ся на совещание, хорошо заплатит.
Шофер посмотрел на часы, подумал и сказал, что, пожалуй, успеет обернуться.
У парка культуры Плавский расстался с «эмкой», пересел в такси и помчался за Дим-Димычем. Теперь они продолжали наблюдение вместе. Прикатили в переулок, где находилась «эмка», остановились метрах в двухстах от нее, рядом с двумя грузовиками. Прождали час и сорок две минуты. Наконец вышел этот тип, сел в «эмку», и она тронулась.
«Эмка» привела на Первую Мещанскую и остановилась возле пошивочного ателье. Человек покинул машину, зашел в ателье. Преследователи проехали мимо, развернулись, остановились на противоположной стороне и стали наблюдать.
Прошло десять минут, двадцать, полчаса, на исходе час. Плавский предложил заглянуть в ателье. Дим-Димыч не согласился – боялся испугать. Он решил использовать прием Плавского. Подошел к шоферу «эмки» и спросил:
«Не подбросишь, браток?» Тот взглянул на часы и ответил: «Через пяток минут – пожалуйста!» Дим-Димыч удивился: почему именно через пяток минут? Шофер объяснил: клиент заплатил вперёд и предупредил, что если не вернется через час, то шофер может уезжать.
Все стало ясно – их ловко провели. Через пять минут «эмка» уехала, не дождавшись своего пассажира. В ателье его тоже не оказалось. Вот и вся история, из-за которой
Дим-Димыч не смог встретить меня на вокзале.
– Да... – протянул я, готовый продолжать разговор на эту тему, но вовремя спохватился. Нетактично было говорить с Димой о сорвавшейся операции, когда я не узнал еще, в каком положении находятся его партийные дела.
Дим-Димыч вынул бумажник, извлек из него четверть листка и подал мне. Это была копия письма на имя майора
Осадчего из управления кадров Наркомата. В нем было сказано:
«. .На заявлении бывшего сотрудника Вашего управления Брагина Д. Д. имеется следующая резолюция руководства: «Если точно установлено, что он не знал об аресте своей родственницы и самоубийстве брата, можно возбуждать вопрос о восстановлении его на работе в органах».
– Резолюция неглупая, но и неумная, – прокомментировал Дим-Димыч, забирая у меня бумажку. – В старину говорили, что между резолюцией и ее выполнением остается немалый простор для всяческих раздумий и проволочек. От меня требуют доказательств. Ты представляешь всю глупость такого требования? Как и чем я могу доказать, что не знал о брате?
– А чем они докажут, что ты знал?
– Они и не собираются доказывать. Это должен сделать я.
– Действительно сложное положение, – согласился я.
– Фомичев заверил, что сам займется этим делом. А
пока что написал в ЦК. Своего я добьюсь.
Я смотрел на Дим-Димыча и думал: «Небось на сердце у него кошки скребут. Ему тяжело и больно. А ведь об этом не догадаешься. Говорит он без всякой горечи и, что прямо удивительно, со свойственным ему юмором».
– Ну, а, честно говоря, настроение как? – допытывался я.
– Настроение у меня особенное.. Чего-то жду. Понимаешь, не верю, что так вот все и кончится, что никогда больше не вернусь к вам. – Дим-Димыч смутился. – Ну, к делу.. Не верю! Иногда забываюсь, и кажется, будто еще работаю с вами, думаю над какой-нибудь старой операцией. Или вот над этой, связанной с Брусенцовой. Тогда в
Москве увлекся, бросился вместе с Плавским за «эмкой».
И только потом понял, что вел себя как мальчишка. То есть легкомысленно присвоил себе чужие полномочия.
Ну, ты понимаешь... – Дим-Димыч растерянно посмотрел на меня, опустил голову. – Но ты не ругай меня. Так уж получилось... Думаю, не во вред делу.
– Нет, конечно, – подбодрил я его, – другого выхода не было.
В начале разговора и особенно теперь меня беспокоила одна мысль: в какой роли должен выступать Дим-Димыч во всей этой истории с Плавским? Работу мы до последнего момента вели вместе, а теперь он должен был отойти, отойти в силу формальных причин. И я обязан сказать ему об этом. Честно и определенно. Дима уже не сотрудник органов. И хотя в последней операции принимал непосредственное участие, все дальнейшее должно проходить без него. Такова логика.
– Плавский знает, что ты... – начал я осторожно.
– Теперь знает. Вначале неловко было навязывать человеку свои заботы. А после погони за «эмкой» сказал.
– И как он отнесся к этому?
– Никак. . По крайней мере ничем не проявил перемену, если она и произошла.
– Я должен тебя предупредить... – проговорил я, подбирая слова полегче и потеплее. – Немного неловко получается. . Плавский да и другие могут неверно понять твои намерения сейчас.
– Почему неверно? – искренне удивился Дим-Димыч.
– Ну.. я имею в виду.. формальную сторону. У каждого человека есть дело, занятие, что ли. . А просто так ведь никто не станет, например, вмешиваться в работу какогонибудь учреждения, да и не разрешат ему. Везде есть свои планы, намерения, наконец соображения. Ты понимаешь меня?
– Понимаю, – упавшим голосом произнес Дима. – Все ясно и просто как день, что тут не понять!
