У него было отличное чутье, хладнокровие, колоссальная выдержка. Смелый, дерзко-отчаянный, он был жаден к опасностям, действовал рискованно.
Не кто иной, как Костя, в свое время посмел ночью явиться на квартиру Демьяна, «арестовать» его, провести чуть ли не через весь город, укрыть в своем погребе, а затем передать партизанам.
Именно он в первые дни оккупации среди бела дня на главной улице города ухитрился швырнуть гранату в проходившую штабную машину. Сам уцелел, а шестерых фашистов уложил наповал.
А ликвидация начальника полиции Пухова? Когда начальник полиции выехал на вокзал, на пожар, по пути в машину сел Костя. Ему надо было якобы добраться до типографии и проверить часовых. В машине он поставил мину на боевой взвод и опустил на заднее сиденье. Не доезжая казино, Костя вышел, а «майбах» помчался дальше.
Через две-три сотни метров внутри машины грохнул взрыв – и все полетело к чертям. Но ни одна живая душа не могла сказать, что видела, как кто-то садился в машину и покидал ее. А мертвые не разговаривают.
Это лишь несколько эпизодов из боевой работы Кости.
А сколько их на его счету?!
Своими делами Костя убедил меня, что подвиги совершаются не рассудком, а порывами сердца, чувствами.
Да, такому парню, как Костя, сам черт не брат. И архивам, конечно, не уцелеть.
– Ну что ж, действуйте. Благословляю, – заключил Демьян.
Я встал и спросил Костю:
– Восточная, восемьдесят два?
– Точно. Бывшая Калининская.
– Хотите лично посмотреть? – спросил Демьян.
– Имею такую привычку.
– Это неплохо.
Я покинул «Костин погреб» и направился на Восточную улицу.
Через десять минут передо мной уже возвышался двухэтажный дом. Все, как описал Костя. С улицы часовой – подобраться нельзя, он не подпустит и на сотню шагов. А надо сделать все тихо и, главное, выбраться живыми. Демьян правильно заметил, что умирать мы сразу научились, будто всю жизнь только этим и занимались. Но умереть никогда не поздно. Заглянул я и в соседний двор.
Кто в нем обитает? На этот вопрос у Кости, видимо, ответ готов.
Я шел по улице, думал, прикидывал и вдруг увидел впереди мужчину и женщину. Немцев. Оба в шинелях, он с погонами, она без них. Это были начальник гестапо штурмбанфюрер Земельбауэр и Гизела. Та самая Гизела, которую я видел на встрече Нового года.
Я уступил им дорогу и приветствовал наклоном головы. Гестаповец, конечно, узнал меня, а что касается ее – не скажу. Мне пришлось напомнить, что мы уже знакомы.
– Ах да, верно, – заметила она спокойно, и глаза ее не выдали, приятно или неприятно было мое напоминание.
Больше она не произнесла ни слова.
Земельбауэр тоже, видимо, не склонен был вступать в беседу. Задав пару стандартных вопросов, он пожелал мне счастливого пути.
«Кто же она, эта зеленоглазая фея? – думал я, удаляясь от них. – Каким ветром занесло ее в Энск? Где она обитает и что делает? Куда девался полковник Килиан? Почему она не с ним, а с гестаповцем?»
И другая мысль пришла мне в голову:
«Если завтра или послезавтра тут запылает огонь, какие ассоциации вызовет он у Гизелы и Земельбауэра? Не вспомнят ли они господина переводчика из управы? Могут вспомнить. Значит, с операцией надо повременить.
Немного повременить».
В сумерках я прошел мимо знакомого дома Карла
Фридриховича. Из замаскированных окон сквозь тоненькие щелки просачивался свет. Явственно доносился стук молотков и визг пилы.
Да, дом цел. Стоит он полвека и бог весть сколько еще простоит и сколько перепадет на его долю хозяев. А доктора нет. Нет Карла Фридриховича – и не будет. И никто его не заменит.
19. Наши будни
Немного волнуясь, я вторично переступил порог гестапо.
Опять меня пригласил к себе штурмбанфюрер СС Земельбауэр. Но теперь дочь бургомистра ничем не болела.
Я это знал точно, и мне это не нравилось. Не нравилось это и самой Валентине Серафимовне. Эта немыслимая дура всерьез, видимо, решила, что я хочу отбить у нее кусок хлеба и сам набиваюсь в переводчики гестапо. Не нравилось это и бургомистру господину Купейкину. Сегодня он уже не дал мне свой горбатый «штейр». Я пришел пешком. По обе стороны длинного коридора шли нумерованные двери, обитые войлоком и дерматином. За дверями шла своя особая, страшная, недоступная постороннему взгляду жизнь.
Когда я вошел в кабинет начальника гестапо, он стоял у окна и, поддерживая одной рукой локоть другой, курил.
На нем не было мундира. Узкоплечий, в тонком шерстяном свитере, с подтяжками поверх него, он походил на карлика. Сейчас было особенно заметно, насколько одно плечо штурмбанфюрера ниже другого.
– Ну вот мы и опять встретились, – провозгласил он вместо приветствия и направился к вешалке, где красовался его мундир с регалиями и шевронами эсэсовца. Он всунул свое костлявое кривоплечее тело в жесткий и твердый, как футляр, мундир и стал похож на манекен.
– Чем могу служить, господин штурмбанфюрер? –
осведомился я.
