Я пришел к выводу, что, кроме бесстрашия, этот загадочный человек обладает еще и железными нервами. Его трудно было смутить и вывести из себя.
Мы вновь тронулись, изменив строй. Теперь впереди шли я и Трофим Герасимович, за нами Угрюмый, а Костя замыкал шествие. Мы заранее условились, что в случае появления патруля я и Трофим Герасимович постараемся незаметно ретироваться, а Костя, известный большинству эсэсовцев, попробует отбрехаться.
Но пока все протекало гладко. Комендантский час наступил давно, и улица Щорса была начисто выметена от всего живого. Да и расстояние от кладбища до убежища исчислялось минутами ходьбы.
Когда мы проходили двор Кости, по улице промчалась легковая машина с опущенным верхом. Я опасался, что она затормозит. Но тем, кто в ней ехал, было, видимо, не до нас. Машина даже не убавила скорости.
В сотне шагов от цели мы отпустили Трофима Герасимовича.
Я нарочито долго плутал и петлял между развалинами, пробирался через заросли бурьяна, обходил вороха скрюченного железа, прежде чем достиг замаскированного кустом бузины и грудами битого кирпича лаза в убежище.
– Тут немудрено и ноги поломать, – заметил невозмутимый Угрюмый, протискиваясь в узкую щель.
– А вы аккуратненько, – посоветовал Костя. – Ноги еще пригодятся.
Наконец мы достигли убежища. Нас встретил Демьян.
Он стоял у задней стены комнаты, широко расставив ноги и заложив руки за спину.
– Так, – проговорил он, – все в порядке?
Я кивнул.
Угрюмый оглядывал помещение. Его глаза, с надвинутым на них тяжелым лбом, смотрели без страха, скорее, с любопытством. Нет, он и в эту минуту не потерял самообладания. Сообразив, видимо, что Демьян – старший из нас, он сразу обратился к нему:
– Быть может, вы скажете, какое я совершил преступление?
Демьян подошел к нему вплотную, держа руки попрежнему за спиной и глядя прямо в глаза Угрюмому, резко и твердо, отчеканивая каждое слово, произнес:
– Одно то, что вы ходите по земле, уже преступление.
Угрюмый спокойно выдержал взгляд и, легонько усмехнувшись, сказал:
– Опять общие, хотя и красивые, слова. Я не придаю им значения. Вы в чем-то подозреваете меня. Так в чем же дело? Говорите!
Из своей половины вышла Наперсток. Она остановилась, вскрикнула и, зажав рот рукой, глухо произнесла:
– Помазин... он... – и отступила на шаг в испуге.
Крик едва не вырвался из моей груди. И будь я проклят, если лицо Угрюмого в это мгновение не дрогнуло.
Дрогнуло и вытянулось, будто он узнал день своей смерти. Скособочив голову, он смерил радистку уничтожающим взглядом. Он был поражен и не мог скрыть этого. Но еще более поражены были мы. Никому из нас не приходило в голову, что Угрюмый и Дункель – одно и то же лицо.
Что угодно, только не это.
Демьян смотрел на Угрюмого как-то по-новому. Казалось, он хотел сказать: «Вот уж этого мы не ожидали».
У меня мелькнула мысль, что сейчас Угрюмый назовет
Наперстка или дурой, или сумасшедшей, но он не обмолвился ни единым словом.
Придя в себя от изумления, я произнес:
– Итак, господин Дункель, мы подошли к финишу.
От слова «Дункель» Угрюмый сразу обмяк, но быстро взял себя в руки. Лицо его мгновенно отвердело. Посмотрев на меня злыми, посветлевшими глазами, он сказал:
– Выходит, что ни возраст, ни опыт не могут служить защитной броней. Печально, но факт. . Можно присесть?
У меня что-то устали ноги.
26. Угрюмый исповедуется
Из предварительного короткого допроса Угрюмого
Демьян и я заключили, что он намерен быть с нами полностью откровенным. Меня это не удивило. Так вел себя и его боевик Филин, в аресте которого участвовал Андрей, так вели себя многие вражеские агенты, пойманные с поличным. В большинстве своем это были люди, наделенные трезвым, практическим складом ума.
В наши расчеты не входило долго возиться с Угрюмым. Нам просто негде было его держать. К тому же обстановка в связи с арестом Геннадия продолжала оставаться напряженной. Но телеграмма Решетова изменила первоначальные планы. Он предложил отобрать у Дункеля собственноручные показания.
Демьян прочел телеграмму и сказал:
– Ваш полковник прав. Но он упустил из виду одно обстоятельство: мы-то не на Лубянке!
Однако приказ есть приказ, и его надо выполнять.
Прежде всего как это технически осуществить? Простое дело – вручить человеку перо и бумагу и заставить его писать. Иначе говоря, необходимо развязать ему руки и усадить за стол. Это нас не устраивало. Мы прекрасно понимали, с кем имеем дело: упустить такого врага легче, чем поймать. Стали прикидывать, как выйти из положения. На помощь пришел Костя. Он заверил, что принесет со службы немецкие металлические наручники.
– И что из этого? – спросил Демьян. – Какая разница между веревкой и наручниками?
– А вот увидите, – обнадежил нас Костя. – Надо перенимать хороший опыт. Я видел, как покойный Пухов устраивался в подобных случаях.
