Утром недалеко от управы я столкнулся нос к носу с
Костей. Под глазом у него сиял огромный багровофиолетовый фонарь.
– Где это тебя угораздило?
– После расскажу, долгая история, – деловито ответил он. – Сегодня в семь приходите. Демьян зовет.
Так, не переговорив, мы расстались.
На службе я узнал, что Воскобойников от нас уходит.
Ему поручают формирование карательного батальона из бывших советских граждан, ставших изменниками Родины. О том, что такой батальон уже начал формироваться, мы знали давно. Знали мы и о том, что вербовка добровольцев в него продвигается очень туго, со скрипом. Пока удалось укомплектовать взвод. Он располагается во дворе полиции и проходит обучение. Бойцы взвода оружия не имеют. Немцы не без оснований раздумывают, вооружать их или нет. Они знают, что винтовки и автоматы можно повернуть куда угодно, даже против хозяев. Не при чем здесь Воскобойников – для меня не совсем ясно. До войны он трудился в системе «Заготскот», в армии не служил, а тут вдруг... военачальник!
Перемещение Воскобойникова отразилось на моей служебной «карьере». Бургомистр приказал мне принять дела секретаря управы. Я попробовал было заартачиться, но господин Купейкин дал понять, что делается это не без благословений коменданта – майора Гильдмайстера. Я покорился. В конце концов секретарь управы – это не нарком и я не глупее Воскобойникова.
Воскобойников явился сегодня в полдень в полной немецкой форме, при оружии, но без погон. Форма шла ему как седло корове. Был он экспедитором, экспедитором и останется. И толку из него не выйдет. Так думал я. Воскобойников думал иначе. Вводя меня в курс секретарских дел, он, между прочим, сказал:
– К первому мая я им сделаю такой батальончик, что они пальчики оближут.
Так именно он и сказал – «сделаю».
Когда он передал мне дела, печать и ключ от несгораемого шкафа, я сказал ему, что не совсем уверен, справлюсь ли с новыми обязанностями.
– Не боги горшки лепят, – сказал Воскобойников и покровительственно похлопал меня по плечу. А прощаясь, попросил: – Если вам будут попадаться желающие послужить под моим началом, направляйте их в батальон.
Весь день я входил в обязанности секретаря, мыкался из одной комнаты в другую, копошился в бумагах, измучился окончательно и был крайне рад концу рабочего дня.
С удовольствием покинул сырые стены управы и вдохнул теплый весенний воздух.
Прежде чем отправиться к Демьяну, мне надо было заглянуть домой. Я пошел мимо сельхозкомендатуры. С недавних пор этот путь стал моим постоянным маршрутом.
Я рассчитывал встретить Гизелу, но еще ни разу мне это не удалось. Нужно же так! И сегодня я шел без всякой надежды, но вдруг увидел ее возле почты. Гизела прохаживалась вдоль фасада. Сердце мое зачастило. Конечно, она ждала меня. Но я ошибся. Она ждала машину с тем самым немцем, к которому я ходил за циркуляром. Их вызывал начальник гарнизона. Все это выяснилось, когда я подошел к Гизеле и поздоровался.
– Вас можно поздравить? – спросила она.
– С чем?
– С повышением.
– А как вы узнали? Это решилось лишь сегодня.
– Это решилось два дня назад в моем присутствии у господина Гильдмайстера. Вы счастливчик, вам везет. И
Гильдмайстер, и Земельбауэр. . Почему вам так верят?
Я развел руками.
– Здравствуйте! – прозвучало вдруг рядом по-русски, и я увидел прошедшего мимо полного пожилого субъекта..
Лицо его показалось мне очень знакомым.
Гизела холодно кивнула. По лицу ее пробежала гримаса брезгливости.
– Идиот, – тихо проговорила она.
– А что такое? – недоумевал я.
– Я видела этого типа однажды, его принимал на дому
Земельбауэр. С тех пор он считает своим долгом здороваться со мной. Или это достоинство – быть платным агентом гестапо?
– Дело вкуса, – неопределенно ответил я.
– Идите. Вон машина. Пока! Мы не станем бравировать нашей дружбой, правда?
Эта короткая встреча оставила что-то теплое в моей душе.
Я был у Гизелы уже трижды, не считая той злополучной ночи. Наша дружба крепла. Но только ли дружба?
Что-то большое, радостное входило в мое сердце и заставляло думать, постоянно думать о Гизеле. И вот сейчас. Не успел проститься с ней, а в голове мысль: «Когда снова увижу? Когда?»
Весна ли, чувства ли теплили меня? Я шел и улыбался ветру, солнцу. Мечтал. О чем? Сам не знаю. Наверное, о будущем. А быть может – о близком. Мне казалось, что скоро, очень скоро произойдет необыкновенное. Стоит только напрячься, захотеть – и оно приблизится!
И вот в это радостное ощущение почему-то вошел досадным пятном толстяк, которого я только что видел, разговаривая с Гизелой. Откуда он? Почему мне запомнилось его лицо, добродушное, осмысленное, даже доброе? Гдето мы уже встречались. Я ломал голову и никак не мог ответить на вопрос. И лишь войдя в свой дом и увидев Трофима Герасимовича, я вспомнил: это же портной! Частный портной, к которому чуть не год назад водил меня Трофим
Герасимович. Он шил, вернее, перелицовывал мой пиджак. У меня еще тогда возник план сделать этого толстяка содержателем явочной квартиры. Оказывается, как можно ошибаться в людях! Я спросил у Трофима Герасимовича фамилию портного.