Мне от души было жаль друга. Своим предостережением я убил все радостное, что еще теплилось в нем, и в то же время осознавал правоту совершенного. Увлекшись, Дима мог допустить опрометчивый шаг, последствия которого легли бы страшным бременем и на все дело, и на него самого.
– Значит, отойти мне? – глухо выговорил Дим-Димыч.
В тоне, которым он произнес эти слова, была еще какая-то надежда на мою сговорчивость.
– Да, – отсек я одним словом.
Он сидел, чуть сгорбившись и опустив голову. Еще несколько минут назад, рассказывая о преследовании «эмки», друг мой смеялся, шутил, а теперь поблек. Я встал, подошел к нему и обнял за плечи.
– Терпенье, Димка!
– А ты думаешь, я еще не натерпелся, – невесело усмехнулся он. – Или норма установлена выше?
– Выше, – в тон ему ответил я.
Мы еще долго сидели и говорили, но уже не о деле, а о всякой всячине. Дим-Димыч никак не входил в свое обычное настроение и, только когда неожиданно вернулся к воспоминаниям о поездке в Москву, оживился, стал хвалить Плавского, мол, умен, сообразителен, быстр в решениях, горяч. Ему следовало бы родиться контрразведчиком.
– Все мы рождаемся одинаковыми, – заметил я. Мне казалось, что Димка приписывает Плавскому качества, которыми тот не обладает.
– Парень – цены нет!
– Так уж и нет, – подкусил я с какой-то досадой.
Восторг, с которым Дим-Димыч отзывался о Плавском, вызывал во мне, как ни странно, чувство ревности.
13 сентября 1939 г.
( среда)
В моей жизни наступил период неожиданностей. Сегодня утром – звонок Кочергина:
– Зайдите ко мне!
Когда я предстал пред ясные очи начальства, Кочергин без предисловий сказал:
– Майор Осадчий распорядился предоставить вам пятнадцатидневный отпуск.
«Майор Осадчий распорядился!» Так мог сказать лишь такой человек, как Кочергин. Капитан Безродный преподнес бы все иначе – так, как оно и было на самом деле: «По моему настоянию майор Осадчий решил дать вам отпуск».
Кочергин так не сказал. Но я отлично понимал, что если бы не его ходатайство...
Это был поистине дар небес. Это было так же неожиданно, как и отправка на Дальний Восток.
– Отпуск без выезда, – добавил Кочергин. – Вы можете понадобиться в любую минуту. Положение такое.. сами понимаете.
Я кивнул и помчался к себе передавать дела, а потом домой. «Отдыхать! Отдыхать! Отдыхать!» – твердил я про себя и улыбался. Точно знаю, что улыбался.
Но вот как отдыхать – я еще не знал. «Потом, – решил я, – посоветуюсь с Димкой, что-нибудь придумаем».
13 сентября. Осень. . Правда, еще тепло и солнечно, но надо торопиться. Так и сказал мне Дима: «Будем насыщаться природой, пока она позволяет это делать». И он, кажется, прав. В нашем распоряжении река, лес. Что еще нужно двум истомившимся в разлуке друзьям?
Собираем удочки. Димка договаривается с завом своей мастерской и переходит временно на двухдневную работу
(он прикинул, что больше двух дней в неделю занят не будет) – и мы отправляемся за город.
Мы рады всему. Рады тому, что распоряжаемся, как нам заблагорассудится, своим временем, что мы вместе.
Солнце валится к горизонту. На нешироком плесе реки выложена золотая дорожка. Смотреть на нее больно. И
поплавки видно плохо.
Мы сидим и тихо беседуем. Дима, кажется, восстановил прежнее равновесие и рассказывает обо всем, что пережил без меня.
– Я никогда не был так одинок, как в те дни, когда вернулся из Москвы, – говорит Дима. – Ты был далеко. А
что может быть страшнее и тягостнее одиночества! Я запирался на сутки, двое, трое в своей комнатушке – обители раздумий, сомнений, тоски, – сидел, лежал. Спать не мог. Даже книги опротивели. В них открывался не тот мир, в котором я живу. Совершенно иной. Я начинал читать и бросал. А время шло. Потом я спросил себя:
«Сколько же можно пребывать в этом возвышенном уединении? К чему приведет оно? Что делать дальше? Ведь деньги, те деньги, которые прислал тебе друг, на исходе!»
Решил стучаться во все двери «Кто хочет, тот добьётся; кто ищет, тот всегда найдет!» Правильные слова Варька мне сказала как-то, что опасалась за меня. Боялась, как бы я не последовал примеру брата. Я посмеялся, сказал ей, что человек очень крепко привязан к жизни и оторваться от нее не так просто. Я ходил, стучался. Ничего не получалось, но я твердил: «Нет ничего превыше истины, и она восторжествует». Потом добрался до артели. Жить не стоит тогда, когда ты твердо знаешь, что ни ты сам, ни твоя голова, ни твои руки никому не нужны. Тогда надо уходить. А если не я сам, не моя голова, но хотя бы руки мои понадобились – надо жить. Жить и переносить любые испытания.
Дим-Димыч забросил удочку, и не успел поплавок успокоиться, как он опять выдернул его.
– Терпение! – сказал я. – Терпение, друг, тоже работа.
И не из легких.
– Правильно, – засмеялся Дима. – Работенка эта не легкая. Самое главное – не запачкать душу и совесть. Ведь она постепенно налепливается, эта житейская грязь. А