– Как настроение? – деловито осведомился Фомичев.
– Бодрое! – громко ответил я и тут же отметил про себя, что это слово не вполне точно передает мое состояние.
Именно бодрости я и не ощущал. Я бодрился, но это не одно и то же.
– Возвращайтесь капитаном, – пожелала Варя.
– Совсем не обязательно, – заметил Хоботов. – Живой лейтенант тоже неплохо. Не так ли, Лидия Герасимовна? –
обратился он к моей жене, беря ее под руку.
Лидия через силу улыбнулась.
У входа в вагон остановились. Хоботов подошел ко мне вплотную, зацепился за мой поясной ремень толстым волосатым пальцем и заговорил:
– Всякая война – испытание, мой друг. А испытания, если хотите знать мое мнение, только и определяют настоящее место человека на нашей беспокойной планете. Испытания – самая верная мера значимости человека и его дел. О’Генри, которого я люблю, сказал очень точно: тот еще не жил полной жизнью, кто не знал бедности, любви и войны.
– Хорошо! – воскликнул Фомичев, внимательно всматриваясь в доктора, с которым познакомился несколько минут назад. – Что же можно добавить? Бедность
Андрей Михайлович хлебнул в свое время, с любовью его познакомила Лидия Герасимовна, остается познать войну.
Максимка цепко держал меня за руку, внимательно заглядывал в лица моих друзей и напряженно слушал, полуоткрыв рот.
– Ты почему не смотришь на меня? – спросил я Лиду.
Жена смущенно опустила голову. Я давно не видел ее такой растерянной и немного жалкой.
«Нет! Любит меня Лидка!» – подумал я, вспомнив давний разговор с Дим-Димычем.
– Слушайте меня! – заговорила немного властно Оксана. – Один умный человек сказал, что любить – это не значит смотреть друг на друга, а смотреть только вместе и в одном направлении, – и тут она прямо посмотрела в глаза
Вари.
– Здорово! – заметил я и обнял Лидию. – Ты согласна с этим?
Лидия подняла лицо с влажными глазами и прижалась ко мне.
В колокол отбили два удара.
Началось прощание. Незаметно Оксана сунула что-то мне в карман и тихо сказала:
– Вы его, конечно, увидите. Передайте.
Поезд тронулся.
Мне махали руками. Я – тоже. Лидия плакала и держала закушенный зубами носовой платок.
«Платки забыл! – вспомнил я. – Опять забыл!»
Родные и близкие лица скрыл мрак. Я направился к своему месту, опустил руку в карман и вынул оттуда заклеенный конверт. На нем было одно слово, написанное рукой Оксаны: «Брагину».
«Почему же написала Оксана, а не Варя – невеста
Димки? – подумал я. – В самом деле: если Оксана уверена в том, что, проезжая через Москву, я не могу не повидаться с другом, то почему же такая мысль не могла прийти в голову Вари? Да, Оксана любит Димку. Надо быть дураком, чтобы этого не понять».
12 сентября 1939 г.
( вторник)
Я отсутствовал четыре месяца с лишним и за это время не прикасался к дневнику. Он так и пропутешествовал со мной в полевой сумке ни разу не раскрытым.
Войны, в широком понимании этого слова, я не узнал.
Но чувствовал ее ежеминутно и был удовлетворен тем, что вложил в нелегкую победу над врагом свою скромную долю.
Вернулся я более мудрым. Я понял, что даже этот локальный военный конфликт потребовал с нашей стороны немалого напряжения и немалых жертв. Закидать врага шапками, как предполагали некоторые, не удалось. Война была как война. Без дураков.
Кочергин был первым, кому я подробно поведал обо всем, что видел, слышал, передумал. Мы обменялись мнениями о международных событиях. Договор с Германией о ненападении, заключенный в конце августа, можно было только приветствовать, а вот захват германскими войсками Польши наводил на грустные размышления. Теперь никто нас не разделял, мы стояли лицом к лицу с вооруженным фашизмом.
– Какова цена этому договору, – заключил Кочергин, –
покажет будущее.
Для семьи день моего приезда превратился в праздник.
Из дому я обзвонил всех друзей: Фомичева, Хоботова, Варю, Оксану. Кстати, она сообщила мне приятную и радостную весть: неделю назад ее отца освободили из-под стражи, полностью реабилитировали и восстановили на прежней работе.
– Значит, есть правда на земле! – заключила она.
Да, дорогая Оксана, правда есть!
До Дим-Димыча дозвониться не удалось. Он работал в мастерской по ремонту радиоприемников где-то на окраине города, и надо было преодолевать неповоротливость двух коммутаторов. Варя заверила меня, что съездит к нему.
Звонили и мне – и кто! Только подумать – Безродный!
– Ты, Андрей? – услышал я в трубке. – Сейчас подъеду. Не возражаешь?
– Что ты? Ради бога! Жду.
Геннадий решил меня проведать. В его голосе звучали те старые дружеские нотки, от которых я давно отвык.
Неужели урок, преподанный тайным голосованием, пошел ему впрок? Что ж... надо только радоваться.
Геннадий приехал через четверть часа, расцеловал меня, и мне почудилось, что снова вернулась прежняя дружба. Но почудилось лишь на минуту. Когда Геннадий сел в качалку и оглядел меня, в глазах его мелькнуло что-то холодное, отчужденное.
