Следовательно, расправа над Рождественским, Брусенцовой, Суздальским, Филиным – звенья одной цепи.
Эмиссар рассказал также, что гитлеровская разведка пытается разными методами компрометировать в глазах партии, Советской власти и народа высший командный состав Красной Армии. Это провокация, рассчитанная на определенный эффект в будущем.
– Сейчас любое дело, на первый взгляд даже чисто уголовное, – пояснил Кочергин, – должно приковывать к себе самое пристальное внимание. Вполне возможно, что за обычной уголовщиной скрывается или хитрый маневр, или шантаж, или попытка скрыть политическую подкладку дела. Ну, а при такой обстановке возможны и ошибки, и перестраховка со стороны отдельных товарищей.
1 Абвер – военная разведка в гитлеровской Германии.
23 декабря 1939 г.
( суббота)
Я дома. Два часа как дома. Выкупался, побрился и, обновленный, сижу в качалке. Сижу и курю. Курю первую папиросу с той злосчастной ночи, когда схватил воспаление легких.
Я ожидаю Фомичева. Он звонил только что. У него какие-то радостные вести. Какие? Фомичев не говорит по телефону, а я не могу догадаться. Скорее бы приходил.
Приятно сознавать, что все страшные недуги остались позади, что из схватки со смертью ты вышел победителем, что ты вновь здоров, силен, можешь встать и пойти куда угодно, крепко пожать протянутую руку, поднять хотя бы вот эту качалку.
Подобная радость доступна лишь тому, кто испытал тяжесть больничной койки, будь она хоть на семи пружинах. Я делаю неглубокие затяжки, но все равно голова приятно кружится, как после первой рюмки водки. Ничего, привыкну.
Лидия настаивает, чтобы я бросил курить. Не смогу.
Долго думал над этим, но, кажется, не брошу. Не выйдет.
Не стоит и пытаться.
Дим-Димыч смотрит на меня с кабинетной фотокарточки, что стоит на письменном столе. Как раз против меня. Его темные и почему-то усталые глаза как бы говорят мне: «Ничего, дружище! Разлука нам не впервой».
Теперь я смотрю на портрет друга веселее. Дима прислал вчера телеграмму, коротенькую, но бодрую: «Жив, здоров. Жди письма». Молодчина Димка! Не унывает.
Фомичев появился через час после звонка с тоненькой серой папкой под рукой. Раздевшись в передней, он вошел, положил папку на стол, обнял меня, похлопал по спине и, всмотревшись в лицо, шутливо сказал:
– Вот с таким, как ты сейчас, я согласен играть в бильярд так на так.
– И обставлю, – заверил я.
– Ну прямо. . Сначала соков наберись, а потом петушись.
– Дай-ка лапу, – предложил я.
Фомичев подал руку. Я так ее стиснул, что даже у самого суставчики захрустели. Фомичев сморщился и еле сдержал озорное слово, готовое сорваться с языка.
– Медведь! – сказал он и стал разминать кисть правой руки.
Я усадил гостя на диван, сам сел рядом и потребовал:
– Ну, выкладывай!
Фомичев перевел глаза с меня на Димину карточку и сказал:
– Половина сражения, и половина главная, выиграна.
Дим-Димыч – член партии.
Я разинул рот и уставился на Фомичева.
Он объяснил: горком отменил решение нашего парткома. Дима был и остается коммунистом.
– Лидка! – крикнул я.
Жена вошла. Я подскочил к ней, схватил ее и оторвал от пола.
– С ума сошел... Пусти! – запротестовала Лидия.
– Димка – коммунист! Ты понимаешь – по-прежнему коммунист! – выпалил я.
– Господи! – воскликнула жена. – Вот Варька обрадуется! Давайте пошлем сейчас телеграмму Диме.
Предложение было одобрено незамедлительно. Фомичев тут же сел к столу, набросал текст телеграммы и поставил под ней свою и мою фамилии. Лидия сейчас же оделась и побежала на телеграф.
– А теперь давай все по порядку! – настоял я.
И Фомичев рассказал. С ведома и согласия Осадчего он был в Москве и Смоленске по делу Дим-Димыча. Все разузнал, проверил, поставил вопрос о проведении официального расследования. Картина вскрылась до того неприглядная, что неприятно говорить. Жену брата Дим-
Димыча, Валентину Брагину, арестовали на основании клеветнического доноса. В материалах нет ни одной улики, ни одного свидетельского показания о связях ее с троцкистами. Сотрудники, ведшие дело, отстранены от занимаемых должностей.
– Вот все, – Фомичев положил свою тяжелую руку на серую папку, – что осталось от двух коммунистов, в честности которых я не сомневаюсь.
Я не знал ни брата Димы, ни жены его, но я верил другу. Верил, что это были настоящие советские люди, хорошие коммунисты. Я ждал, что еще скажет Фомичев. Он молчал, хмуро смотрел своими глубокими глазами в пол и большими лапами поглаживал себе колени.
Потом я спросил, как же с восстановлением Дим-
Димыча в органах.
