Воцарилось молчание. Все взволнованно глядели друг на друга.
– Да ведь сегодня последний четверг, – вспомнил Зарубин.
Лагерь всполошился. Через несколько минут не было в отряде человека, который не знал бы о том, что сегодня с Большой земли прилетит самолет.
Все были радостно возбуждены, гадали, спорили. Высказывались различные предположения. Кто выбросится с парашютом? Что окажется в шести мешках? Не изменится ли погода? Какой прилетит самолет?
– Шесть мешков и человек – это не шутка, – рассуждал дед Макуха. – Должно, большой самолет пришлют.
– Да, «утенок» столько не поднимет, – соглашались партизаны.
В пять часов вечера на поляне, посредине лагеря, секретарь парторганизации отряда открыл объединенное партийно-комсомольское собрание и предоставил слово Добрынину.
Комиссар рассказал о преступлении партизана Редькина и о поступке колхозника Сурко.
– Вот вам два человека, – говорил он. – Один живет вместе с нами в лесу, носит оружие и честное имя народного мстителя, другой прямого отношения к нам не имеет, связан по рукам и ногам семьей, обременен заботой о куске хлеба, и ему, голодному, разутому, интересы дела оказались дороже, чем члену нашего боевого коллектива. Давайте поговорим о Редькине и сделаем выводы…
Собрание сурово отнеслось к поступку Редькина.
– Сорную траву с поля вон. Предлагаю судить партизанским трибуналом, – внес предложение коммунист Снежко.
– Это волк в овечьей шкуре. Что с ним делать? Не можем мы посадить его под арест и держать. Нужна охрана. Да и кормить его задаром нет никакого смысла. Я за то, чтобы расстрелять, – закончил свое выступление Сережа Дымников.
Его поддержали еще несколько выступавших.
Никто не находил оправдания поступку Редькина, никто не смягчил его вины.
Слово взял командир отряда Зарубин. Он сказал, что мог бы без суда и следствия расстрелять вора – Редькина, но не поступил так потому, что не потерял еще веры в его исправление.
– О нем, о Редькине, кроме этого случая, плохого ничего сказать нельзя…
Голоса партизан прервали Зарубина:
– И хорошего тоже нечего сказать. Ни рыба ни мясо…
– Чего с ним церемониться, гнать его из отряда…
Зарубин поднял руку. Все смолкли.
– Я счел возможным отправить его на северную заставу, – продолжал он, – пусть там посидит с месяц бессменно.
Потом выступил дед Макуха. Он был за то, чтобы не расстреливать Редькина, а назначить его в команду заготовителей.
– Умел красть отрядное добро, пусть теперь узнает, как его доставать по крохе. А расстрелять никогда не поздно.
– Бывает и поздновато, – бросил кто-то.
Последним говорил секретарь партийной организации, командир взвода Бойко. Он призвал коммунистов повысить бдительность, дисциплину и выразил уверенность, что случай с Редькиным, позорящий отряд, исключение и подобных ему не будет.
Тотчас после окончания собрания раздался голос командира взвода Селифонова:
– Кто выделен на встречу самолета, становись! Пойдем дрова готовить.
7
Встречать самолет Зарубин вывел половину отряда, – он боялся растерять груз. Людей расставил в радиусе двух километров, учитывая возможность сноса парашютов ветром.
«Хотя сегодня этого не должно приключиться, – успокаивал Зарубин сам себя. – Одно дело – бросить груз на авось, другое – когда есть сигналы. Разница большая».
Зарубин без устали бродил по поляне, заметенной снегом, проверял, сухие ли заготовили дрова, есть ли спички, бензин. Добрынин лежал на снегу, поглядывая на командира, и вспоминал тот день, когда он впервые встретился с Зарубиным. Это произошло за неделю до прихода оккупантов в город. К этому времени Добрынин уже вступил в должность комиссара отряда, тогда еще фактически не существовавшего. Было сколочено лишь небольшое ядро из тридцати человек.
В этот день Добрынина и Пушкарева вызвали в горком и объявили, что утвержденный командиром отряда работник Осоавиахима во время бомбежки ранен и почти в безнадежном состоянии эвакуирован.
Секретарь горкома, видя, что его сообщение встревожило Пушкарева и Добрынина, поспешил их успокоить:
– Ничего, не отчаивайтесь. Нас вот бригадный комиссар выручить хочет. Познакомьтесь. – И он представил им пожилого высокого человека с гладко выбритой головой – члена военного совета армии.
– Раз дал слово, значит, выручу, – подтвердил бригадный комиссар. – Хорошая кандидатура есть. Капитан, пограничник, боевой, проверенный, дрался с врагом и знает, как его колотить. Сейчас он сам здесь будет.
В дверь постучали. Высокий, стройный, затянутый ремнями, молодой капитан с орденом Красного Знамени на груди вошел в комнату. Это был Зарубин.
– Садитесь! – предложил член военного совета. – Говорил с вами начальник штаба?
– Так точно.
– Согласились?
– Согласился. Не вижу разницы, где бить фашистов: на фронте или у них в тылу. Я думаю, работы здесь будет не меньше.
– Ну, тогда знакомьтесь, – сказал бригадный комиссар, представляя капитана Пушкареву и Добрынину.
В этот день они втроем долго сидели в квартире у Пушкарева, обсуждая план действий. А вечером за чаем Зарубин рассказал своим новым товарищам о себе.
