У Топоркова смежались веки. С грустной детской улыбкой он отвечал на все вопросы.
– Замучили хлопца, – сжалился наконец кто-то. – Довольно! Завтра доскажет остальное, никуда он не денется.
Через минуту радист уже спал сидя, держа в руках недокуренную папиросу. Партизаны бережно уложили его на нары.
– Замаялся, бедняга! Не чувствует даже…
– Наглотался нашего воздуха лесного… с непривычки.
– Да мы его и покормить-то забыли! Вот идолы непутевые…
– Ничего, переживет… Завтра двойную порцию получит…
– Теперь весь день храпака давать будет.
А в землянке заготовительной группы шла разборка груза. В присутствии комиссара Добрынина командир группы Спивак сортировал груз и составлял опись. В мешках оказались крупа, сухари, соль, концентраты, консервы, мыло, маскировочные халаты, белье, ракеты с ракетницами. И в довершение ко всему – пять литров водки в маленьких бутылках.
– Это мерзавчики, – пояснил дед Макуха. – Так их раньше называли. Кто-то по-хозяйски подошел к делу… И до чего же аккуратненькие! Тут в каждом ровнехонько сто двадцать пять граммов.
– Ладно, ладно, – буркнул Добрынин. – Довольно любоваться. Клади в сторону.
В девять часов, когда все жильцы штабной землянки, уснувшие около шести утра, еще спали, Зарубина кто-то толкнул в бок. Не двигаясь, командир приоткрыл один глаз. Перед ним стоял радист Топорков в большом авиационном шлеме.
– Две радиограммы принял, – доложил он тихо. – Если у вас что будет – подготовьте… сеанс в одиннадцать.
Сон как рукой сняло. Зарубин быстро вскочил.
«Когда же он успел выспаться? – мелькнуло у него в голове. – Вот молодчина!»
Топорков подал командиру два маленьких листочка из блокнота, убористо исписанных ровным, круглым, ученическим почерком. Зарубин быстро пробежал их глазами и крикнул:
– Эй, товарищи, а ну, поднимайтесь! Царство небесное проспите!..
Пушкарева, Добрынина, Кострова как ветром сдуло с топчанов.
– Слушайте телеграммы! Первая: «Поздравляем установлением двусторонней регулярной связи точка Гордимся вашей отвагой преданностью родине запятая желаем успехов боевой работе точка Сообщите чем остро нуждаетесь точка». Вторая: «Найдите вашем городе майора Шеффера запятая прибывшего фронта запятая при возможности выкрадите его точка Сообщите количество боевых транспортных самолетов аэродрома южной стороне города точка».
Пушкарев поднялся, взял из рук Зарубина листки, прочел еще раз про себя и, насупив брови, взволнованно заходил по землянке.
– Мне разрешите идти? – спросил Топорков.
Зарубин, пристально посмотрел на радиста и сказал:
– Нет, не торопись. Садись-ка вот сюда, поговорим немного.
Топорков сел рядом с командиром отряда.
– Сколько лет тебе? – поинтересовался Зарубин.
– Через месяц будет восемнадцать…
– Так, – сказал Зарубин и прищурил один глаз. – Комсомолец?
Топорков кивнул головой.
– Откуда сам?
– Из Тулы.
– Родители есть?
По лицу паренька пробежала тень. Он помедлил немного с ответом, потер ладонями колени, потом стал рассказывать. Он родился в семье врача. Отец – хирург, с первых дней ушел на фронт и погиб под Черниговом. Мать – тоже врач, работает сейчас в госпитале. Младшая сестра, Надя, живет в Свердловске, у тетки. Сам он не успел до войны закончить десятилетку. Работать в тылу противника пошел добровольно. Окончил трехмесячные курсы радистов и вот сейчас переброшен сюда…
Окончив свой короткий рассказ, Топорков посмотрел на всех, как бы ожидая новых вопросов, но их не было.
– Доволен, что попал к нам? – спросил Добрынин.
Паренек пожал плечами и неопределенно сказал:
– Посмотрим. – И, оживившись, добавил: – Я вам ежедневно в начале первого буду давать сводку Совинформбюро, могу даже в двух-трех экземплярах, я специально прихватил копировальной бумаги.
– Это будет очень хорошо, – сказал Зарубин.
– Потом можно подумать насчет радиофикации лагеря… Я посмотрел… Это несложно, только хорошо бы наушники достать.
– Обязательно достанем, – с улыбкой обещал Зарубин. – Из-под земли выроем, а достанем… – И, немного подумав, обратился к Пушкареву: – Давайте его поселим в окружкомовской землянке. А? Ему никто не должен мешать, да и вообще рация – святая святых.
– Правильно, товарищ капитан, – бодро подтвердил Топорков.
– Приветствую, – сказал Пушкарев.
– И дадим ему для охраны Дымникова. Пусть живут вместе… – продолжал Зарубин. – Как ты смотришь, Федор Власович?
– Не возражаю, – ответил Добрынин.
Когда радист вышел, Пушкарев еще раз прочел обе радиограммы, постоял в раздумье и проговорил:
– Теперь мы заживем по-иному. Определенно, по-иному. А ты говорил, Валентин Константинович…
– Что я говорил? – спросил удивленный Зарубин.
Пушкарев нахмурился и махнул рукой.
