Гутман оказался человеком упорным. Он сам добрался до начальства и доказал, что слово, данное офицером, должно выполняться. Гитлер получил орден. Получил благодаря стараниям офицера-еврея. Получил за резвый бег по собственной территории.
Прошло время, и ефрейтор стал фюрером.
Живых свидетелей «подвига» будущего фюрера уцелело десятка полтора. С одним из них Пейпер изредка встречался, с другими переписывался, о жизни третьих знал по слухам. В тридцать пятом году один из сослуживцев Пейпера, бывший ротный писарь, как-то забрел к нему на кружку пива и поделился своими опасениями. Выходило так, что уцелевшие свидетели «подвига» фюрера начали постепенно кончать расчеты с жизнью при довольно странных обстоятельствах. Так, один из них бесследно исчез, не оставив ничего о себе. Он поехал к брату, но до него не добрался и домой не вернулся; второй попал под автомобиль, хотя шел по тротуару; третий, работавший арматурщиком, свалился с восьмиэтажной высоты и превратился в мешок с костями; четвертого обнаружили рядом с женой на койке, отравленного газом; пятого вытащили из канализационной сети. И все это после того, как бывшие фронтовики на одну из демонстраций вынесли плакат, на котором босоногий фюрер гнался за убегающим крестом.
Ротный писарь, человек более осведомленный, был уверен и уверял Пейпера, будто Гитлер отдал приказ отыскать во что бы то ни стало свидетелей его «подвига»
и прикончить их.
Пейпер, тогда еще Шпрингер, долго смеялся над своим товарищем: «У страха глаза велики! Нельзя так преувеличивать. Нельзя делать из мухи слона». А ровно через неделю после этого разговора бывший ротный писарь, часто хваставшийся тем, что под диктовку Гутмана печатал представление к награде на нынешнего фюрера, был жестоко избит возле своего дома какими-то мордастыми молодчиками. Не приходя в сознание, он отдал богу душу.
Шпрингер задумался. Да и как не задуматься! Живет человек один раз. Зачем же рисковать? И вот тогда ему попался на глаза юркий человечишка, предложивший свои услуги. Шпрингер перестал существовать. Появился Пейпер. Он бежал в Австрию, где и застала его вторая мировая война.
Пейпер умолк и после внушительной паузы продолжал:
– Впоследствии я понял, что поступил правильно. Гестаповцы искали меня, допрашивали моих родственников и знакомых. Я никогда не был спокоен. Жил с сознанием, что в любую минуту могу быть разоблачен, уничтожен.
Вы же понимаете: если воробья нарядить в перья сокола, он после этого маскарада не станет храбрее и не перестанет бояться ястреба.
Комнату заливал мрак. Мы уже не могли разглядеть лица друг друга. Я слышал, как часто и неровно дышит
Пейпер.
– Мое благополучие теперь зависит от вас, – произнес он.
– А наше от вас, – усмехнулся Андрей.
Пейпер подумал немного.
– Пожалуй, да. А что вы, собственно, хотите от меня?
– Мы надеемся стать друзьями, – ответил я. – Мы рассчитываем на вашу помощь.
– Понимаю, понимаю, – отозвался Пейпер. – Я слышал, что у профессионалов-разведчиков это именуется вербовкой на компрометирующих материалах.
– Если вы не согласны, – заявил я, – сочтем разговор оконченным. Считайте, что все это вам приснилось.
Когда я и Андрей покинули дом Пейпера, Андрей сказал:
– Получилось недурно, хотя вполне свободно можно было гробануться.
– То есть?
– Ну представь, что у Пейпера оказался бы другой характер.
Мы сняли с наблюдательных постов своих ребят и разошлись в разных направлениях. Дома я застал что-то вроде скандала. Хозяйка плакала. Она называла своего супруга непутевым идолом, призывала на его голову всяческие ужасы. Мне не хотелось быть свидетелем семейной ссоры, я прошел в свою комнату и лег. И тут услышал такое, отчего к горлу подступила тошнота. Дело в том, что позавчера в обед на столе появился нашпигованный и отлично зажаренный кролик. Где его зацапал Трофим Герасимович, одному богу известно. И жаркое, сготовленное
Трофимом Герасимовичем, удалось на славу. Втроем мы сели за стол, и после наших совместных усилий от кролика остались одни косточки. Мы хвалили инициативу хозяина, хвалили кролика, а что я слышу сейчас? Оказывается, мы съели не кролика, а того самого черного кота, который вероломно расправился с украденной печенкой.
Да, это правда. Хозяйка нашла голову, концы лап с когтями, пушистый хвост. Все это Трофим Герасимович припрятал в сарае. И он молчит.
Я постарался поскорее заснуть. Я серьезно опасался, что мой желудок, хотя и с опозданием, выразит протест.
13. Ошибка доктора
За два дня до Нового года, в среду, мне и Андрею вновь предстояло встретиться на квартире Аристократа.
Когда я вошел в приемную, часы показывали без четверти три. Андрея еще не было. Наперсток объявила:
– У доктора клиент. – И шепотком добавила: – Карл
Фридрихович очень вас ждал. Он так взволнован.
Что могло взволновать доктора? Уж не нагрянула ли какая-нибудь беда? В последнее время неудачи так и подстерегают нас.
