– Товарищ капитан, – заговорил Рузметов, – я ведь ничего не знаю.
– Вот и плохо, что вы не знаете, – подхватил Зарубин. – В том-то и беда, что мы не знаем того, что нам следует знать. Тут вина и моя, и комиссара, но в первую очередь – ваша. Непосредственный начальник должен знать своих людей не только по именам и фамилиям. Он обязан знать, чем живут, чем дышат его люди, как проводят свободное время, с кем дружат, на что каждый из них способен. А вы – командир взвода и не знаете, какие гадости творит ваш Редькин. Да я, когда командовал взводом, даже лошадей знал по кличкам, знал, какая из них хромает, у какой набита холка. А вы людей своих не изучили. Спасибо товарищу Макухе. Хоть один человек бдительный нашелся. Немедленно же отправьте Редькина на северную заставу и пусть там сидит бессменно.
Рузметов молчал, – он все еще терялся в догадках, какой проступок мог совершить этот долговязый Редькин.
Дело началось, как это часто бывает, с мелочей. Старик Макуха, страдавший бессонницей, заметил, что по ночам, когда все в землянке спят, Редькин тайком грызет сахар, которого уже очень давно никто из партизан не видел. Так продолжалось две ночи. Это вызвало подозрение у деда Макухи, и он решил проследить за Редькиным. На третью ночь, когда все заснули, Макуха сделал вид, что тоже спит. Редькин встал, оделся и бесшумно покинул землянку. Макуха осторожно последовал за ним. Они шли в сторону от лагеря по дороге, затем по проторенному следу свернули в чащу. Но вот Редькин остановился и, опустившись на корточки, стал копаться в снегу. Он что-то доставал из-под снега и прятал в карманы. Макуха тихонько подкрался к увлеченному своим занятием Редькину и обнаружил, что тот возится с парашютным мешком. Тогда, сдернув с плеча автомат, Макуха скомандовал: «Руки вверх!»
Из допроса Редькина выяснилось, что мешок был выброшен на парашюте в ту ночь, когда отряд совершил налет на эшелон с молодежью, угоняемой в Германию. Редькин в операции не участвовал и слышал, как самолет несколько раз пролетел над расположением лагеря. Не заметив никаких сигналов, летчик пустил две ракеты.
По звуку мотора Редькин догадался, что самолет советский и прилетал он не напрасно. Редькин начал обшаривать все вокруг и вскоре нашел парашютный мешок. Он не сказал никому о находке, – решил сам воспользоваться ею.
Немного успокоившись, Зарубин вытряхнул на стол содержимое мешка. Там оказались медикаменты, свертки газет, пачки табака, запалы и взрыватели, патроны к автоматам, а на самом дне небольшой конверт на имя капитана Кострова и в нем маленькая зашифрованная записка.
Всех охватила радость.
– Значит, кто-то из наших посланцев добрался до командования и выполнил задачу, – сказал Пушкарев и, взяв в руки листок, испещренный двумя рядами цифр, стал вертеть его в руках.
– В этом сомнения быть не может, – уверенно заметил Зарубин. – Если бы груз предназначался не нам, то в нем не было бы этого конверта.
Шифром владел только начальник разведки Костров. Он немедленно удалился в пустую окружкомовскую землянку и, не обращая внимания на холод, стоявший там, принялся расшифровывать письмо.
Уже через несколько минут он убедился, что с расшифровкой что-то не получается: то ли он забыл ключ, то ли в тексте письма что-то было спутано. Он применял разные варианты, переставляя цифры, пытался разобраться по смыслу, но безуспешно. Когда кто-либо заходил к нему с вопросом, начальник разведки только отмахивался и не говорил ни слова. Он отказался от обеда и лишь приказал растопить в землянке печь.
– Вот не везет, так не везет, – досадовал Пушкарев. – Хоть волосы на себе рви.
– Побереги волосы! – шутил Добрынин. – У тебя их и так на полторы драки осталось.
Хотя комиссар и не показывал виду, но он тоже нервничал и расхаживал по землянке, покусывая ус.
В самом деле, обидно получалось. Ведь важнее всего было не содержимое мешка, а именно содержание коротенькой записки, не поддававшейся расшифровке: возможно, там шла речь об условиях дальнейшей связи или было какое-нибудь предупреждение.
Когда день подходил к концу, в штабную землянку быстро вошел Костров.
– Вот пока все, что мог разобрать, – объявил он. – Мешков сброшено два. Надо искать второй. Это какая-то шарада, а не депеша. У меня уже мозги набекрень.
Зарубин немедленно приказал поднять всех людей и разослать на поиски.
– Пойдемте все, – обратился он к Пушкареву и Добрынину. Те не возражали.
– Голубчик, Георгий Владимирович, – просительно сказал Пушкарев Кострову, – а вы уж поломайте голову еще… Вдруг еще пара словечек прояснится, – и, схватив автомат, он выбежал из землянки.
Костров вышел, набрал пригоршню снега, потер лоб и снова отправился в окружкомовскую землянку.
Поиски, закончившиеся поздно ночью, ничего не дали. Партизаны вернулись усталые, с пустыми руками.
– Что делает Костров? – спросил Зарубин, проходя мимо окружкомовской землянки, в которой мерцал тусклый огонек. – Давайте заглянем.
– По-прежнему мозгами ворочает, – сказал Добрынин.
Они вошли в землянку. Костров сидел за столом и дремал над злополучным письмом.
