олдат организовать поиски предателя, если он считает, что провалы не являются результатом предательства, что они не только закономерны, но и неизбежны. Как он может докладывать о плане диверсионных ударов, когда, по его мнению, диверсия только мешает нашей разведывательной работе! Да и представление о разведработе у него путаное. Он мечтает о засылке агентуры в Германию, а от вербовок немцев отмахивается как черт от ладана. Нельзя же с такими настроениями руководить.
На несколько секунд воцарилось молчание.
— Вы хотите сказать? — спросил меня Демьян.
— Нет. Сказано все.
— А ваше мнение?
— Я согласен с Перебежчиком.
— После провала группы Урала, — заговорил Демьян, — товарищ Солдат предлагал мне прекратить связь друг с другом и свернуть боевую работу. Я сказал ему, что это паникерство.
Почва под ногами Геннадия неожиданно заколебалась. Он не был подготовлен к этому.
— Я честно высказал свое мнение, — попытался оправдаться он. — Или, по-вашему, нельзя иметь свое мнение?
— Пожалуйста, имейте, — разрешил Демьян. — Но выполняйте мои указания. Вы обязаны искать предателя. Провал группы Урала не эпизод, а звено из длинной цепи.
— А почему вы уверены, что в нашей среде предатель? — обратился Геннадий к Демьяну.
— Вот это да! — воскликнул Русаков. — Я бы не сказал, что ты очень сообразителен для руководителя группы.
— Какой есть! — огрызнулся Геннадий.
— Плохо, — заметил Демьян. — А мы хотим вас переделать.
— Я не нуждаюсь в этом, — с раздражением бросил Геннадий. Он не мог совладать с собой и сорвался с нужного тона.
— Тогда я предлагаю вывести Солдата из состава бюро, — медленно произнес Демьян. — Кто за это — прошу поднять руки.
Все произошло в считанные секунды. Геннадий не успел даже оценить происшедшее.
— И еще, — продолжал Демьян, — есть предложение освободить товарища Солдата от руководства разведкой и возложить это на Перебежчика. А Солдату поручим сформировать боевую диверсионную группу. Люди найдутся. И хорошие люди.
Сгоряча Геннадий продолжал гнуть свое, хотя не мог не чувствовать отношения к нему членов бюро. Он напомнил, что в старшие группы назначен приказом управления и бюро не вправе отменять его.
— И шифр я никому не передам, — вызывающе закончил он.
— Попробуйте, — пригрозил Демьян. — Мы подождем три-четыре дня, а потом обсудим вопрос о вашем пребывании в партии.
Дальше идти было некуда. Геннадий сразу обмяк, как проколотая шина, сел на ящик и в состоянии крайней растерянности пробормотал:
— Хорошо. Я сам. Мне выйти?
— Ну зачем же, — возразил Демьян. — Давайте, товарищ Челнок, докладывайте.
Демьян требовал от всех, чтобы именовали друг друга только по кличкам, и это было правильно.
Челнок зачитал листовку, воззвание к гражданам города и "поздравительные" письма пособникам оккупантов, подготовленные к распространению и рассылке. Люди из группы Челнока продолжали свою опасную и трудную работу, несмотря на усилившуюся слежку полиции и гестапо. Теперь дело не ограничивалось распространением листовок и воззваний. Пропагандистки Челнока вели беседы по домам, действуя на собственный страх и риск.
После Челнока я доложил бюро о выдвижений Кости и Трофима Герасимовича — Клеща — на роль старших самостоятельных групп. Костя фактически уже является старшим, под его началом успешно работают три человека.
Кандидатуры утвердили без возражений.
На этом заседание окончилось. Члены бюро разошлись, а меня и Андрея Демьян задержал. Он хотел знать подробности истории с Дункелем-Помазиным. Андрей рассказал.
— Не выпускайте его из пределов видимости, — посоветовал Демьян. — Держите на прицеле.
Он считал, что Дункеля надо взять живым и воспользоваться его безусловно обширными сведениями о немецкой разведке.
— А если затащить Дункеля в ваше убежище? — высказал предположение Демьян.
— Что ж, это осуществимо, — согласился я. — Дункель, по-видимому, явится к доктору за пишущей машинкой, там мы его и захватим.
— А если не явится?
— Должен. Логика того требует.
— Это ваша логика требует, — заметил Демьян, — а он думает по-своему.
— Все равно отыщем, — твердо сказал Андрей. — Теперь его в лицо знают трое: Аристократ, Наперсток и Пейпер.
— Хорошо бы. — Демьян скупо, но как-то мечтательно улыбнулся. — Надо добыть его.
15. Новогодний вечер
Я не мог опаздывать к бургомистру. Я явился точно в указанное на пригласительном билете время — в одиннадцать часов вечера.
До этого мне не приходилось бывать у Купейкина, но его адрес я знал. Он занимал второй этаж небольшого каменного, хорошо сохранившегося особнячка. До войны в нем размещалась эпидемиологическая станция.
Жил Купейкин как у Христа за пазухой. Первый этаж особняка занимала городская полиция. Чтобы пробраться к бургомистру, надо было миновать вахтера, который поглядывал на каждого посетителя и проверял глазом — не схватить ли, не упрятать ли в кутузку.
