надо прожить чистым.
– Это задача мудреная.
– Пусть мудреная, но разрешимая. И каждый, почти каждый может добиться этого.
Солнце скрылось. На заречной стороне накапливалась прозрачная дымка. И до утра там обычно дремали легкие туманы.
Не торопясь, мы свернули свое нехитрое рыболовное хозяйство и зашагали домой. Вечер быстро переходил в ночь. Сумрак затоплял тихие городские окраины.
– А как у тебя дела с Варей? – спросил я.
Этого вопроса Дима не касался в своих откровениях.
Мне казалось, что за время моего отсутствия после передряг, выпавших на долю друга, в их отношения проник холодок. По крайней мере он редко заводил разговор о «восьмом чуде света».
– А что тебя интересует? – в свою очередь спросил
Дим-Димыч.
– Регистрироваться будете?
– Не знаю.
Ответ меня не устраивал. Он лишь давал новую пищу для предположений. Мне уже давно казалось, что связь моего друга с Варей Кожевниковой вылилась в какую-то очень неопределенную, ничего не обещающую форму.
Я сказал просто:
– Зачем заставляешь меня гадать? Скажи правду.
Дима вздохнул. Мы шагали по булыжной мостовой.
Она поднималась в гору. Остановились, закурили.
Над городом по-хозяйски располагалась теплая осенняя ночь. Взошла луна. Ее нежный голубоватый свет серебрился на реке.
Помолчав немного, Дима заговорил и, взяв меня под руку, повел вперед.
– Говорить, собственно, нечего. Время само покажет.
Сейчас о женитьбе вопрос не стоит. Я получаю половину того, что зарабатывает она. Понимаешь? Иждивенцем быть не хочу.
– Ей ты говорил об этом?
– Да.
– И как она?
– Клянется, что у нее хватит сил ждать. Она верит, что настанут лучшие времена.
«При таких ее взглядах, – подумал я, – можно поспорить, кто походит на луну и кто – на солнце».
– Ты говорил, что страшно одинок. А как же Варя?
Дим-Димыч мастерски, щелчком отшвырнул на середину улицы недокуренную папиросу.
– Ездила в отпуск. . Тут была. В самые тяжелые дни она звонила мне по нескольку раз в день. Это было трогательно, но бесполезно.
Дим-Димыч не договаривал. Почему? Быть может, он и сам еще не разобрался окончательно в своих чувствах.
Вполне возможно. Я больше не задавал вопросов.
23 сентября 1939 г.
( суббота)
Идут дни. Все такие же удивительно солнечные и теплые. Мы, то есть я и Дим-Димыч, почти все время вместе: удим рыбу, ходим в лес, ездим в ближайшие деревни. Мне легко – я наслаждаюсь отдыхом, ни о чем не думаю, кроме способов, как лучше провести время. Дим-Димычу труднее. Он без конца говорит о Плавском, о поисках человека с родинкой, строит всевозможные планы. В душе он остается чекистом.
Каждое утро, когда мы выходим на речку (а день у нас начинается с реки, от нее мы шагаем дальше, в лес или вдоль берега к тихой заводи), я отсчитываю, сколько дней и часов мне осталось для отдыха. И всякий раз Дим-
Димыч бросает свою провокационную фразу:
– Неужели не надоело?
– Нет, только подумать, человек первый раз за весь год взялся за «приведение в порядок организма», а его уже корят. Нисколько не надоело, – отвечаю ему с усмешкой. –
Готов продолжать до полного месяца. А честно признаться, не то чтобы надоело, а попросту непривычно.
Но это только утром. А потом, когда бродим по лесу или сидим на опушке, залитой тихим и мягким теплом осеннего солнца, Дима уже не торопит меня. Он мечтательно смотрит в голубое, чуть выцветшее небо и говорит:
– Все-таки природа хороша. . Знаешь, во мне бродят изначальные инстинкты. Хочешь верь, хочешь не верь, а вот тянет меня в какие-то неведомые дали. Шел бы так лесом без конца или плыл на лодке день и ночь, покуда не вынесет в озеро или в море, далекое море.. без края, без имени, никем не открытое.
Как-то раз на глухой, уже присыпанной первыми желтыми листьями тропке среди увядающих берез Дима остановился.
– Знаешь, Андрей, что меня смущает?
– Нет.
– Равнодушие природы. Она все живое принимает одинаково. Нравится тебе этот лес?
– Да... Ну и что?
– И мне тоже... И вот по этой красоте одинаково идут и хорошие, и плохие люди. Здесь могла пройти и Брусенцова (Дима всегда считает ее хорошей), искавшая спасения, и этот тип с родинкой, спокойно пустивший ей в вену кубик воздуха.
– Могли, конечно, – согласился я, не догадываясь, к чему, собственно, клонит друг.
– А это нехорошо, – сокрушался Дима. – Природа должна быть чиста, должна принимать только прекрасное.
Я покачал головой:
– Мудришь ты что-то. Только человек различает красивое и некрасивое, хорошее и плохое. А природе все равно.
– Значит, ты согласен со мной – она равнодушна. Она равнодушна, – совершенно серьезно заключил Дим-
Димыч.
– Пусть будет по-твоему.