Рано утром, до восхода солнца, когда мороз особенно пробирает, на передовую заставу пришел неизвестный человек в лохмотьях, худой, обросший, почти разутый. Он потребовал, чтобы его отвели к самому большому начальнику.
На заставе на всякий случай обыскали его, а потом привели к Зарубину. Человек рассказал, что недалеко от своей деревни, в лесу на сосне, он обнаружил парашют с грузом, снял его и спрятал.
– Видать, для вас это гостинец, – спокойно заключил он.
– Далеко отсюда? – оживился Зарубин.
– Верст пять, не боле…
– А как ты нас нашел?
Крестьянин ухмыльнулся, шмыгнул носом, утер его рукой и ответил:
– Мы тутошные, знаем про вас.
– Сам-то ты кто? – вмешался в разговор Пушкарев.
– Колхозник я был, из колхоза «Верный путь», а сейчас так, никто, пришей-пристебай.
– А почему ты не партизанишь?
Крестьянин задумался на мгновенье, потоптался на месте, потрогал рукой коротко остриженную бороденку.
– Не с руки мне, товарищ, восьмой я в доме. Пятеро детей, а старшему двенадцать, старик со старухой… Так что и рад бы в рай, да грехи не пускают…
– А жена?
– Угнали куда-то… идолы!.. Да вот вас я знаю, – оживился мужик, кивая на Пушкарева. – Фамилии не знаю, а звать знаю как: Иван Данилович.
– Откуда же ты меня знаешь? – поинтересовался Пушкарев.
– А вы у нас в деревне собрание проводили… насчет танковой колонны…
Гостя накормили, обули в новые валенки, Добрынин отдал ему свой пиджак. Наделили его махоркой и с группой конных партизан отправили к месту, где был спрятан парашют.
Возвратились ребята под вечер с тяжелым мешком. В нем были сухари, сахар, соль, табак, спички, белая мука и такой же, как и в прошлый раз, небольшой конверт.
– Ну, Георгий Владимирович, не осрамись, постарайся, дорогой, – необыкновенно ласково попросил Пушкарев. – А где же этот мужичок? – спохватился он вдруг.
Кто-то из партизан сказал, что крестьянин, доведя их до места, распрощался и ушел.
– Вот это да! Это не нашему Редькину чета! Это человек с большой буквы! Напрасно отпустили. Надо было его основательно отблагодарить. А фамилию-то хоть узнали?
– Узнали, товарищ Пушкарев. Сурко его фамилия. И где живет, знаем.
– Ну, хорошо, – успокоился Пушкарев. – Таких людей забывать нельзя.
В этот день настроение у всех было приподнятое. Но больше всех радовался и одновременно тревожился Пушкарев. На его ответственности лежало не только руководство отрядом Зарубина. Ему была поручена организация подпольной работы во всех смежных районах, и он, пожалуй, особенно остро ощущал отсутствие связи с Большой землей. С нетерпением ожидая результатов расшифровки, Пушкарев беспокойно прохаживался по лагерю, от штабной землянки до окружкомовской.
Он ясно представлял себе, что даст отряду и окружкому связь со своими. Во-первых, сразу станет ясным положение на фронтах; во-вторых, он получит новые указания Центрального Комитета партии; в-третьих, через Большую землю, возможно, удастся наладить контакт с другими партизанскими отрядами; в-четвертых, можно будет организовать прием самолета, осуществить эвакуацию раненых, инвалидов, детей, вывезти партийные документы и наконец удастся регулярно сообщать командованию разведывательные данные, добываемые партизанами.
«Вот когда мы развернемся во всю ширь. Держись только», – проговорил он, шагая по протоптанной лагерной тропке.
– Ты чего, Данилыч, бормочешь?
Пушкарев невольно вздрогнул. Перед ним стоял дед Макуха, маленький, сухонький, с седыми волосами, со светлыми, какими-то прозрачными глазами. На губах старика, как всегда, играла озорная улыбка.
– А ты, хитрюга, подслушиваешь? – притворно сердитым тоном сказал Пушкарев.
Макуха, подмигнув, беззвучно рассмеялся и помотал головой.
– Ой, и суматошный ты, Данилыч. Чего зря бегаешь?
– Ладно! Давай лучше закурим, – предложил Пушкарев и, обняв старика за плечи, повел к лежащему в сторонке свежесрубленному дереву.
Табак секретарь окружкома носил в масленке с двумя горлышками. И все знали, что в одном отделении хранилась махорка, в другом – табак. Пушкарев подал Макухе тоненький листок рисовой бумаги. Старик кашлянул и многозначительно посмотрел на секретаря. Тот отвинтил одну из крышек масленки и насыпал Макухе и себе легкого, отливающего желтизной табака.
– По случаю сегодняшнего дня, – пояснил Пушкарев. – Есть возможность пополнить неприкосновенный запас.
– Понятно, – заметил Макуха.
В это время из окружкомовской землянки выскочил без шапки и ватника капитан Костров. Его густые русые волосы были всклокочены, он махал бумажкой и бежал в «штабную».
– Георгий Владимирович! – Пушкарев вскочил с места.
– Сюда! Сюда! За мной! – откликнулся тот.
Пушкарев поспешил за ним.
– Оказывается, не я виноват, – объявил запыхавшийся Костров. – В том письме и в самом деле шифр был перепутан. Слушайте: «Последний четверг января принимайте на сброс человека и шесть мешков грузов. Время двадцать три. Сигналы пять костров конвертом».