— Припадками. Отличная идея.
Анвен, уперев руки в бока, оглядела комнату:
— Да, но дом изменился, когда мы выкинули почти всю старую рухлядь. Сначала я хотела, чтобы дом был под стать внутреннему миру ребенка, Брендана. Потом поняла, что до тех пор, пока сын не вернется, дом должен подходить и нам. И я снова начала его перестраивать. Еще, и еще, и еще. До того, как мы поженились, я училась на архитектора, так что не думайте, что я совершенно чокнутая!
Она немного рассказала, опустив то, что касалось нервного срыва мужа и автокатастрофы. По ее словам выходило, что они потеряли ребенка, сменили несколько мест работы, наконец почувствовали, что непременно должны вернуться домой, в свой родной штат, и жить так, как захочется. Я не задавал вопросов. Ее ложь была безобидна: ложь незнакомцу, которому незачем знать об их неизбывной боли. Не думаю, чтобы Анвен так нуждалась в моей жалости; ей хватало того, что я понял и принял их странный дом. Сейчас он был для нее одновременно ребенком и произведением искусства. Словно какого-то душераздирающего голема, она пыталась оживить его силой заботы, любви и воображения. Когда мальчик вернется, она вновь направит все силы на него. До тех пор же всю свою энергию и любовь она вкладывала в то, чтобы сделать неодушевленное одушевленным.
Каждая комната в их доме представляла собой отдельный мир. В некоторых прорубили стены и потолки, чтобы построить мостики, соединяющие одну с другой, словно сюрреалистические вереницы сновидений. В одной спальне все было изогнуто под кривыми углами. Картины в неправильной формы рамах и единственное зеркало закреплены на потолке. Над самым полом в стене буквально пробита дыра, закрытая стеклом. Только спустя мгновение вы понимали, что это окно. В другой комнате, называвшейся Осенней, все предметы оказались мягкими и двуцветными.
Существуют оригиналы, которые строят дома из бутылок или номерных знаков штата Вайоминг. Архитекторы, которые проектируют церкви, похожие на оплывающие свечи, и аэропорты, смахивающие на скатов. Но самым необычайным и откровенно утомительным в доме Майеров была неприкрытая одержимость работой. Анвен ни словом об этом не обмолвилась, но было ясно: она отдает себе отчет в том, что, получи ее мозг передышку, он осознает всю смертельную безнадежность положения и уничтожит ее. Поэтому она не делана передышек. Она планировала, строила и переделывала, держась за единственную ниточку, которая, как она чувствовала, еще связывала ее с пропавшим ребенком.
В комнату вошла маленькая черная собачонка и вразвалку подковыляла к моей ноге. Я нагнулся и погладил ее.
— Это Генри Хэнк. Муж называет щенков в честь знаменитых боксеров прошлого. Мы знаем, что покупатели потом дают им другие клички, но Грег развлекается тем, что несколько недель вокруг него возится целая орава бойцов.
Вбежал еще один щенок и был представлен как Джил Диаз.
— Здравствуйте!
Поначалу я решил, что ее муж отлично выглядит. Куда крепче и здоровее, чем Анвен. Очень загорелый, довольно плотный. Это промелькнуло у меня в голове, когда я вставал, чтобы с ним поздороваться. Мы пошли навстречу друг другу, одна из собак залаяла, и Грегори опустил глаза, чтобы посмотреть, что там за гвалт. Вблизи я разглядел, что кожа у него неестественного коричнево-оранжевого цвета, как бывает от крема для загара. Когда я был мальчишкой и эту дрянь еще только что изобрели, один парень из нашего городка, помнится, купил бутылку… Бедолага потом несколько недель выглядел так, будто его с ног до головы неровно вымазали помадой чуткого красно-коричневого цвета. Полагаю, с тех пор продукт усовершенствовали, но, судя по Грегори Майеру, не сильно.
Руку он тоже пожимал странно: чересчур сильно и мощно сдавил, когда наши руки встретились и соприкоснулись, а потом бессильно и вяло выпустил. Его рука стала совершенно дряблой. Я вспомнил, что Грегори перенес нервный срыв. Чем дольше я на него смотрел, тем отчетливее замечал признаки уязвимости и душевного расстройства. В конце концов, у меня создалось впечатление, что Майеры «удалились от мира», потому что Грегори не в силах выносить такую тяжесть и не скоро справится со своим горем.
— Дорогой, он говорит, нас порекомендован известный заводчик с Запада. Раймонд Джилл.
— Раймонд! Конечно, я знаю Раймонда. Симпатяга. Кого бишь он разводит?
— Мопсов.
— Мопсов, точно. Симпатяга.
Грегори чересчур часто откашливался. Он так напряженно и внимательно слушал собеседника, даже его совершенно ни к чему не обязывающую болтовню, что тот поневоле ощущал неловкость. Печальнее всего, что он искренне старался. Грегори делал вид, будто вы для него очень важная персона, хотя вы познакомились лишь несколько минут назад. При этом он не был ни подхалимом, ни рубахой-парнем. Вероятно, я ему действительно понравился, поскольку вел себя любезно и мило, но в его вымученной улыбке, в поначалу энергичном, но потом бессильном и вялом рукопожатии, в том опасливом обожании, с которым он смотрел на жену, читалось страдание. Рядом с ним она казалась самым сильным человеком на свете.