Костя принес наручники из полиции, а из дому –
складную железную койку и кусок тонкой, но довольно прочной цепи. Он заковал одну ногу Угрюмого в наручники, пропустил через них цепь, а последнюю примкнул на замок к койке. Это было поистине гениально. Угрюмый лишился главного – возможности двигаться по убежищу.
Он мог лежать на койке, сидеть, но для того, чтобы сделать два шага, должен был тащить за собой койку. Мы освободились от неприятной необходимости вставлять ему в рот сигареты, поить и кормить из рук.
Оказавшись прикованным, Угрюмый сказал, посмеиваясь:
– Как Прометей! Что ж... правильно. Никогда не считай зверя мертвым до той поры, пока не снимешь с него шкуру.
Он не падал духом и не выказывал никаких признаков отчаяния.
Я пододвинул к его койке наш примитивный стол, положил на него бумагу, ручку и предупредил:
– Пишите только правду!
– Иного пути у меня нет, – ответил он.
Костя внес дополнение:
– И не стройте никаких планов побега. Отсюда вы выйдете не иначе как ногами вперед.
– Вы хотите сказать, что меня вынесут ногами вперед?
– поправил его Угрюмый. – Нет-нет. Время для этого упущено. Я еще не собираюсь в длительную командировку. Я не так безнадежен, как вы думаете.
Я дивился его хладнокровию. Неужели откровенным признанием он рассчитывает искупить свои преступления? Неужели он считает нас настолько наивными, что лелеет надежду на какое-то снисхождение?
А он писал. Писал не спеша, не напрягаясь, не копаясь в шевелюре и в затылке, как делал это я, составляя сложный документ. Казалось, он даже не задумывается над тем, что выходит из-под его руки.
На третьи сутки, в мое дежурство. Угрюмый отложил перо и сказал:
– Все! Мосты сожжены. Отступать некуда. Читайте.
Демьян взял со стола добрую дюжину листов, заполненных идеально ровными строчками, и начал читать вслух. Это была подробная исповедь.
Родился Угрюмый действительно в 1896 году, но не в
Бодайбо, а в Царицыне, не в семье кочегара Лизунова, а в семье немца-колониста Эмиля Линднера, и звали его, конечно, не Прокофием, а Максом. В девятисотом году отец
Макса, поднакопивши денег, открыл сразу две колбасные фабрики: одну в Царицыне, другую в Новочеркасске. В
Новочеркасске же Макс окончил частную гимназию и поступил в политехнический институт. Окончанию его помешала революция. Эмиль Линднер собрал свое потомство, жену и спешно ретировался в Германию, откуда выехал еще мальчуганом. Для Макса родина его предков оказалась злой чужбиной. Все капиталы отца лежали в предприятиях. Того, что он прихватил с собой, едва хватило для расплаты с услужливыми людишками, обеспечившими побег. Семья впала в нужду. Обосновались у брата отца в деревне под Мюнхеном. Какими бы родственными чувствами ни пылал брат к брату, но, когда на него свалилась орава из двух мужчин и четырех женщин, он стал кряхтеть.
Отец же Макса ничего не предпринимал. Он был убежден, что Россия скоро угомонится и он вернется к колбасному делу. Надо надеяться, надо ждать. Но Макс ждать не хотел. Он считал, что следует ускорить ход событий, вернуться в Россию и отстаивать отцовские права.
Максу подвернулась блестящая возможность это сделать.
У дяди умирал от туберкулеза батрак – русский военнопленный Лизунов, одногодок Макса.
Дело, правда, оказалось не таким простым, как считал
Макс. Мало было узнать всю подноготную Лизунова, надо было выбраться из Германии. И здесь помог другой дядя, по матери, вернее, близкие друзья дяди. Они «сделали»
Макса Прокофием Лизуновым, снабдили деньгами, но предупредили, что засучивать рукава для драки рано. В
России сейчас такое, что легко оказаться не только побитым, но и лишиться головы. Надо вести себя так, как повел бы себя подлинный Лизунов, сын кочегара. А в остальном положиться на время и ждать сигнала.
Макс вновь появился в России уже как Лизунов и начал новую жизнь. Далее его биография не отличается от известной нам. Лишь в конце тридцать пятого года, когда
Макс находился в Гомеле, его разыскал человек с письмом от дяди. С того дня Макс превратился в Дункеля. Человек, принесший письмо, имел полномочия иностранного отделения СД. К этому времени СД из партийной разведки нацистской партии превратилась в оружие борьбы за гитлеровское государство и выполняла разведывательные и контрразведывательные функции не только в стране, но и за ее рубежами. Создателем и шефом СД был в то время
Рейнгард Гейдрих.
В числе своей агентуры Угрюмый назвал уже известных нам Брусенцову, Витковского, Суздальского, а также боевика Филина.
Угрюмый раскрыл тайну провалов в энском подполье.
Во время беседы у горвоенкома он увидел Савельева
(Прокопа) и Тулякова (Прохора). Они не только присутствовали, но и участвовали в разговоре. Позже, встретив их в городе, Угрюмый понял, что это руководители подполья, и не ошибся.
Никакого предателя Хвостова, с которым якобы расправились подпольщики, в природе не существовало.