часовой у горящего дома поднял тревогу.
– Держите, – тихо произнес Костя, и ребристая граната тяжестью легла на мою ладонь.
Правильно. Молодчина Костя! Граната – верное дело.
Выручит в трудную минуту.
– Выскочим все же на Административную, – предложил я. – Добежим до переулка – и в гору. . до соснового бора, а там попробуем вниз, к реке.
Костя не возражал.
Тихо ступая, мы покинули развалины, вышли на улицу, быстро зашагали к переулку и вдруг за спиной опять услышали:
– Хальт!
Теперь беги! Теперь скачи!
Сзади раздался дружный топот, затрещал автомат и хлопнула винтовка. Нас заметили. Немцы стреляли по видимым целям. Вся надежда на ноги и удачу. Попадаться живыми нельзя.
Мы выскочили в переулок. Еще квартал – и перекресток. А там – сосновый бор.
Вот уже середина квартала. И вдруг впереди, на перекрестке, в небо взвилась красная ракета.
Совсем худо. Мы бросились на ступеньки какого-то дома, на крыльцо, под навес и прижались к стене.
– Нас здесь сцапают как цыплят, – задыхаясь, проговорил Костя.
– Понимаю. Но бежать при таком свете...
Ракета озарила все вокруг. Секунда, другая. Как медленно гаснут проклятые искры.
– Видишь? – показал я двор напротив. – Туда. Скорее!
Костя хотел что-то сказать, но вдруг дверь открылась, он покачнулся и едва не упал.
Из темноты прозвучал, как приказ, голос:
– Сюда! Быстро!
Это было предложение, над которым не пришлось раздумывать. Пренебрегая элементарным благоразумием, мы послушались приказа, хотя отдан он был на немецком языке. Но не мужчиной. Возможно, этим и объясняется наша решимость. Впрочем, выбора не было. Вернее, был, но плохой. Перебегать улицу под пулями – не ахти какое удовольствие.
Мы вскочили, и дверь захлопнулась. В темноте слышалось только наше шумное дыхание. Я нащупал рукой
Костину руку и зажал в своей. Надо держаться вместе.
Еще неизвестно, что ожидает нас. Быть может, западня.
По тротуару кто-то пробежал. Потом еще и еще. До нас доносились крики, выстрелы, тревожные свистки.
Но вот скрипнула дверь, и коридор, где мы стояли, залил неяркий свет. Но его было вполне достаточно, чтобы разглядеть того, кто стоял у дверей. Это была Гизела.
– Ну проходите же, – услышал я ее глубокий голос. –
Кажется, все в порядке.
Мы прошли в светлую комнату. Надо было считать за огромное счастье, что мы двигались, дышали, были еще живы.
– Это вы? – воскликнула вдруг Гизела, узнав меня. –
Боже мой, какой вид!
Да, вид у нас был аховый, что и говорить.
Гизела смотрела на меня широко раскрытыми зелеными глазами. Вспомнив, что в правой руке у меня гранаталимонка, я быстро сунул ее в карман пальто.
Тогда она перевела взгляд на Костю, который выглядел похлестче меня, и весело спросила:
– Что вы тут делали?
– Что делали? – переспросил я, выигрывая время.
– Ну да.. Вопрос, я полагаю, ясен.
– Мы прибежали на пожар. Там горит что-то.
– Где? – встревоженно спросила Гизела.
– Недалеко, на Восточной.
Гизела быстро закрыла дверь во вторую комнату, щелкнула выключателем и подняла оконную штору.
Через окно отлично был виден пылающий дом. Огонь держал его мертвой хваткой. Все полыхало, и смотреть было жутковато. Дьявольское зрелище! Какую стихию выпустили на свободу наши руки!
– Очень мило, – спокойно сказала Гизела, опустила штору и зажгла опять верхний свет. – Раздевайтесь. Я
здесь живу, – она сделала рукой округлый жест.
Мы продолжали стоять и нерешительно осматривались.
Комната выходила двумя окнами на улицу. Обстановку составляли стол, диван с низкой спинкой, несколько стульев, тумбочка с радиоприемником «Филипс», что-то вроде буфета или посудного шкафа и широкая бамбуковая этажерка с книгами.
– Да садитесь же! Мне просто неудобно.
– Благодарю, – сказал я, и мы сели.
– Значит, вы бежали на пожар? – уточняла она.
– Да. А патруль без предупреждения начал палить.
– Это очень неприятно. Я лично терпеть не могу, когда в меня стреляют. Вообще я предпочитаю не служить мишенью.
Я не знал, как на это реагировать. В ее голосе чувствовалась тонкая ирония.
– Нет, так нельзя, – решительно сказала она. – Сейчас же раздевайтесь! Смотрите, на кого вы похожи.
Я встал. Костя – тоже.
– Спасибо. Мы не будем вас беспокоить. Нам надо идти. Гизела сидела на диване, упираясь обеими руками в его край.
– Нихт гуд. Вы думаете только о себе?
– Не понял.
– Вы уверены, что вас никто не увидит?
Нет, такой уверенности у меня не было. Но мне трудно было отвечать. Я понимал, что сейчас выйти – значит накликать беду на свою голову. Но не могу же я сказать об этом.
– Вот что, – вновь заговорила Гизела. – Скажите вашему другу, что я тоже ваш друг. И раздевайтесь.
Я посмотрел на Костю. Он нисколько не волновался, только был чуточку бледнее обычного.