Купейкина я увидел через окошко дежурного, он ожидал гостей и подал мне знак рукой: дескать, поднимайтесь наверх!
Дверь открыло единственное чадо бургомистра — его дочь Валентина Серафимовна. На ее длинном бледном лице я уловил выражение разочарования: она ждала, видимо, кого-то другого.
С деланной улыбкой Валентина Серафимовна приветствовала меня и пригласила в квартиру.
— Вы первый, — добавила она.
— Подчиненным положено приходить вовремя, — заметил я, раздеваясь.
Валентине Серафимовне минуло двадцать девять лет. Высокая, сухопарая, с осиной талией, она наряжалась всегда в короткие платья, чтобы демонстрировать свои ноги, которые являлись ее единственным украшением. В семье дочь Купейкина занимала независимое положение и считала себя самостоятельной женщиной. Она работала переводчицей в гестапо и должность эту купила страшной ценой — предала своего мужа, который по заданию войсковой разведки пробрался в Энск для сбора интересующих фронт сведений.
Валентина Серафимовна была вероломным, самовлюбленным и мстительным существом. Даже сотрудники управы, люди с подмоченной совестью, и те не могли ее терпеть и за глаза называли гремучей змеей.
Дочь хозяина провела меня в гостиную, извинилась и оставила одного. Я уселся на диван, утяжеленный высокой спинкой, зеркалом, полочками и шкафчиками. Уселся и оглядел комнату. Просторная, с высоким потолком, она была заставлена громоздкой разномастной мебелью. Сюда перебрались из чужих домов доживать свой век ломберные столы, дубовые горки, шифоньеры, кресла, качалки, стулья, подставки для цветов.
В четырех разных по цвету, стилю и габаритам шкафах, занимавших глухую стену, покорно дремали бог весть когда плененные книги в хороших переплетах. Давно, видимо, к ним не прикасалась человеческая рука.
Я призадумался. Под Новый год принято вспоминать прошлое, заглядывать в будущее. Но я думал о настоящем. Сегодняшний день, как и многие другие, для одних начался радостью, для других слезами, для третьих смертью. В то время когда заседал подпольный горком, оккупанты провели в городе обыски. Делалось это в профилактических целях. Среди горожан уже ползли слухи, что больше сотни человек арестовано. Невзирая на пургу, начальник гарнизона приказал для устрашения населения в течение двух часов гонять по городу тяжелые танки. Они безжалостно перемалывали мягкий снег и обнажали черную мерзлую землю. Мои раздумья прервал звук шагов. Еще не старая, но бесцветная, убогая, страшно высохшая жена бургомистра ввела в гостиную субъекта огромного роста, с красной физиономией и очень неприятными манерами. Это был начальник городской полиции Пухов.
— Надеюсь, вы знакомы? — обратилась хозяйка к нам обоим. "Ну еще бы! Как же не знать такого человека, как Пухов?" Я встал, пошел ему навстречу и пожал здоровенную потную лапу.
— Вот и чудесно, — обрадовалась хозяйка и ушла.
Пухов выругался площадной бранью, прикрыл поплотнее дверь и сказал тонким, сиплым голосом:
— На кой дьявол устраивать эти сборища? Время ли сейчас? По городу рыскают подпольщики. Вот, смотрите, — извлек он из кармана несколько смятых листовок и подал мне.
— Опять? — спросил я.
— Опять!
Молодчага Челнок. Он уже приступил к выполнению новогоднего плана.
— И разные, заметьте! — продолжал Пухов. — А знаете, какое поздравление прислали господину Купейкину?
Я отрицательно покачал головой.
— Ужас! Обнаглели, мерзавцы, донекуда. Они пишут…
Что "они пишут" — узнать не удалось: господин бургомистр, его жена и дочь торжественно ввели начальника энского гестапо, штурмбаннфюрера СС Земельбауэра.
Честно говоря, я представлял себе начальника гехайместатсполицай2 более величественным по внешности, а он оказался маленьким невзрачным человечком с птичьей головой, крохотным острым подбородком и вогнутыми внутрь коленками. Левое плечо было ниже правого, кожа на лице дряблая, бледно-серого цвета. Из глубоких впадин мерцали, точно угли, маленькие крысиные глазки. И вообще в его облике чувствовалось что-то крысиное. То ли долголетняя профессия, то ли сознание своей силы делали выражение его лица невозмутимым.
Он заговорил со мной на жестком и тягучем диалекте баварца, задал несколько ничего не значащих вопросов, а потом оскалил в улыбке свои крупные желтые зубы, повернулся на каблуках и бросил в лицо бургомистру:
— Вы пройдоха. Шельмец. Да-да.
Штурмбаннфюреру СС разрешалось говорить все, что приходило на ум.
Купейкин вылупил глаза и покраснел как рак. Его супруга застыла с полуоткрытым ртом. Валентина Серафимовна недоуменно глядела на своего шефа, силясь понять, как принимать это — в шутку или всерьез. На лице начальника полиции я прочел что-то вроде удовлетворения.
Гестаповец сам разрядил обстановку:
— Что же получается? Господина Сухорукова, отлично знающего наш язык, вы держите при себе, а я мучаюсь без переводчика.