– Спокойно. Не сразу. Садитесь. Курите! – Он водворился на свое место – за стол, заваленный газетами, бумагами, папками, посмотрел на меня, прищурив один глаз, и продолжал: – А знаете, что я вам скажу? Она припомнила вас.
– Кто «она»?
– Та молодая дама, с которой вы меня встретили.
– Ах эта, как ее... – Я хотел, чтобы гестаповец назвал ее фамилию.
– Вот-вот, именно она. Вы угадали, – проговорил он. –
Красивая особа, ничего не скажешь. Высший класс. Все на своем месте. Все буквально. Даже язык, что редко бывает у дам. Признаюсь, ее прелести действуют на меня неотразимо. Но всему мешает маленькое «но».
Неужто между ним и Гизелой может что-то быть?
Неужели этот косоплечий ублюдок всерьез рассчитывает, что такая женщина откроет ему свои объятия? А собственно, почему я интересуюсь этим? Какое мне дело?
Я неопределенно пожал плечами и внезапно спросил:
– Выходит, Гизела припомнила меня? Я так вас понял?
– Ну конечно. Вы же встречались на вечере у бургомистра.
– Да, правильно. А что понимать под вашим «но»?
Интимное вдохновение покинуло гестаповца. Он поднял малюсенький, коротенький, как мой мизинец, указательный палец и сказал:
– Никаких вопросов. Со мной любопытным делать нечего. Нихт зихер. Небезопасно.
Гестаповец указал этим на дистанцию, разделяющую нас. Я ругнул себя в душе за любопытство. Язык надо постоянно держать на привязи.
Дверь открылась. Вошел голенастый гауптштурмфюрер и коротко доложил:
– В городе листовки.
Земельбауэр побагровел:
– Что? Опять непокорство? Опять смеют подавать голос?
– Так точно.
– Много?
– Тут сказано: десять тысяч.
– Постоянный тираж. С ума сойти. Перевод сделан?
– Никак нет, только что принесли. Но кажется, речь идет о Сталинградской крепости.
– Ну-ка, дайте сюда! – Он взял листок, который прошел через руки Челнока, его пропагандистов и Демьяна, протянул мне: – Ну-ка... о чем тут?
Я знал наизусть «о чем тут». Речь шла о разгроме трехсоттридцатитысячной немецкой армии под Сталинградом. Второго февраля она капитулировала во главе с фельдмаршалом Паулюсом. Армия продолжает наступление. Бои идут под Воронежем, на Дону, на Северном Кавказе, под Ленинградом, в районе Демянска и в районе
Ржева.
Я с удовольствием перевел это на немецкий язык.
– Блеф? Бахвальство! – воскликнул штурмбанфюрер.
Прозвучало это неубедительно – и для меня и для гауптштурмфюрера. Хотя официальная печать и радио фашистов еще не уведомили мир и свой народ о катастрофе, эхо сталинградских событий докатилось уже до Энска.
Узнали о них и немецкие солдаты. Узнали и о том, что, вопреки заверениям министра имперской авиации Геринга, будто ни одна бомба не упадет на Германию, с весны прошлого года бомбы падали, и падали густо.
– Облава! – грозно приказал негрозный по виду штурмбанфюрер. – Немедленно! Свяжитесь с майором
Гильдмайстером от моего имени. Возьмите у него людей –
взвод, роту, батальон! Прочистите район железнодорожного узла. И западную окраину. У всех подучетных –
обыски. Все вверх дном. Действуйте!
– Яволь! – щелкнул каблуками гауптштурмфюрер и вышел.
Взбудораженный начальник гестапо вышел из-за стола и затопал своими дегенеративными ножками по кабинету.
Он плюнул несколько раз на пол – привычка не из тех, которыми можно гордиться.
Немного успокоившись, он взглянул на часы и сказал:
– Сейчас мы поговорим с одной дрянью. Ваш земляк.
Актер. В прошлом, правда. В зависимости от того, как он поведет себя, решится вопрос, где ему умирать – здесь или дома, в постели.
Я поинтересовался:
– Смею спросить, в чем он повинен?
Штурмбанфюрер не делал из этого тайны. Тем более что я, как переводчик, должен был в какой-то мере войти в курс дела. Актер имеет дочь. Не родную, а приемную.
Этакую молодую и, скажем прямо, роскошную девку.
Имеется ее фото, когда ей минуло девятнадцать лет. Люба.
Любовь. Она вскружила голову ротенфюреру СС Райнеке.
И видимо, основательно вскружила, если такой служака, как Райнеке, прошедший огни и воды, стал волочиться за этой шлюхой. Он стал наведываться к ней на дом. Болван!
Иначе нельзя его назвать. Забыл хорошее правило, рекомендованное покойным обергруппенфюрером Рейнгардом
Гейдрихом. Правило гласило: «Немец! Покидая любой русский дом, не забудь поджечь его!» А Райнеке забыл. И
поплатился. Его нашли мертвым. И где бы вы думали? В
трех кварталах от дома актера.
«И ты болван, – отметил я. – Поздно хватился».
Памятная история с эсэсовцем Райнеке имела годичную давность. Никакого отношения к смерти Райнеке актер не имел. На эсэсовца точили зубы и я, и Костя, но
Трофим Герасимович опередил нас.
– Давно это было? – на всякий случай полюбопытствовал я.
Штурмбанфюрер сел за стол, покопался в ворохе бумаг и ответил, что в феврале минувшего года. Давненько. Но все дело в том, что у Райнеке, как у всякого порядочного немца, есть брат. Председатель военно-полевого суда. И