Так мы гуляли, и я начинал уже свыкаться с мыслью, что отпуск мой, в нарушение правил, дотянется до положенных двух недель. Оставалось всего четыре дня. И
главное – завтра воскресенье. Всей семьей я смогу провести его на реке. Но планы мои неожиданно рухнули.
Сегодня, когда я был еще в постели, вбежал Дим-
Димыч.
– Кто говорил, что Плавский мировой мужик? Я! – закричал он и сунул мне в руки телеграмму. – Читай!
На телеграфном бланке стандартным шрифтом была вытиснена одна короткая фраза:
«Срочно выезжайте, тяжело больна тетя Ксеня. Петр».
Все было понятно: условный текст, выработанный нами вместе с Плавским. Он означал: появился человек с родинкой.
– Ну как? – торжествующе посмотрел на меня Дима. –
Что будем делать с отпуском?
От моего вчерашнего спокойствия не осталось и следа.
Я уже загорелся, взволновался.
– Скорее. . Заказывай разговор с Москвой, с квартирой
Плавского.
24 сентября 1939 г.
( воскресенье)
Прошли сутки. В истории Вселенной это до того мизерный срок, что не стоит и фиксировать, а в нашем деле, деле розыска преступника, это огромный промежуток времени. Тут важны часы, минуты и, если хотите, секунды. Мы торопились. Но темп то и дело срывался из-за непредвиденных обстоятельств. В самом начале все перевернул Плавский. Дима заказал разговор с Москвой, и вдруг вторая телеграмма:
«Выезжайте Калинин. Адрес такой-то».
Мы опешили: что произошло? Но ключи находились в руках Плавского.
Поезд отходил в девять вечера. Впереди уйма времени, но дорога каждая минута.
Весь день я потратил на беседы с начальством, на оформление документов, хотя все это можно было уложить в полчаса.
Немалое беспокойство доставил мне Дим-Димыч, и не сам он, а его желание ехать вместе со мной. Он ничего не говорил, но достаточно было взглянуть на него, чтобы все понять. Нет, друг мой неисправим. Вообще-то и мне хотелось ехать на операцию вместе с ним, но с точки зрения государственной такое объединение представляло собой уже не оперативную группу, а дружескую компанию. Что делать?
Я решил поделиться своими соображениями с капитаном Кочергиным. Его мнение о Дим-Димыче я знал. Он высказал его на парткоме. Ответ получил быстрый и несколько неожиданный. Кочергин без колебаний, без оговорок и предупреждений дал согласие на поездку Брагина.
Признаюсь, на месте капитана я бы так легко не решил.
И вот мы в Калинине. Пришли по адресу, который сообщил Плавский. Сидим и, как говорится, ждем у моря погоды. Семь часов пятьдесят минут. Рановато, но Плавского уже нет.
Перед нами хозяин дома, пожилой человек, разбитый параличом. У него некрасивое, но доброе и очень симпатичное лицо. Такое лицо может быть только у светлого человека. Когда вернется его квартирант, он определенно сказать не может. Квартирант, уходя, предупредил хозяина, что мы, возможно, появимся.
Надо ждать. Другого выхода нет. Что бы там ни было, а в моих глазах, и в глазах Димы особенно, Плавский зарекомендовал себя человеком положительным. Так, зазря, телеграфировать не будет. Есть, значит, причина. И она одна, эта причина: напал на след того, кого мы ищем. Коль скоро покойная Брусенцова называла человека с родинкой
Кравцовым, буду и я, до знакомства и уточнения анкетных данных, именовать его Кравцовым.
На душе не совсем спокойно. В голову лезут тревожные мысли. Приходится прикидывать: как удалось Плавскому снова напасть на след? Почему он оказался в Калинине? Чем руководствовался, выбирая для жилья именно тот дом, в котором мы сейчас сидим? Что делает в Калинине Кравцов?
Я остановил взгляд на портрете, висевшем на стене.
Хозяин заметил и сказал:
– Мой дед. Большой был умелец. Плотник, слесарь, бондарь, шорник. Дом этот сам рубил и ставил. И все, что в доме, его руками сделано.
Поведав нам частичку своей родословной, хозяин вздохнул, тяжело поднялся и, волоча одну ногу, вышел из комнаты.
Дом был стар, но не ветх, рублен по-северному – «в лапу». Населяли его причудливые вещи, от которых глаза наши давно поотвыкли: старомодная фисгармония; узорчато-кружевные, выпиленные из фанеры этажерки, полочки, шкатулки, ящички; около десятка птичьих клеток различной конструкции, но без обитателей; посудный шкаф –
широченный, во всю стену, от пола до потолка, с вычурными резными украшениями; явно самодельные, бог весть когда сделанные стулья с высокими, как для судьи, спинками; три окованных медью сундука замысловатой работы, все с горбатыми крышками и на высоких ножках; модель челна из дерева. На таких челнах выходили на просторы Волги соратники Степана Разина.
Из кухни доносился бодрящий звон посуды. Там орудовала хозяйка, очень полная, точно налитая женщина.
Должно быть, она готовила нам завтрак.
Дим-Димыч сказал:
– Что ж, надо притираться к новой обстановке. – И тоже стал разглядывать портрет.
Из грубой сосновой рамы грозно глядел глазами прошлого века старик с бородой святого пророка.
Дима вздохнул, покачал головой:
– Самого нет, а память о нем живет вот в этих вещах. И