– Демьян умеет командовать, ты прав. Тут он мастер, а ты и в подмастерья к нему не годишься.
Геннадий подошел к кровати, швырнул в нее своего сына и, энергично жестикулируя, вновь стал выплескивать свою злость:
– Ни черта он не умеет, твой Демьян. Только корчит из себя. В подполье провал за провалом. Сам виноват, а на других хочет свалить. Ищи ему предателя! Xa! Сам пусть ищет!
Андрей тяжело опустил руку на стол и встал.
– Хватит! Не будем ослами. Давай шифр!
Геннадий хотел что-то сказать, глотнул воздух и молча вышел в другую комнату. Вернулся оттуда со спичечным коробком в руке.
– Здесь все.
Андрей неторопливо проверил и передал коробок мне.
– У тебя будет, – проговорил он.
Геннадий посмотрел на нас и глухо, сдерживая злобу, произнес:
– Ладно. Проваливайте. Без вас тошно.
Андрей кивком указал мне на дверь. За порогом он сказал:
– Составь две телеграммы Решетову. В одной укажи, что по инициативе Демьяна горком развенчал Геннадия.
Во второй сообщи о новогодних ударах. Добро?
– Ладно.
– Я виделся с Пейпером, – продолжал Андрей. – Да, он беседовал в приемной доктора с Помазиным.
– Это очень важно, – заметил я.
– Во всяком случае, этого типа сейчас знают в лицо трое наших. Посмотрим, что даст нам понедельник.
Мы расстались. Поскольку Новый год выпал на пятницу, а в пятницу у доктора был приемный день, я имел все основания заглянуть к нему. Там никаких новостей не было. Небольшая новость заключалась в радиограмме за подписью Решетова. Я расшифровал ее дома. Она гласила:
«Днями в Энске должен появиться оберштурм-
банфюрер СС Себастьян Андреас. Примите все меры, чтобы узнать, с кем из горожан он будет иметь встре-
чи».
Я постарался запомнить имя эсэсовца и сжег бумажку.
17. Сюрпризы
– Ради бога, зайдите сегодня! – Эту фразу я услышал в десяти шагах от управы, когда заворачивал за угол. Оглядываться не следовало, слова были брошены мимоходом, чтобы не вызвать подозрения у посторонних. Но я оглянулся, встревоженный: от меня удалялась Наперсток. На ней был платок, старомодная, сильно поношенная плюшевая кацавейка и несуразные, с перекошенными задниками валенки. Как ни в чем не бывало твердыми маленькими шажками она переходила дорогу.
«Ради бога, зайдите сегодня», – повторил я мысленно.
И тотчас почувствовал смутное беспокойство. Еще ни разу
Наперсток не назначала внеочередную явку таким способом. Ни разу не звучал так тревожно и просительно ее голос. Что случилось? Прошла ровно неделя, как я и Андрей были в доме Аристократа, видели его и Наперстка. Мы пришли в воскресенье вечером и ушли в понедельник: ждали Дункеля-Помазина. Но он не явился за своей машинкой. По-видимому, планы его менялись, и нам следовало это учесть, принять меры предосторожности, временно прекратить посещение Аристократа. И вдруг сигнал! Смутное беспокойство рождало различные предположения, одно страшнее другого. Я досадовал на Наперстка: она могла сказать еще несколько слов и объяснить, что произошло. А теперь мне приходится ломать голову и мучиться.
Работа валилась из рук. Я писал какие-то бумажки, не вникая в них, не понимая сути. В голове билась одна мысль: «Надо идти! Надо идти к Аристократу. Скорее!»
Сегодня понедельник. Карл Фридрихович принимает с десяти до тринадцати. Пора! Но как вырваться из управы?
Что придумать? Кажется, все испробовано, и нового ничего не изобрести. Беспокойство нарастало, вызывало физическую боль: у меня адски ломило виски.
Что же предпринять?
Раздался звонок: вызывал к себе бургомистр. Сейчас отпрошусь. Скажу, что беспокоит печень, не могу работать.
Увы, бургомистр предупредил мое намерение.
– Только что звонил штурмбанфюрер Земельбауэр, –
сказал он. – Вызывает вас к себе. Сейчас. Моя машина стоит у подъезда. Поезжайте!
Сердце мое сжалось от неприятного предчувствия:
– А что такое?
Господин Купейкин беспомощно развел руками.
Я поклонился и вышел. Еще сюрприз! Зачем я понадобился начальнику гестапо? Не связано ли это с сигналом
Наперстка?
По пути к зданию гестапо я передумал бог знает что. И
конечно, в голову лезло самое худшее. А что, если Дункель уже знает, что доктор – наш человек? Что, если он следил за домом доктора? Быть может, доктора арестовали!
– Подождать? – осведомился шофер, когда машина остановилась у подъезда.
– Нет! – ответил я. И в голосе моем было столько отчаяния, что самому сделалось страшно.
Я переступал этот роковой порог в первый и, возможно, в последний раз. Все допустимо. Сколько патриотов нашло свой удел в этих страшных стенах, и уж, конечно, никто из них не предполагал найти здесь конец. Я тоже не предполагал. Но кто гарантирован?
Я поднимался по крутым ступенькам бывшего здания горкома партии, стараясь взять себя в руки и подготовиться к неведомому.
