его страшно интересует, кто мог поднять руку на его брата. Вот лежит его письмо. Надо же ответить.
– А этот актер замешан в убийстве? – спросил я.
Начальник гестапо засмеялся. Очень сомнительно. Как ему доложили, актер – дряхлый старик, развалина. Одной ногой стоит в могиле, а Райнеке. . Его надо было видеть. У
Райнеке размер шеи, бицепса и ступни – сорок четыре сантиметра. Это что-нибудь да значит. Юберменш! Он мог раздавить этого актеришку одним ногтем. Но старик, может, выболтает кое-что, если его припугнуть. Он может знать знакомых этой своей девки, а среди них, возможно, отыщется и тот, кто осмелился поднять руку на представителя германских вооруженных сил.
– Понимаете? – осведомился штурмбанфюрер.
Я кивнул.
Задребезжал телефон. Земельбауэр снял трубку и отрывисто бросил в нее:
– Да, пусть войдет. – Он отодвинул телефонный аппарат и сказал: – Пожаловал.
Через минуту дверь открылась и впустила высокого, страшно худого старика лет шестидесяти. В одной руке он держал толстую бамбуковую палку, испещренную выжженными рисунками, а в другой – не по сезону холодную и очень поношенную фетровую шляпу. Одежда его была не в блестящем состоянии.
Согбенный страданиями, голодом и холодом, он имел жалкий вид. На костистом, породистом лице его тихо и печально тлели огромные, но уже помутневшие глаза. Радость давно не касалась их.
– Прозрачный старикан, – заметил гестаповец. – Как это у вас поется: были когда-то и мы рысаками? Что ж, приступим. Переводите и записывайте. Фамилия?
– Полонский, – глухо произнес старик и счел нужным продолжить: – Полонский Всеволод Юрьевич. Шестьдесят девять лет. Русский. Из дворян. В прошлом актер.
– Спасибо, – осторожно, как бы про себя, проговорил я. Тихий, усталый взгляд его глаз ненадолго задержался на мне.
Стоять на ногах ему было трудно. Указав пальцем на стул у печи, он спросил:
– Я имею право сесть?
– Есть стулья, сев на которые однажды, уже больше не встанешь. Это его не пугает? – сострил штурмбанфюрер.
И я подумал, что юмор у него довольно мрачный.
Нет, Полонского это не пугало.
– Сила привычки, – заметил он своим глухим голосом.
– Смерть уже много времени открыто бродит вокруг. Хотя, разумеется, всему бывает предел.
– Болтун! – констатировал начальник гестапо и разрешил Полонскому сесть. А когда тот водворился на стул, предупредил: – У вас, как у любого смертного двуногого, двести сорок восемь костей. Я переломаю каждую из них, если вы не будете правдиво отвечать на мои вопросы.
– Я никогда и никому не лгал. И я не боюсь. Пугать меня не надо.
Штурмбанфюрер фыркнул от неожиданности:
– Но вы свободно можете умереть. Кости есть кости.
– Человек умирает раз и навсегда. Вы, не знаю вашего чина, тоже не бессмертны. Вы тоже можете однажды не проснуться.
Крысиные глазки гестаповца заискрились подленьким смешком.
– Вы юродивый? Что это за философия? Вы сектант?
Или вы хотите получить по физиономии?
Старик Полонский, я уже понял, бесспорно, относился к числу тех русских людей, которые все могут выдержать и не опустить головы. И я знал их. Вот так, видно, держали себя перед врагом Прохор, Прокоп, Урал, Крайний, Аристократ.
На короткое мгновение в его старческих, помутневших глазах мелькнул суровый, неумолимый огонек. Мелькнул и исчез. Он лишь сдвинул свои седые клочкастые брови и спросил:
– Бить по лицу старика? Это что, рекомендовано уставом цивилизованной германской армии, несущей на своих знаменах так называемый новый порядок?
Этого и я не ожидал.
Начальник гестапо опешил. Кровь схлынула с его морщинистого лица. Он встал, сжал кулачки, разжал их, сел, откинулся на высокую спинку стула и дико захохотал.
– Однако вы смелы, черт вас подери!
– Когда пройдешь через многое, то угрозы воспринимаются не совсем так, как некоторые рассчитывают.
– Принципиальный старикан. Но ближе к делу! Ответьте мне: вам фамилия Райнеке о чем-нибудь говорит?
– К сожалению, да. Бандит с большой дороги.
– Что? – разинул рот штурмбанфюрер.
– А вы считаете его красой германских вооруженных сил? Что ж... мы расходимся во взглядах.
– Довольно болтать! – ударил кулачком по столу Земельбауэр. – Зачем Райнеке приходил в ваш дом?
– Мне думается, что об этом лучше всего спросить его самого.
– Думается, думается.. Я могу сделать так, что вам вообще нечем станет думать.
– Я его, этого Райнеке, не приглашал.
– Но на вашей шее сидит девка, которая..
– Моя шея, – шевельнул головой Полонский, – тонка для того, чтобы на ней кто-либо сидел.
– Для петли неважно, какая она у вас: тонкая или толстая. Тонкая даже лучше. Райнеке завлекала в дом ваша девка.
– Ложь! – сказал Полонский. – Она боялась его.
Штурмбанфюрер решил выложить свой последний козырь и спросил:
– Вам известно, что убитый ротенфюрер Райнеке подобран вблизи вашего дома?
– Неужто! – выпрямился старик и осенил себя крестом.