Он участвовал в боях на границе с первых же часов после нападения гитлеровцев. А когда подошли армейские части и пограничников отвели в тыл, он заехал домой, где оставил жену и мать. Вместо большого красивого дома, заселенного семьями пограничников, он нашел лишь груду развалин. Артиллерийским огнем дом был разнесен в куски, и осталось неизвестным, кто погиб под развалинами. Ни матери, ни жены Зарубин не нашел.
– Погибли, видно, – тихо сказал Зарубин, и глаза его потемнели. – Женщины из соседних домов сказали мне, будто никто не успел спастись.
– Раньше времени не горюйте и не хороните их, – сказал Пушкарев. – На войне всякое бывает.
В городе Зарубин провел сутки. Ему представили Кострова, Бойко, и с ними он на другой день отправился в лес. Надо было спешно закладывать продовольственные базы, выводить лошадей, принимать различное имущество, вооружение. Добрынин до прихода гитлеровцев появлялся в городе еще не раз, а Зарубин неизменно находился в лесу, осваиваясь с новой обстановкой, изучая местность.
«А теперь вот друзья, водой не разольешь, – подумал Добрынин, – хоть ему тридцать, а мне пятьдесят».
Разница в годах не мешала дружбе. Их сближала не только взаимная симпатия, не только то, что они делили пополам все тяготы суровой партизанской жизни, радости побед, горечь поражений и потерь. Дружбе этой, по-видимому, помогала и противоположность характеров командира и комиссара. Они как бы дополняли друг друга. Зарубину не хватало еще жизненного опыта, спокойствия, выдержки – всего того, чем отличался Добрынин. Капитан был вспыльчив и резок, иногда даже без достаточных оснований. Зато Добрынин мог позаимствовать у него богатые знания военного дела, поучиться военной четкости, дисциплинированности, высокой требовательности к себе и подчиненным, умению организовать и воодушевить людей.
Зарубин подошел к комиссару и стал хворостинкой сбивать снег со своих валенок.
– Не подведет нас авиация? – обратился он к Добрынину.
– Не думаю. Да и причин нет к этому. Посмотри, какое небо! – Зарубин запрокинул голову. Все небо было усыпано яркими звездами.
– Как будто все в порядке. – Он посмотрел на часы. – А где же Иван Данилович?
Добрынин рассмеялся.
– Где-нибудь в лесу бродит. И Кострова с собой потащил. Он боится, что груз не попадет на поляну, вот и сторожит. Что, ты его не знаешь?
– Неугомонный человек. Откуда у него столько энергии берется, я просто удивляюсь. Вчера мне говорит вечером, – Зарубин опустился на корточки возле комиссара, – надо побывать во всех ближайших населенных пунктах и выяснить точно, сколько там мужчин призывного возраста. «Зачем?» – спрашиваю. «Проведем, – говорит, – мобилизацию». Я посмеялся, а потом задумался. Ведь и на самом деле, почему не провести? Представляешь себе, как это будет выглядеть – в тылу врага происходит мобилизация!
– Со мной он тоже беседовал по этому поводу, – сказал Добрынин. – Затея, конечно, нелегкая, но очень важная. Надо будет дать в его распоряжение нескольких коммунистов и комсомольцев.
– Подожди-ка, Федор Власович! – Зарубин поднялся и прислушался.
– Летит, летит…
– Наш, по звуку чую, – раздались голоса.
Добрынин поднялся. Уже не надо было напрягать слух, чтобы услышать рокот мотора, доносящийся с северо-востока.
Самолет появился над лесом на пятнадцать минут раньше срока и, когда вспыхнули пять костров, разложенных в форме конверта, снизился, прошел над поляной и сделал два захода, чтобы сбросить груз. Мешки с парашютами опустились удачно, на поляну. Потом самолет сделал еще два круга, поднялся выше, выпустил ракету, и тотчас же за ней выбросился парашютист. Он приземлился у самого края поляны и забарахтался в снегу, путаясь в стропах.
Встать парашютисту не довелось. Десятки рук подняли его вместе с парашютом и с радостными криками потащили по поляне, освещенной кострами. Партизаны горячо обнимали первого гостя с Большой земли, тискали его, жали ему руки, не спрашивая ни фамилии, ни имени. Знакомиться начали позже.
Парашютист назвался Семеном Топорковым. Это был белокурый паренек, маленький, щупленький, с лицом, густо усыпанным веснушками. Когда он снял с себя меховой комбинезон, то оказался совсем еще подростком.
За ночь Топорков перебывал почти во всех землянках, начиная со штабной. Уже под утро его затащили в землянку взвода Бойко. В нее никогда не набивалось столько народу.
Топорков, устало моргая, сидел у края стола. Через плечо его был перекинут широкий ремень, на котором держалась портативная радиостанция в чехле.
А народ в землянку лез и лез.
– Да пустите же! – просился кто-то у входа.
– Дайте хоть глазком взглянуть, говорят, совсем дитенок…
На Топоркова сыпались самые различные вопросы: дошел ли немец до Москвы и как его встретили, кто каким фронтом командует, знают ли там, в нашем тылу, о делах партизан, какие города бомбит противник, как обстоит дело с продовольствием, работает ли Большой театр, продолжается ли стройка метро и прочее и прочее.