Фомичев выпятил губы и пожал плечами. Я понял, что делю выглядит безнадежно. В чем же закавыка? Что еще требуется? Кажется, все ясно. Осадчий же заявлял, что восстановление по службе зависит целиком от решения вопроса о партийности? Да, Осадчий заявлял. Такой точки зрения он держится и сейчас. Но дело не только в Осадчем. Есть наркомат, а в наркомате – управление кадров, а в управлении кадров сидит твердолобый чинуша. И у него тоже есть своя точка зрения: пусть Брагин докажет, что он ничего не знал. Он-де утратил политическое доверие. Железная логика!
Я не первый год состою в партии, немало повидал, кое-что испытал, но понять подобную логику не в силах.
31 декабря 1039 г.
( воскресенье)
Случилось это сегодня, в воскресенье. Я один был дома. Лидия вместе с Оксаной помогали жене Фомичева готовиться к встрече Нового года. Теща и сынишка гуляли.
Я тоже собирался на прогулку, оделся, закурил и при выходе в дверях столкнулся с письмоносцем. Он передал мне газеты и письмо. Авиазаказное. Адрес написан совершенно незнакомым почерком. Но не это удивило меня, а то, что внизу конверта, где напечатано «Обратный адрес», я прочел: «Ленинград, почтовый ящик такой-то. Брагин Д.
Д.». Мне стало не по себе. Что за ерунда! Писал, конечно, не Дима. Уж его-то руку я знал.
Я вернулся в комнату, торопливо вскрыл конверт и снова увидел тот же чужой почерк. Волнение мое усилилось. Не вчитываясь, я перевернул лист и посмотрел на оборотную сторону, на подпись. Там стояли четыре слова:
«Крепко обнимаю. Твой Дмитрий».
Слава богу, жив! Глаза забегали по фиолетовым, удивительно ровным и четким строчкам. Кто-то чужой, неизвестный мне, заговорил устами Дим-Димыча.
«Андрей, дружище! Отвоевался я. Сейчас, следуя тво-
ему примеру (дурные примеры заразительны), лежу в ле-
нинградском госпитале. Восемнадцать дней (всего лишь
восемнадцать) прошагал я, отгоняя смерть, а в начале
девятнадцатого она подкараулила меня, подлая.
Но я жив, ты не волнуйся.
Я понял, на что ты намекал в нашем последнем разго-
воре по телефону. Ты, дорогой, ошибался. Странно даже, дружили всю жизнь – и не знаем друг друга. Странно и
горько. Нет, брат, не так уж я безразличен к собствен-
ной судьбе, как тебе показалось. Я не искал смерти. Есть
люди, которые сами лезут на дуло автомата или, допу-
стим, на нож диверсанта (какие люди – уточнять не бу-
дем. .), но я не отношу себя к их числу. Памятуя о том, что чему быть – того не миновать, я все же не стремил-
ся и не стремлюсь быть покойником. Меня даже не
устраивает и то, что после моей смерти кто-нибудь
скажет обо мне, что, мол, покойник был неплохой чело-
век. К черту! Хочу жить...
Утром шестого я отправил тебе телеграмму, а вече-
ром во главе группы из восьми человек перешел линию
фронта. Приказ был короток и предельно ясен: поднять
на воздух армейские склады боеприпасов противника.
Все мы пошли добровольно. Не скрою: идя на такое
дело, все отдавали себе отчет, что эта «экскурсия» в
тыл врага может стать для нас первой и последней. Для
шестерых из нас она и оказалась последней. Приказ мы
выполнили. Это было двадцать четвертого. Вернулись
двое: я и радист, совсем молодой паренек и большой
счастливец. Смерть его даже не коснулась. А благодаря
радисту остался жить и я. Короче говоря, я сделал все, что должен был сделать.
Меня царапнуло в двух местах. И контузило. Скажу не
таясь: оробел я. Оробел, когда почувствовал, как по ка-
пельке уходит из меня кровь, как угасают силы, как все
труднее становится шагать и держать свое тело на
лыжах, когда руку, свою руку, я уже не мог сжать в ку-
лак. «Вот он и конец», – подумал я. А потом померк свет.
По-настоящему померк. Стоял день, но перед глазами бы-
ла ночь. Контузия вызвала временную потерю зрения. Я
подчеркиваю: временную. И ты не хныкай. Затронут ка-
кой-то нерв. Не такой уж и важный, но все же...
Я могу, конечно, поплакаться, пожалеть себя, разжа-
лобить тебя, но к чему все это? Теперь я чувствую себя
бодро, а тогда.. не особенно. Врача я спросил: «У вас
есть сердце?» Он, шутник такой, ответил, что сердце у
него должно быть, но на всякий случай он проверит. Я
попросил его (дурак этакий!) одолжить мне на одну ми-
нуту пистолет. Я люблю оружие и объяснил, что хочу по-
гладить холодную сталь. Ну, не идиот ли? Он ответил:
«Потерпите две недели. Только две». – «Почему?» Врач
потянул меня за нос и сказал: «Если вы не прозреете к
этому времени, я принесу вам не один, а сразу два писто-
лета. Так вернее. С двух сторон, в оба виска. Пиф-паф – и
деньги на бочку! Согласны?» Что мне было ответить?