Челнок зачитал листовку, воззвание к гражданам города и «поздравительные» письма пособникам оккупантов, подготовленные к распространению и рассылке. Люди из группы Челнока продолжали свою опасную и трудную работу, несмотря на усилившуюся слежку полиции и гестапо. Теперь дело не ограничивалось распространением листовок и воззваний. Пропагандистки Челнока вели беседы по домам, действуя на собственный страх и риск.
После Челнока я доложил бюро о выдвижении Кости и
Трофима Герасимовича – Клеща – на роль старших самостоятельных групп. Костя фактически уже является старшим, под его началом успешно работают три человека.
Кандидатуры утвердили без возражений.
На этом заседание окончилось. Члены бюро разошлись, а меня и Андрея Демьян задержал. Он хотел знать подробности истории с Дункелем-Помазиным. Андрей рассказал.
– Не выпускайте его из пределов видимости, – посоветовал Демьян. – Держите на прицеле.
Он считал, что Дункеля надо взять живым и воспользоваться его безусловно обширными сведениями о немецкой разведке.
– А если затащить Дункеля в ваше убежище? – высказал предположение Демьян.
– Что ж, это осуществимо, – согласился я. – Дункель, по-видимому, явится к доктору за пишущей машинкой, там мы его и захватим.
– А если не явится?
– Должен. Логика того требует.
– Это ваша логика требует, – заметил Демьян, – а он думает по-своему.
– Все равно отыщем, – твердо сказал Андрей. – Теперь его в лицо знают трое: Аристократ, Наперсток и Пейпер.
– Хорошо бы. – Демьян скупо, но как-то мечтательно улыбнулся. – Надо добыть его.
15. Новогодний вечер
Я не мог опаздывать к бургомистру. Я явился точно в указанное на пригласительном билете время – в одиннадцать часов вечера.
До этого мне не приходилось бывать у Купейкина, но его адрес я знал. Он занимал второй этаж небольшого каменного, хорошо сохранившегося особнячка. До войны в нем размещалась эпидемиологическая станция.
Жил Купейкин как у Христа за пазухой. Первый этаж особняка занимала городская полиция. Чтобы пробраться к бургомистру, надо было миновать вахтера, который поглядывал на каждого посетителя и проверял глазом – не схватить ли, не упрятать ли в кутузку.
Купейкина я увидел через окошко дежурного, он ожидал гостей и подал мне знак рукой: дескать, поднимайтесь наверх!
Дверь открыло единственное чадо бургомистра – его дочь Валентина Серафимовна. На ее длинном бледном лице я уловил выражение разочарования: она ждала, видимо, кого-то другого.
С деланной улыбкой Валентина Серафимовна приветствовала меня и пригласила в квартиру.
– Вы первый, – добавила она.
– Подчиненным положено приходить вовремя, – заметил я, раздеваясь.
Валентине Серафимовне минуло двадцать девять лет.
Высокая, сухопарая, с осиной талией, она наряжалась всегда в короткие платья, чтобы демонстрировать свои ноги, которые являлись ее единственным украшением. В семье дочь Купейкина занимала независимое положение и считала себя самостоятельной женщиной. Она работала переводчицей в гестапо и должность эту купила страшной ценой – предала своего мужа, который по заданию войсковой разведки пробрался в Энск для сбора интересующих фронт сведений.
Валентина Серафимовна была вероломным, самовлюбленным и мстительным существом. Даже сотрудники управы, люди с подмоченной совестью, и те не могли ее терпеть и за глаза называли гремучей змеей.
Дочь хозяина провела меня в гостиную, извинилась и оставила одного. Я уселся на диван, утяжеленный высокой спинкой, зеркалом, полочками и шкафчиками. Уселся и оглядел комнату. Просторная, с высоким потолком, она была заставлена громоздкой разномастной мебелью. Сюда перебрались из чужих домов доживать свой век ломберные столы, дубовые горки, шифоньеры, кресла, качалки, стулья, подставки для цветов.
В четырех разных по цвету, стилю и габаритам шкафах, занимавших глухую стену, покорно дремали бог весть когда плененные книги в хороших переплетах. Давно, видимо, к ним не прикасалась человеческая рука.
Я призадумался. Под Новый год принято вспоминать прошлое, заглядывать в будущее. Но я думал о настоящем.
Сегодняшний день, как и многие другие, для одних начался радостью, для других слезами, для третьих смертью. В
то время когда заседал подпольный горком, оккупанты провели в городе обыски. Делалось это в профилактических целях. Среди горожан уже ползли слухи, что больше сотни человек арестовано. Невзирая на пургу, начальник гарнизона приказал для устрашения населения в течение двух часов гонять по городу тяжелые танки. Они безжалостно перемалывали мягкий снег и обнажали черную мерзлую землю. Мои раздумья прервал звук шагов. Еще не старая, но бесцветная, убогая, страшно высохшая жена бургомистра ввела в гостиную субъекта огромного роста, с красной физиономией и очень неприятными манерами.
Это был начальник городской полиции Пухов.
– Надеюсь, вы знакомы? – обратилась хозяйка к нам обоим. «Ну еще бы! Как же не знать такого человека, как
Пухов?» Я встал, пошел ему навстречу и пожал здоровенную потную лапу.
– Вот и чудесно, – обрадовалась хозяйка и ушла.