– Вот уж кому я не пожелаю царствия небесного.
Земельбауэр опять откинулся на спинку стула и застыл, покусывая нижнюю губу. Этот немощный, бессильный старик говорил все, что хотел.
– Он идиот, – пробормотал штурмбанфюрер после долгой паузы. – Его можно жарить на угольях, а он будет в ладоши хлопать. Попадались мне такие. Или он не понимает, куда попал? Что с ним делать? Позвольте!. Скажите ему, что я прикажу сейчас приволочь его шлюху. Эту
Любу. С нее и надо было начинать. И скажите, что уж ейто придется заговорить так, как нам хочется.
Я перевел.
Полонский горько усмехнулся, одарил меня укоризненным взглядом и произнес:
– Скажите своему шефу, что за моей дочерью ему надо будет съездить в Германию. Она там. Давно. Полгода. Если только еще жива.
Сострадание к старику сжало мое горло.
– Кончайте! – взвизгнул гестаповец. – Переведите ему протокол. Пусть подпишет.
– Не стоит, я сам прочту, – сказал вдруг на чистом немецком языке Полонский. – Я сам умею. Я бывал в Германии. Дрезден, Мюнхен, Кельн, Лейпциг, Франкфурт. Я
пел. Мне аплодировали!
– А что же вы ломались? – взорвался Земельбауэр.
– Меня не спрашивали. И потом, я бы все равно отвечал только по-русски.
Когда затихли звуки его шагов, штурмбанфюрер вскочил, прошелся по комнате, плюнул с остервенением.
– Ну, знаете ли! Если бы он не перекрестился..
Что было бы, он не договорил. Вспомнил о моем присутствии, подумал и произнес уже спокойно:
– Вы тоже свободны.
С облегченным сердцем я покинул гестапо.
На дворе стоял последний зимний месяц, но снег еще звонко поскрипывал под ногами.
Свернув за угол, я увидел бредущего Полонского. Он, как слепой, ощупывал палкой дорогу и медленно и осторожно ставил ноги. Около витрины, на которой обычно вывешивалась местная газета, он остановился. Но не затем, чтобы прочесть ее, а чтобы передохнуть.
Мне захотелось пожать руку этому смелому человеку.
Я подошел к нему вплотную и тихо сказал:
– Я горжусь вами. Разрешите? – протянул я руку.
Старик взглянул на меня и сейчас же отвернулся. И в глазах его была не ненависть, даже не отвращение, а скорее всего брезгливость.
Рука моя упала. Что-то обожгло сердце, точно огнем.
Вжав голову в плечи и стараясь не смотреть в лица прохожих, я быстро зашагал своей дорогой.
Вечером я встретился с Костей и передал ему для
Наперстка радиограмму за подписью Перебежчика. В ней было сказано:
«В ночь с восьмого на девятое вывозятся для выброс-
ки на нашу территорию завербованные мною и обученные
гауптманом Штульдреером «агенты» абвера: Чекунов
Василий Тарасович, кличка Кипарис, Огарков Петр Дани-
лович, кличка Реванш, и Криволапов Александр Федорович, кличка Проходящий. Общий пароль: «Дело идет к весне».
Приземление намечено на отрезке желпути Плавск-Чернь
между часом и двумя ночи. Желательно встретить».
А Костя передал радиограмму, адресованную Андрею:
«Первое: Освобождение Солдата от руководства
группой и ваше назначение одобряем.
Второе: Поздравляем Перебежчика, Цыгана, Костю, Усатого и Наперстка с награждением орденом Отече-
ственной войны второй степени. Аристократ награжден
посмертно.
Третье: Розыск оберштурмбанфюрера Себастьяна
Андреаса прекратите. Он был в Энске в декабре прошлого
года пролетом и сейчас находится в Берлине. О выезде его
в Энск уведомим».
20. Архив приказал долго жить
Неспроста я согласился идти с Костей на операцию.
Это было необходимо мне как разведчику, как участнику боевого подполья. Демьян сказал мне однажды: «Чтобы эффективно командовать людьми, надо не только знать, что они делают, но и уметь это делать самому». Правильная мысль.
План налета на дом с архивами вызревал долго. Все это время объект находился в фокусе нашего внимания
Мы тщательно готовились, стараясь не упустить ни одной детали, которая могла бы потом помешать нам. И вот подошел срок. Он пал на семнадцатое февраля. Эх, если бы у меня осталась хоть одна из тех замечательных «зажигалок»! Как бы это облегчило нашу работу... Но, увы, последние я отдал под Новый год Трофиму Герасимовичу. В
нашем распоряжении был только бензин – три фляги бензина. Бензин, конечно, тоже горит, но это не то... Далеко не то.
Погода изменилась. Температура поднялась почти до нуля. Дороги развезло, точно весной.
Вечером, без нескольких минут одиннадцать, я выбрался на Административную улицу – параллельную Восточной. Засел в развалинах четырехэтажного жилого дома, разрушенного бомбой. Здесь мы договорились встретиться с Костей.
Город спал. С неба сыпались снег и дождь. Было сыро, слякотно и холодно.
В одиннадцать Костя не пришел – подобного с ним никогда не случалось. Я высунул голову, В провале улицы маячила беленькая точка. Иногда она становилась ярче, потом меркла и наконец исчезла. Кто-то курил. Возможно, Костя. Напрягая до боли зрение, я всматривался в темноту. Послышалось шлепанье сапог. Звуки приближались.