– Ну, вояка, рассказывай, как сражался. Нанюхался пороха? – обратился он ко мне с улыбкой.
По простоте душевной я начал делиться с ним своими впечатлениями, и вдруг на самом, как говорится, интересном месте Геннадий прервал меня:
– Ты знаешь, моего тестя выпустили!
«Тестя! – подумал я. – Какой же он теперь тебе тесть?»
Но кивком головы подтвердил, что новость мне уже известна.
Геннадий опустил глаза и стал внимательно рассматривать ногти на руке.
Я умолк. Казалось, после долгой разлуки нам можно было переговорить о многом, но разговор не клеился. Геннадий стал вдруг скованным, застенчивым. Он держал себя так, словно не имел права находиться в моем доме.
Пришлось поддерживать разговор мне. Я говорил о погоде, о том, что пора начать ремонт квартиры, что перегорела лампа в приемнике, об урожае яблок. . Геннадий прервал меня вторично.
– У меня к тебе.. просьба, – нерешительно, не особенно связно и не глядя мне в глаза, сказал он. – Я много думал... Ты смог бы переговорить с Оксаной?
– С Оксаной? – переспросил я удивленно.
– Ну да...
– О чем?
Геннадий похрустел пальцами, выдержал паузу:
– Понимаешь, в чем дело. . Теперь ничто не мешает нам снова быть вместе. Семья остается семьей. Она одна мучается с дочкой, а тут еще моя драгоценная мамаша к ней прилепилась. Да и мне не того. . не особенно весело.
Но у Оксаны характер... А с тобой она считается.
Я слушал и чувствовал, как внутри у меня что-то с болью переворачивается. «Ничто не мешает снова быть вместе!» Как это понимать? А что мешало? Арест отца Оксаны? Неужели Димка был прав в своих подозрениях? Мне припомнилась недавняя история с разводом, наделавшая много шума и вызвавшая столько кривотолков. Но какой же идиот Геннадий! Одной фразой он выдал себя с головой. Я спросил:
– А что мешало раньше?
– Хм... Ты прекрасно знаешь – Брагин... Я думал, что у них что-то серьезное, а теперь вижу – был не прав.
Нет, он не идиот. Я сделал преждевременный вывод и ошибся. Возможно, ошибся и Геннадий, но вовремя поправился.
– Оксана к тебе не вернется, – заявил я уверенно.
– Почему?
– Есть обиды, которые не прощаются даже близким людям.
– Но ты можешь поговорить с нею? – гнул свое Геннадий.
– Могу, но не хочу, – твердо ответил я. – Из уважения к Оксане и к самому себе – не хочу.
Геннадий изменился в лице. Оно стало обычным, равнодушно-злым. Несколько минут длилось неловкое молчание, потом он посмотрел на часы, поднялся.
– Пора идти. Работа не ждет.
«Какой же подлец сидит в тебе!» – подумал я, провожая взглядом уходившего Безродного.
И не успела за ним закрыться дворовая калитка, как в комнату влетел Дим-Димыч.
– Ага! Решил появиться инкогнито! Здорово! – воскликнул он, заключая меня в объятия. – Спасибо за гроши!
Выручил ты меня, брат. Дырки есть на тебе? Все сошло благополучно? Да ты все такой же! Бери, закуривай.
Друг забросал меня вопросами, и я едва успевал отвечать. Его интересовало все. Буквально все: какие части были у японцев, сколько их, каковы их танки, пушки, пулеметы, сдаются ли они в плен, почему эта «волынка» затянулась на три месяца, как дрались монголы, как показала себя наша авиация.
Потом, верный своей привычке, он резко переключил разговор и спросил:
– Безродный у тебя был?
Я подтвердил.
– Вербовал тебя в парламентеры?
– А ты откуда знаешь?
– Догадываюсь. Не ты первый. Он и Хоботова обрабатывал.
– Вот оно что...
Димка расхохотался. Он смеялся, как и прежде: громко, искренне, заразительно. И изменился мало: разве что похудел немного.
– Почему ты не встретил меня в Москве? – спросил я.
– Прости, Андрей. Не по моей вине вышло. Плавский виноват.
– Постой-постой, – прервал я друга. – Тот Плавский?
– Ну да.
И Дим-Димыч рассказал. В Москве в день приезда он столкнулся с Плавским. Тот затащил его к себе и предложил воспользоваться своей квартирой. Более удобное жилье трудно было найти. Через несколько дней произошло событие, имевшее немалое значение для органов госбезопасности. На Тверском бульваре Плавский увидел «эмку» и признал в человеке, сидевшем рядом с шофером,
«сослуживца» своей покойной жены.
Плавский не растерялся: остановил первую попавшуюся машину и на ней бросился вдогонку. У станции метро
«Дворец Советов» ему удалось настичь ее и уже не выпускать из поля зрения. Она прошла по улице Кропоткина, развернулась на Зубовской площади, минула Крымский мост, Калужскую площадь, Серпуховку и в каком-то переулке, возле деревянного дома, остановилась. Человек вылез из машины, вошел во двор, а «эмка» стала поджидать его. Плавский расплатился со своим шофером и повел наблюдение за дворовой калиткой. Наблюдение затянулось. Желая выяснить, долго ли еще придется ждать, он подошел к «эмке» и попросил водителя подбросить его на улицу Кропоткина. Он-де торопит