Штурмбанфюрер СС не встал при моем появлении, а лишь откинулся на спинку стула. Спинка была выше его головы. Этот убогий человечишка с птичьей головой, косоплечий, обрадовал меня: он любезно протянул через стол свою мягкую, детскую руку и, когда я пожал ее, предложил сесть. Потом пододвинул пачку сигарет, зажигалку. Я с удовольствием закурил.
Затянулся раз-другой, и биение сердца пришло в норму. Тревогу как рукой сняло.
Штурмбанфюрера окружали кипы газет, сводок, папок, докладных записок, пачки раскрытых сигарет, огромный сейф, начатая бутылка вина, раскладной диван с подушкой и одеялом, несколько охотничьих ружей.
– Не ожидали? – осведомился гестаповец.
Я признался, что не ожидал.
Он улыбнулся, показав свои желтые лошадиные зубы.
– Я же обещал запомнить вас.
«Провалился бы ты со своей памятью в преисподнюю», – едва не сорвалось с моих губ проклятье.
Штурмбанфюрер поинтересовался, как я живу, как идут дела в управе, как отнесся к моему вызову господин бургомистр.
Я отвечал и думал: «Неужели за этим он вызвал меня?
Нет-нет. Что-то другое. Но что?»
Тревога вновь начинала подтачивать сердце. Кажется, рано я успокоился.
Гестаповец слушал мои ответы, скалил зубы в улыбке, для которой не было никакого повода, и, откидывая голову с крохотным остреньким подбородком, пускал к потолку дым аккуратными маленькими колечками.
Продержав меня минут десять в томительной неизвестности и раздумье, он сказал на своем тягучем диалекте баварца:
– Сегодня вы мне нужны, господин Сухоруков.
– К вашим услугам, – выразил я готовность.
– Валентина Серафимовна заболела. Она часто болеет.
Женщина. А мне сегодня надо допросить одного типа. Это займет полчаса. От силы час, – и он нажал кнопку звонка.
Вошедшему эсэсовцу начальник гестапо сказал одно слово:
– Коркина!
Эсэсовец щелкнул каблуками и удалился.
Всех подпольщиков я знал по фамилиям. Коркина среди них не было. А быть может, кто-нибудь из ребят нарочно назвал себя так, чтобы сбить гестаповцев со следа? Ввели совершенно незнакомого мне, полного, с одутловатым лицом мужчину лет тридцати пяти. По его физиономии гуляла какая-то идиотская улыбка. Он подобострастно поклонился штурмбанфюреру, потом мне, и я сразу проникся к нему отвращением. Не ненавистью, а именно отвращением, граничащим с брезгливостью.
Земельбауэр указал пальцем на высокий табурет в углу, и Коркин без слов понял, что надо сесть. Он еще раз поклонился, сказал: «Благодарю» – и водрузился на табурет. Штурмбанфюрер подал мне несколько листков, схваченных скрепкой.
Это был акт, в котором сообщалось, что Коркина «сняли» с поезда недалеко от Энска прошедшей ночью. При нем нашли несколько килограммов сливочного масла, два куска свиного сала, махорку в пачках, спички, соль, сухари. Он ничего не скрывал. Да, он коммунист. Точнее, кандидат в члены партии. Вступил в позапрошлом году. Втянули. Долго беседовали с ним, уговаривали и обрабатывали. Кроме того, он партизан. Как стал партизаном? Очень просто. В сорок первом году при эвакуации поезд, в котором он ехал, угодил под бомбежку. Спасались кто как мог.
Коркин бежал, добрел до деревни Ушкино и поселился в доме вдовы Твердохлебовой. Что делал? Все! Копал картошку, молотил цепом рожь, рубил солому, собирал колосья и, кроме всего прочего, ездил по нарядам старосты в лес за дровами. Вот там-то, в лесу, в декабре прошлого года его и зацапали партизаны. Зацапали – и тут же допросили с пристрастием. Поверили, но к себе не повели. Приказали сидеть в деревне Ушкино и следить за движением немецких войск по большаку. А движения никакого не было. Двенадцатого декабря пришел человек от партизан и сказал: «Мотай-ка, брат Коркин, в Энск и попытайся там устроиться. Биография у тебя чистая. Сойдешь за спекулянта. Кое-что из продуктов мы тебе дадим». Вот и все.
Я прочел протокольную запись и вернул Земельбауэру.
– Узнайте, кем Коркин был до войны, – поинтересовался он.
Я задал вопрос. Оказалось, что до войны он проживал в Энске. Был вахтером на заводе, пожарным инспектором, нарядчиком, десятником на строительстве железнодорожного клуба, заведующим материальным складом и перед самой войной – кассиром горторговской базы.
Далее вопросы следовали один за другим, и Коркин отвечал на них без запинки. Есть ли у него знакомые в Энске? А как же! И не один, а куча. Конечно, часть из них удрала, попала в армию, но кое-кто и уцелел, В этом он уверен.
А где остановится Коркин, если его отпустят?
Коркин усмехнулся. Скажите пожалуйста, проблема!
Об этом господин начальник гестапо пусть не беспокоится. А можно ли надеяться, что Коркин будет честно служить Германии и ставить в известность гестапо обо всем, на что обратят его внимание?
Конечно. Если бы дело обстояло иначе, разве он согласился бы ехать в Энск? Это же все равно, что совать голову в пасть крокодила. Нет-нет. Все будет хорошо, и господин штурмбанфюрер останется доволен.
– Пусть назовет адреса своих лучших знакомых, –