию.
– Глухаревский. Да вы знаете... – выдавил он из себя.
– Так, – подытожил первый этап допроса Кочергин. –
Рассказывайте все по порядку!
И Полосухин рассказал все. Да, он виноват, но лучше сесть в тюрьму, чем умереть от руки Глухаревского. Это он, Глухаревский, сбил его с пути и заставил сообщать все об энской авиабригаде. Что нужно было Глухаревскому?
Многое: сведения о новых боевых машинах, количество вооружения на них, запас горючего, длительность полета, состав экипажа; сведения о том, где сложены авиабомбы, где расположен склад горючего, для чего подведена к аэродрому узкоколейная дорога, какой марки бензин идет на заправку самолетов и многое другое. Был ли доволен
Глухаревский работой Полосухина? Видимо, да. Из чего это видно? Да хотя бы из того, что Глухаревский щедро одаривал его деньгами. В феврале, например, сумма, полученная от Глухаревского, в три раза превысила месячную зарплату Полосухина. И Глухаревский верил ему, а с понедельника перестал верить. Почему с понедельника?
Потому что в понедельник Полосухина вызвали в УНКГБ.
Глухаревский перехватил его по дороге и спросил: «Зачем вызывали?» Полосухин ответил, что он и сам не знает. «О
чем говорили?» – «Ни о чем. Просидел два часа, и никто даже словом не обмолвился». Глухаревский изменился в лице: «Как это ни о чем? Ты за кого же меня принимаешь?
Выкладывай, не то перекушу пополам!» А что выкладывать? Что? В четверг рано утром Глухаревский перехватил
Полосухина на пути к аэродрому. Он ударил Полосухина по лицу и предупредил: «Смотри, шкура! Если тебя опять вызовут и ты опять будешь заливать мне байки, я тебя так тихо переправлю на тот свет, что ты и сам не заметишь».
– А мне жить надо! Понимаете – надо! – каким-то воплем закончил Полосухин.
Я посмотрел на Кочергина. Мне показалось, что он не особенно уверен в том, что Полосухину надо жить.
Покаянный порыв Полосухина был вызван не сознанием степени и глубины своего преступления перед Родиной, а страхом перед старшим сообщником.
– Кто познакомил вас с Глухаревским? – спросил Кочергин.
Никто! Дело было так. В прошедшую ноябрьскую годовщину днем его затянул к себе приятель, тоже шофер, но с «гражданки». Они здорово выпили. Полосухин явно перебрал, еле-еле добрался до дому. Он помнит, что на крыльце увидел соседа – Глухаревского и, кажется, поздоровался с ним. Нет, они не были знакомы. Поздоровался впервые, по пьянке. Пришла такая блажь, взял да и сказал:
«Здравствуйте! С праздничком!» Глухаревский сбрасывал снег с крыльца и ответил на приветствие. Дома жена начала «пилить» Полосухина и величать его обидными словами, вроде: «Нализался, как пес!», «Пропасти на тебя нет»,
«Когда мои глазыньки перестанут видеть тебя, злыдень проклятущий» и т.д. Начавшаяся перебранка переросла в ссору. Полосухин без пальто и шапки, разгоряченный, выбежал на улицу. Выбежал и упал в сугроб. Да там и остался. А очнулся, когда было темно, на диване у Глухаревского. Утром они пили пиво и водку. Вели беседу, как давние друзья. Потом спали и опять пили. Домой Полосухин не хотел возвращаться. Был зол на жену. С того дня все и началось. А потом, когда Полосухин передал первую записку со сведениями о вновь присланных в бригаду самолетах, тот предупредил его, что для пользы дела встречаться им более не следует и лучше делать вид, что они незнакомы. Так безопаснее и спокойнее..
Телефонный звонок прервал исповедь Полосухина.
Кочергин поднял трубку, выслушал и вызвал дежурного.
– Уведите Полосухина к себе, – приказал он. – Накормите его. Дайте бумагу, ручку. Пусть изложит все подробно, по порядку, от начала до конца.
Когда мы остались одни, Кочергин торопливо сообщил:
– Крысы покидают корабль. Значит, кораблю грозит гибель. Примета верная.
Что же узнал по телефону Кочергин? Оказывается,
Глухаревский собрал на скорую руку вещички и проследовал на вокзал. По пути он передал Кошелькову бумажный сверточек, что-то вроде сложенного в несколько раз конверта, и сел в трамвай. Сейчас Глухаревский на вокзале, ожидает поезда.