Самый неловкий эпизод произошел посреди разговора о достоинствах французских бульдогов в сравнении с другими породами. Грегори вдруг оборвав свою речь на полуслове и ухмыльнулся:
— А знаете, как Г. Л. Менкен называл Калвина Кулиджа? «Жуткий маленький мерзавчик». Как вам, разумеется, известно, язык у этих собак не должен торчать из пасти.
Переход от собак к Менкену и снова к собачьим языкам произошел так быстро, что до меня лишь через несколько секунд дошло, что случилось. Видимо, я не смог скрыть удивления, потому что, повернувшись к Анвен, увидел, как она нахмурилась и поджала губы, как бы говоря: «Т-с-с! Не показывайте ему, что заметили». Грегори еще дважды так же дико заносило от одной темы в другую, но я притворялся, что все в порядке.
Что было хуже — его уязвимость, плохо скрываемая нервозность? То, как Майеры расточали друг на друга и на безобразных, как горгульи, собак свою призрачную любовь? Или власть, мощная аура их дома? Дома-памятника-голема, который заменил им утраченного ребенка.
Долгий и грустный вечер рядом с этими людьми превратился в тихую пытку. Больше всего мне хотелось уехать и все обдумать. Посидеть в баре или гостиничном номере, где угодно, в любом укромном углу, где я мог бы обсудить с самим собой, что делать дальше.
Я был почти уверен, что Линкольн Аарон — их сын. Но мне требовались дополнительные доказательства. Их я стал искать в Нью-Йорке — связался с еще одним детективным агентством и поручил им проверить родителей Лили, Джо и Фрэнсис Марго-Лин из Кливленда. Оказалось, что в Кливленде за последние тридцать лет не жил никто с таким именем. То же касалось ребенка по имени Линкольн Аарон, предположительно родившегося там восемь, девять или десять лет назад. Ни в одной больнице или государственном учреждении не нашлось никаких записей.
Почему я забегаю вперед и раньше времени рассказываю самую важную часть истории? Потому, что я уже знал правду в тот день, когда сидел в гостиной Майеров. Сидя на мягкой кушетке за чашкой ароматного чая, я знал, что женщина, которую я люблю больше всего на свете, — преступница и чудовище. Похищение детей чудовищно. Подобно убийству и изнасилованию оно подрывает единственные реальные ценности нашей жизни: моя жизнь, моя сексуальность, плоть от плоти и кровь от крови моей — мои.
Однажды Линкольн придумал историю о синеглазых воронах. История так себе, но образ чернильно-черных птиц с лазурными глазами еще долго меня преследовал. Вороны умны, вороваты, крикливы. Они мне очень нравятся такие, как есть. Если бы я увидел ворону, сидящую на ветке и курящую сигару, я бы рассмеялся и подумал — да, правильно. Но голубые глаза бывают у младенцев, ангелов, шведов; дай их воронам — и все забавное уйдет. Бесенок превращается в зловещего извращенца. За несколько телефонных звонков до того, как удостовериться, что моя любимая — монстр, я не мог забыть придуманный мальчиком образ. Вороны с голубыми глазами. Его мать, моя подруга и любимая — чудовище. Голубоглазые вороны. Лили Аарон — похитительница ребенка.
Когда мой визит закончился, то есть после того, как я осмотрел дом и всех собак и мы проговорили до тех пор, пока все трое под вечер не впали в оцепенение от переизбытка информации и слов, Майеры проводили меня к моей взятой напрокат машине. Я поблагодарил их за то, что они меня приняли. Чтобы отвертеться от покупки собаки, я сказал им, что мне нужна серая, — такой у них не было. Одна из сук собиралась ощениться через несколько недель, так что я обещал позвонить и спросить, нет ли в помете серого. Анвен я назвал адрес и номер телефона в Портленде (где я якобы жил) — разумеется, вымышленные.
Я уже поворачивал ключ в замке зажигания, когда Грегори тронул меня за локоть и попросил минутку подождать. Он полез в задний карман и вытащил листок белой бумаги. Пока он бережно его разворачивал, я взглянул на Анвен: она впервые за день казалась смущенной и, видимо, испытывала неловкость.
— Я уверен, что зря обременяю вас просьбой, но я спрашиваю всех, с кем мы знакомимся. Знаю, это безумие, но уверен, что вы поймете. Анвен рассказала вам, что случилось с нашим сыном. Вот так, предположительно, он мог бы выглядеть сегодня. У полиции есть программы, которые могут нарисовать лицо вроде как в долгосрочной проекции. Возьмите карточку пятилетнего, нажмите кнопку, и получите представление о том, как он будет выглядеть в двадцать. Просто поразительно, но они говорят, что с младенцами гораздо труднее. — Лицо Грегори дрогнуло, помертвело, ожило, попыталось улыбнуться, но не смогло. — В таком юном возрасте кости очень мягкие. В лице еще нет определенности. Вы никогда не видели в Портленде мальчика, немного похожего на этого, нет?
Холод, холод, страшный холод хлынул мне в сердце и заморозил меня. Взяв сложенный листок, я заставил себя взглянуть. Но несколько долгих секунд, честно, не мог сосредоточиться на изображении. Моя жизнь в моих руках, и вот я в смертельной опасности.