– А на что он тебе?
Я рассказал.
– Ух ты, какая гадюка! А на морду – попик. Тихий, сладенький. . Видались мы недавно возле бани. Все выспрашивал меня: что слыхать о наших, как живется, где обитает дочь? А я будто чувствовал и отвечал ни да ни нет. Что ж, выходит, надо препоручить его моим ребятам?
– Препоручи! Непременно. К нему народ ходит, а он выдает.
Я выпил кружку кипятку, расспросил Трофима Герасимовича о делах в его группе и отправился в «Костин погреб».
Наперсток сидела у приемника с наушниками на голове, а в другой половине о чем-то беседовали Андрей и
Челнок.
Челноку больше, чем мне, попало в финскую. Лицо его, сильно изуродованное, выглядело асимметричным, правая нога не сгибалась, приходилось пользоваться костылем. Сейчас он работал истопником в гарнизонной пекарне. А до финской войны служил в армии командиром батареи.
Я разделся, подсел к ним.
– Ты не скачи, а говори по порядку, – обратился Андрей к Челноку. – Раз уж начал, так выкладывай!
– А я и так, как на чистке партии, – рассмеялся Челнок, показав свои ослепительно белые, но, к сожалению, вставные зубы. – Чего ты придираешься?
Андрей недовольно дернул головой:
– Ты сказал, что работал токарем, а при чем тут директор магазина?
– Все правильно, так оно и было. Я работал токарем на таганрогском заводе, а потом стал директором магазина.
– С чего это вдруг?
– Тебя это интересует? Пожалуйста. Дай-ка докурю. –
Он взял у Андрея половину цигарки, затянулся и продолжал: – На заводе я имел седьмой разряд. Маракуешь?
Андрей кивнул.
– Почти инженер. А тут как раз кинули лозунг: «Коммунисты и комсомольцы – за прилавок! Надо вы учиться торговать». Меня того.. в комитет комсомола. Так и так,
товарищ Пономарев. Поскольку ты есть чистокровный пролетарий и тебе нечего терять, кроме цепей, есть мнение выдвинуть тебя. В торговой сети дело пахнет нафталином. Завелись жучки разные, бывшие нэпманы. Вскрываются гнойники. А торговля – это барометр. Она определяет настроение наших граждан. Нужно подкрепить торговую сеть. Тебя решено сделать директором магазина
«Фрукты и овощи». Ну что ж, надо – значит надо. Записали в протокол. Распрощался я с заводом – и в горторг.
Приводят меня на рынок и показывают на фанерную палатку. Ей-богу, поменьше этой комнаты! Вот твой магазин. Ну, думаю, разыграли меня. А ставка, спрашиваю, какая директору этакой махины? Как сказали, у меня аж под ложечкой засосало. В аккурат наполовину меньше, чем я вырабатывал на заводе. Вот это выдвинули!
– Охмурили, выходит? – рассмеялся Андрей.
– Ну сам пойми: с завода я приносил восемьдесят, а когда и все сто целковых, а тут сорок. Начал я ерепениться, а мне говорят: раз ты комсомолец, то должен думать не о деньгах, а о деле. И крыть нечем. Тем более ты, мол, один на свете, без семьи и родных. Я сказал, что в принципе это, конечно, верно, и включился в торговую деятельность. . Насчет фруктов ничего не скажу. Это слово можно было вычеркнуть на вывеске. А что касается капусты, помидоров, огурцов, арбузов и дынь – этого хватало под самую завязку: я их и получаю, и вожу, и продаю. Сам над собой директор. Помидоры помаленьку гниют, огурцы вянут, капуста хиреет, арбузы попадаются зеленые – покупатель нос воротит. Ну, прошел, бог дал, месяц. Подвел я баланс, гляжу – не хватает двадцати целковых. Эге, думаю, учиться торговать – дело не простое. На другой месяц уже тридцать целковых выложил, а на оставшуюся десятку стал перебиваться. Ничего себе, думаю, директор!
Скоро без штанов останусь. А потом и зарплаты не хватило. Я в комитет. Спасайте, говорю, братцы! Невмоготу!
Бросайте на любой другой трудовой фронт, выдвигайте еще раз куда угодно, только не директором. Секретарь бойкий такой парень был. За словом в карман не лез. Нет, говорит, дружок, коль взялся – тащи! Выправишь дело в магазине, будем двигать дальше. Я чуть не заревел. Куда же это дальше? Ну ладно, думаю: ты с характером, я тоже.
Пошел на толчок, загнал последнее барахлишко, вложил недостающие деньги в кассу, магазин на замок, а ключик секретарю комитета с записочкой: прощай, спасибо за выдвижение, а меня не ищи.
И прощай, Таганрог! Подался я в Киев, поступил в артучилище, тогда еще оно школой называлось. Вот тебе и вся история.
– А при чем же тут Ворошилов? – не унимался Андрей.
– Ты же сказал, будто он тебя спас!
– Не будто, а в самом деле спас. Когда я кончал школу, таганрогцы разыскали меня. Напали на след-таки. И закатили начальнику школы ноту. Они, оказывается, вышибли меня из комсомола, объявили дезертиром трудового фронта да еще присобачили социально чуждое происхождение.
Спутали меня с другим Пономаревым, сыном какого-то беляка, и началась катавасия! Понял я одно: вылечу из школы в трубу. Пока докажу, что я не верблюд, обязательно вылечу. И вот тогда я нацарапал письмо Клименту