За несколько минут до ухода последнего клиента пожаловал Андрей. Мы некоторое время пробыли вдвоем в приемной, и он успел сунуть мне в руку аккуратно сложенную бумажку.
– Молодчага Пейпер. Это его, об авиации. Здорово, я тебе скажу. Решетов пальчики оближет.
Я взял бумажку.
– Ты что, не хочешь сам идти к Геннадию?
Андрей признался, что не имеет особого желания.
– Ну что ж, выручу друга.
Я спрятал бумажку в карман и стал просматривать газеты.
Не успел последний клиент переступить порог парадной двери, как в приемную вбежал Карл Фридрихович
Франкенберг.
– Здравствуйте, здравствуйте, – приветствовал он нас,
пожимая руки. – Заходите. Тут одно неотложное дело.
Прощу за мной.
Наперсток была права. Карл Фридрихович выглядел взволнованным, взбудораженным.
Он подвел нас к книжному шкафу, протянул вперед руку и спросил:
– Видите?
Я и Андрей кивнули.
– Что это такое?
– По всем данным, – портативная пишущая машинка в твердом футляре, – ответил я шутливо.
– А почему внутри у нее что-то тикает? – подала голос из-за спины Карла Фридриховича Наперсток.
– Как это тикает? – удивился Андрей.
– А так, послушайте сами!
– посоветовала Наперсток.
– Это ваша? – спросил я доктора.
Тот отрицательно покачал головой и сказал, что машинку эту принес и оставил здесь человек, которого мы зовем Дункелем.
Я сделал шаг, подошел к шкафу, взял футляр за ручку и приподнял. Он весил по крайней мере килограммов восемьдевять. Ухо, приложенное к самой стенке футляра, уловило едва слышное тиканье.
– Поставь на место! – сказал Андрей.
Я опустил машинку на пол, хотел открыть застежку, но она была заперта и не поддалась. Голубенькая кнопочка, ясно видимая ниже замочной щелки, привлекла мое внимание. Должно быть, с ее помощью освобождался затвор, но инстинкт самосохранения предостерег меня от эксперимента. А вдруг...
– Вы говорите, что это оставил Дункель? Как это произошло? – спросил я.
– Сейчас об этом говорить не время, – прервал меня
Андрей. – Там внутри работает часовой механизм. У вас есть погреб? – спросил он доктора.
– Да, во дворе, под сараем.
– Проводи меня туда, –
обратился Андрей к Наперстку, взял машинку и вышел за девушкой.
Я последовал за ними.
У входа в погреб Андрей скомандовал:
– Ступайте обратно в дом.
Я сам.
Побледневшая Женя тихо произнесла:
– Как же так... один.
Я ничего не ответил. Мы прошли на застекленную веранду, где уже стоял в накинутом на плечи пальто Карл
Фридрихович. Он не задал нам ни единого вопроса я лишь взглянул почему-то на часы. В глубоком молчании, устремив напряженные взгляды в черный провал погреба, мы застыли на месте. Слова были не нужны. Да и какие слова способны занять в такую минуту человека!
Трудно представить себе состояние, охватившее каждого из нас. Мы не были объяты страхом. О себе, по крайней мере, я не думал, как не думали и Карл Фридрихович, и Наперсток. Мы думали об Андрее и торопили время.
Торопили мыслью, торопили учащенным биением сердца.
Миновала, кажется, вечность, прежде чем Андрей выбрался из погреба. В руке у него была все та же машинка.
Не видя нас, он поставил ее на дорожку, вынул платок и старательно вытер лицо.
– Теперь не страшно, пусть стоит, пригодится еще, –
сказал он нам уже в доме. – Эта кнопочка выключает механизм.
Все облегченно вздохнули. Теперь можно было спокойно сесть за стол и дать волю словам.
– Рассказывайте, – потребовал у доктора Андрей.
– Видит бог, – начал Карл Фридрихович, – я был уверен, что тот, кого вы зовете Дункелем, не узнал меня при встрече. Я ошибся. Он узнал. Более того, моя скромная персона заинтересовала его. Он возымел намерение повидаться и побеседовать со мной. И лучшим свидетельством этого может служить данный презент.
– Но как это произошло? Где были вы?
– Я? – переспросил Карл Фридрихович.
– Минутку! – вмешался Андрей. – А что, если нам начать все с того, с чего началось, чтобы не возвращаться.
Никто не возразил. Слово получила Наперсток. Она рассказала, что впустила Дункеля в приемную, и он занял очередь третьим, после одного русского и Пейпера. Согласно правилам, новых пациентов полагается регистрировать. Женя спросила у новичка его имя, отчество и фамилию, чтобы сделать запись в книге. Дункель отнесся к этой формальности без восторга и осведомился: «Это обязательно?» Наперсток ответила, что учет больных ведется не ради любопытства, а по приказу коменданта города.
Тогда Дункель назвал себя Помазиным Кириллом Спиридоновичем. Пока она записывала в книгу сведения и ходила докладывать Карлу Фридриховичу, Дункель завел разговор с Пейпером и говорил с ним по-немецки.
– Вот и все, – подвела итог Наперсток. Она оперлась локтями о стол, положила подбородок на ладошки и уставилась любопытным взглядом на заговорившего доктора.