– Раздевайся! – после секундного колебания сказал я. –
Получилось очень удачно. Здесь нечего опасаться. Я знаю ее. Костя хотел, видимо, задать какой-то вопрос, но раздумал.
Мы разделись, вышли в коридор, почистили обувь, повесили верхнюю одежду. Но голову сверлила мысль:
«Вдруг ловушка?»
Гизела принесла пачку сигарет, угостила нас, закурила сама.
– Я вас напою кофе. Будете пить?
Мы переглянулись.
– Я тоже выпью, – поспешила добавить она.
– Удобно ли? – нерешительно проговорил я.
– Очень удобно. Я весь день сегодня варю кофе. Незадолго до вас у меня был господин Земельбауэр. Он мой сосед. Его дом напротив. Вот там, – она показала в угол. –
А через дом от него живет господин Гильдмайстер. Тут целая колония.
Я слушал, кивал и чувствовал, как горят мои уши. Мы угодили в осиное гнездо. Чем все это кончится?
– Смотрите журналы. Я быстренько.
Мы остались одни, Костя оглянулся на дверь, за которой скрылась хозяйка, и спросил шепотом:
– Что это за цаца? Немка?
Я кивнул и коротко рассказал о знакомстве.
Костя почесал затылок.
– А что она делает?
– Понятия не имею.
– Тонкая штучка.
Я встал, прошел к этажерке. На верхней полке лежала стопка иллюстрированных журналов. Руки машинально стали перелистывать их.
– Нам нельзя сейчас высовывать нос, – объяснил я создавшееся положение Косте.
– Угу.. А я думаю: почему у нее свет? Теперь ясно: начальник гестапо, комендант. Весь этот квартал надо сжечь.
– Чш-ш, – предупредил я.
– Да, – Костя понизил голос, – прелестная ночка выдалась. А не пошла ли она предупредить кого-либо?
– Ну, а если? Что предлагаешь?
– Да я так. Если уж драться, то лучше здесь.
Я отобрал два журнала – себе и Косте, хотел отойти, но взгляд сам по себе непроизвольно остановился на телеграфном бланке, лежавшем на второй полке. Он был заполнен готическим шрифтом. Деталь сама по себе привлекала внимание. Я всмотрелся, и кровь ударила мне в голову. Телеграмма адресовалась Гизеле Андреас. Из Берлина ее отправили тринадцатого. Текст был краток: «Задерживаюсь. Вылечу семнадцатого. Обнимаю. Себастьян Андреас».
Так вот кто она! Вот с кем мы имеем дело! Жена оберштурмбанфюрера, о котором ведется переписка. Сегодня шестнадцатое. Он вылетит завтра.
Я подошел к Косте и, взволнованный, поведал ему об открытии.
– Сгорим мы, как шведы под Полтавой, – проговорил он спокойно. – Есть предложение – стукнуть ее и потихоньку сматывать удочки.
Стукнуть. Потихоньку.
– А если она действительно друг?
– Вы, значит, еще не уверены?
Послышались шаги. Мы поспешно занялись журналами. Вошла Гизела с подносом в руках. На нем стояли кофейник, чашки и блюдечко с кусочком масла. Она поставила все это на стол, вынула из шкафа пачку галет, сахар, разлила кофе.
Отпивая маленькими глоточками горячий кофе, я сказал:
– Очень рад знакомству с вами.
– Да? – спросила она. – Охотно верю. Хотя здесь многие говорили мне то же самое.
Она поинтересовалась моим образованием, профессией. Я удовлетворил ее любопытство.
Мне почему-то вспомнилась недавняя беседа с Земельбауэром. Он сказал, что какое-то «но» мешает ему. А
говорил он о Гизеле. Не является ли этим «но» оберштурмбанфюрер? Вполне возможно.
Потом хозяйка занялась Костей. Стала выяснять, здешний он или приезжий, служил ли в армии, сколько ему лет. Узнав, что Костя родился в Энске, она спросила, известен ли ему хозяин дома, в котором мы сейчас сидим.
Костя сказал, что нет. Вообще он держал себя настороженно, отвечал лаконично.
– А вы хотите знать, кто здесь жил?
Она кивнула.
– Пустяки. Я узнаю в управе.
– Да нет, не стоит. Просто так, интересно. Я вам сейчас покажу кое-что. Пройдемте в ту комнату.
Она встала, пошла, а вслед за нею поплелись и мы.
Во второй комнате стояли полуторная кровать, платяной шкаф и тумбочка. Возле нее – коричневый кожаный чемодан.
Гизела сдвинула с места тумбочку, подняла половицу, и мы увидели под ней цинковую коробку из-под винтовочных патронов. Она до краев была наполнена серебряными рублями и полтинниками царской чеканки.
Гизела рассмеялась.
– Быть может, они нужны хозяину?
Я сказал, что едва ли кто-нибудь признает их своей собственностью.
Мы просидели у нее до рассвета. Почистили и привели в порядок свою одежду. Когда уходили, Гизела энергично пожала нам руки и сказала:
– Вы ни о чем не думайте. Хорошо, что все случилось сегодня.
– Почему? – не удержался я.
– Завтра прилетает муж. Из Берлина. А он не такой, как я.
Углублять разговор я считал нетактичным.
– Мы еще когда-нибудь увидимся? – лишь спросил я, набравшись смелости.
– Да! Конечно! Это будет зависеть от вас. – И она улыбнулась. Это была улыбка для друзей. Да, только для друзей. В этом я был почему-то убежден. Убежден я был и в том, что в мою жизнь вошло что-то новое, тревожное.
Кажется, я понял то, чего долгое время не мог понять.