Пухов выругался площадной бранью, прикрыл поплотнее дверь и сказал тонким, сиплым голосом:
– На кой дьявол устраивать эти сборища? Время ли сейчас? По городу рыскают подпольщики. Вот, смотрите,
– извлек он из кармана несколько смятых листовок и подал мне.
– Опять? – спросил я.
– Опять!
Молодчага Челнок. Он уже приступил к выполнению новогоднего плана.
– И разные, заметьте! – продолжал Пухов. – А знаете, какое поздравление прислали господину Купейкину?
Я отрицательно покачал головой.
– Ужас! Обнаглели, мерзавцы, донекуда. Они пишут...
Что «они пишут» – узнать не удалось: господин бургомистр, его жена и дочь торжественно ввели начальника энского гестапо, штурмбанфюрера СС Земельбауэра.
Честно говоря, я представлял себе начальника гехайместатсполицай2 более величественным по внешности, а он оказался маленьким невзрачным человечком с птичьей головой, крохотным острым подбородком и вогнутыми внутрь коленками. Левое плечо было ниже правого, кожа на лице дряблая, бледно-серого цвета. Из глубоких впадин мерцали, точно угли, маленькие крысиные глазки. И вообще в его облике чувствовалось что-то крысиное. То ли долголетняя профессия, то ли сознание своей силы делали выражение его лица невозмутимым.
Он заговорил со мной на жестком и тягучем диалекте баварца, задал несколько ничего не значащих вопросов, а потом оскалил в улыбке свои крупные желтые зубы, повернулся на каблуках и бросил в лицо бургомистру: 2 Гехайместатсполицай – государственная тайная полиция (сокращенно – гестапо).
– Вы пройдоха. Шельмец. Да-да.
Штурмбанфюреру СС разрешалось говорить все, что приходило на ум.
Купейкин вылупил глаза и покраснел как рак. Его супруга застыла с полуоткрытым ртом. Валентина Серафимовна недоуменно глядела на своего шефа, силясь понять, как принимать это – в шутку или всерьез. На лице начальника полиции я прочел что-то вроде удовлетворения.
Гестаповец сам разрядил обстановку:
– Что же получается? Господина Сухорукова, отлично знающего наш язык, вы держите при себе, а я мучаюсь без переводчика.
– А я, господин штурмбанфюрер? – с обидой в голосе и капризной миной на лице вопросила Валентина Серафимовна.
Гестаповец отмахнулся:
– Вы не в счет. Личный переводчик-женщина – это неплохо. Прием, банкет, интервью и прочее. А когда надо серьезно говорить с мужчиной – и не час, не два, а всю ночь, – тут я предпочитаю переводчика-мужчину. И выезды. А ваше мнение, господин Сухоруков?
Я ответил, что в работе полиции ничего не смыслю. Но мне кажется, что допрашивать удобнее всего на родном языке преступника, а переводчик – лишняя инстанция.
– О! Чушь! – воскликнул Земельбауэр. – В таком случае мне надо знать французский, польский, венгерский, чешский, словацкий, русский и еще черт знает какие языки. Надо быть полиглотом. А где же вы откопали господина Сухорукова? – спросил он бургомистра.
Купейкин ответил, что меня прислали из комендатуры.
– А вы не желаете работать у меня? – предложил начальник гестапо.
В короткое мгновение я представил себя в роли переводчика гестапо. Колкие мурашки пробежали по спине: страшно.
– Нет! – твердо ответил я после короткого раздумья.
Наступила тишина. Все насторожились. Ответ сочли не столько смелым, сколько дерзким.
Земельбауэр по-новому всмотрелся в меня своими крысиными глазками, оскалил в улыбке свои желтые зубы и неторопливо проговорил:
– Вы мне нравитесь, господин Сухоруков. Я вас запомню. У меня хорошая память. Мне редко кто говорит «нет». А почему «нет», можно поинтересоваться?
Я пожал плечами, постарался сделать застенчивую улыбку и ответил:
– В таком ведомстве, как гестапо, работать могут не все. Для этого нужны люди с крепкими нервами, железной волей и, главное, с призванием. А я ни одним из этих достоинств не обладаю. У меня ничего не выйдет. Я думой, мыслями, стремлениями – педагог.
– Хорошо, – одобрил начальник гестапо. – Вы мне определенно нравитесь. Я люблю людей прямых. А это чья? – переключился он сразу на другую тему и указал мизинцем на зимний этюд, украшавший стену.
Валентина Серафимовна взяла своего шефа под руку и повела к картине. Бургомистр, довольный тем, что моя персона привлекла внимание штурмбанфюрера, приблизился ко мне, молча пожал руку повыше локтя и вышел из гостиной.
Пожаловали еще трое гостей: комендант города майор
Гильдмайстер, начальник военного госпиталя доктор Шуман и высланный им навстречу секретарь управы Воскобойников.
Бургомистр впал в ажитацию. Он переламывался в поклонах, расстилался ковром, готов был вывернуться наизнанку. Его тонкие и прозрачные, точно из воска, уши просвечивали, голые, без единой ресницы, веки торопливо хлопали. Купейкин старался всем угодить, всем сделать приятное. В каждом госте он видел что-то таинственное и могущественное. И заранее трепетал. Наибольший ужас наводил на него комендант города.