– Ничего ты не говорил. Это я заговорился! Дай вот я тебя лучше поцелую, – неожиданно предложил он, облапил изумленного Зарубина, крепко поцеловал его в губы и, махнув рукой, быстро вышел из землянки.
Сцена эта всех взволновала. Все сидели несколько, минут в молчании…
– Горячее у него сердце, – тихо сказал Добрынин. – Только работой и живет… хочет заглушить свое горе. Понаблюдайте: он никак не может оставаться один, все стремится быть на людях. Тяжко ему одному, а ведь молчит.
– А какое у него горе? – поинтересовался Костров.
– Я тоже ничего не слышал, – удивился Зарубин. – Он никогда не говорил сам, и никто мне не рассказывал.
– Никто и не знает: только я да он. Да и мне не он сказал, а секретарь горкома, в последний день перед отъездом. Ведь у него жена и сын сгорели.
– Как «сгорели»? – переспросил Костров.
– Так сгорели… в вагоне, под Карачевом. Поезд шел, на ходу его подожгли самолеты, и полсостава сгорело…
– И это точно установлено? – взволнованно спросил Костров.
– Ну, а как же! Опознали их, похоронили…
Зарубин, казалось, не слушал; он стоял спиной к Добрынину и Кострову и пристально смотрел в маленькое, поднятое вровень с землей окошко землянки. Как много за войну ему довелось видеть чужого торя!.. Как будто можно было уже и привыкнуть к этому. Но нет, каждый новый печальный случай неизменно растравлял и его боль, заставляя его страдать вместе с теми, кого постигло горе.
…В середине дня, когда Зарубин и Костров подготовились уже к выходу на операцию, в землянку ворвался, как всегда шумный и энергичный, Пушкарев. За ним следовал Багров.
– На вот, читай, – сказал Пушкарев и подал Зарубину клочок бумаги.
Письмо было адресовано Пушкареву, и писал его Беляк. Командир отряда прочел:
«С такими людьми, как податель этой записки и его тесть, газету мы организуем. Прошу выслушать его и наметить план действий. Одному мне не под силу. Жду указаний. Дмитрий».
– Садись, товарищ Багров, и рассказывай, – дружелюбно предложил Зарубин и взглянул на часы.
Багров попробовал рукой прочность топчана, уселся, громко откашлялся и начал рассказ. Первым долгом он сообщил о расправе с предателем Брынзой.
– Это надо же додуматься! – слегка улыбнувшись, сказал Костров. – Повесился!
– Ай да Беляк! – похвалил Зарубин.
Потом Багров рассказал о типографии. Здесь дело обстояло так: для печатания газеты в одну четверть листа нужна была или тигельная печатная машина, именуемая «американкой», или же простой тискальный станок «катушка». Кроме того, требовалось около тридцати килограммов текстового шрифта, восемьдесят килограммов заголовочного, килограммов пять-шесть пробельного типографского материала, четыре кассы для шрифта, краска, валик, мраморная доска, ну и, конечно, бумага.
Зарубин посмотрел на Пушкарева, сдержал улыбку и почесал затылок. Добрынин крякнул.
– Ладно, не кряхти, – сердито буркнул Пушкарев. – Маловеры!..
– Тестю моему известно, – продолжал Багров, – что в одном из районных центров в подвале бывшего здания типографии есть станок. Он говорит, что этот станок нас вполне устроит. А все другое, кроме бумаги, берется достать Беляк.
Все оживились.
– Вот это уже конкретно и интересно, – сказал Зарубин.
– То-то и оно! – нравоучительно заметил Пушкарев.
– Значит, станок этот подойдет? – спросил Добрынин.
– Тесть видел его еще до войны и говорит, что подойдет, – ответил Багров.
– Надо его оттуда выцарапать во что бы то ни стало, – стукнув кулаком по столу, заявил Пушкарев. – Где этот райцентр? Ну-ка, дай твою карту, Валентин Константинович. Станок этот тяжел?
– Пустяки, килограммов шестьдесят. Я могу на горбу притащить, – серьезно сказал Багров.
Зарубин разложил карту. Все сгрудились у стола. Костров быстро нашел нужный пункт и курвиметром провел от него извилистую линию до лагеря. Получилось двадцать восемь километров.
– Расстояние небольшое, – поглаживая лоб, заметил Зарубин.
– Поручите мне это дело, я его обтяпаю, – предложил Багров.
– Возьмитесь-ка вы, товарищ Костров, за эту операцию, – как бы не слыша предложения Багрова, сказал Зарубин. – Нехорошо будет, если повторится та же история, что была с кирпичом. Станок надо взять, но так, чтобы никого не потерять. Предварительно тщательно разведайте подходы, выясните, сколько солдат там, какая охрана. Включите в это Рузметова, а Багров займется другим…
– Есть! – коротко ответил Костров и наклонил голову.
– А насчет бумаги я попрошу Большую землю. Бумага у меня будет, – решительно заявил Пушкарев.
Когда обсуждение вопроса закончилось, Зарубин подошел к Багрову и подал ему руку.
– Спасибо от всего отряда, – сказал он. – Ты сделал большое дело.
Багров взволновался. Глаза его вдруг заморгали, на скулах задвигались желваки. Он стоял молча, глубоко дыша.
Немного отдохнув, Багров снова встал на лыжи и пошел в леспромхоз. Надо было передать Анастасии Васильевне Солоненко сводку Совинформбюро и задание для Беляка – собрать данные об аэродроме и заняться розысками майора Шеффера.