«Наше дело правое! Победа будет за нами!» – этими словами кончалась передовая.
«Дорогие товарищи, поздравляем вас с двадцать четвертой годовщиной нашей родной Красной армии, борющейся за честь и независимость советской Родины!» – гласил лозунг.
В статьях шла речь о том, как живет в эти дни наше государство, описывались героические подвиги советских людей на фронте и в тылу.
Газета была подобна бомбе огромной силы, разорвавшейся посередине города. Оккупанты всполошились. Карательные, следственные, разведывательные органы гитлеровцев были подняты на ноги. Полицейские метались по городу, с ожесточением срывая расклеенные листки газет.
В управе, под председательством Чернявского, шло экстренное совещание. Заместитель бургомистра, взволнованный, бледный, информировал собравшихся:
– Эксперты точно установили, – говорил он, – что большевистская газета отпечатана шрифтом и красками типографии управы. Вы представляете себе, что это значит? Это дерзость, не имеющая границ! Нам никто этого не простит. За подобные вещи по головке гладить не будут. – Повысив голос до визга, он закончил: – И не только я один буду отвечать! Все, все вы со мной вместе!
Гестаповцы отправили в тюрьму почти весь русский персонал типографии и отстранили от работы директора-немца. Сорвался выход в свет двух очередных номеров газет оккупантов.
«Зато наша вышла! – от всей души радовался Кудрин. – Пусть нашу народ почитает, она интереснее».
Он сидел у себя дома с Найденовым. На столе лежала фляга с водкой, оставленная «на шабаш».
– Ну, задали мы им хлопот, Михаил Павлович! – смеялся Найденов. – Долго теперь не успокоятся. Давай-ка по махонькой за наш первый номер. – Он взял флягу, бережно, чтобы не пролить ни одной капли, наполнил две граненые стопки. – За первый, но не последний!
Выпили, закусили огурцами: хлеба в доме не было. Поставив порожнюю стопку на стол, Кудрин задумался.
– Вот так, помню, в пятом году, – сказал он, покачивая головой, – сколько крови понапортили мы полиции! Как суббота, так листовки, неделя прошла – опять листовки. Чего только власти ни делали, – не помогает! Тоже ведь не лучше, чем сейчас, работали: по домам печатали, по чердакам, выносили за пазухой, в кошелках, с которыми бабы на базар ходят. Я как-то чуть не влип. Только принес в дом листовки, гляжу – полиция! Куда девать? А жил один, комнатушка маленькая, сунуть некуда, знаю, что все вверх дном перевернут. Выскочил в переднюю – труба самоварная висит на стене. Взял да и сунул туда. Не успел вернуться в комнату – и пристав нагрянул. Слежка за мной, видать, была. Копались, копались они часа два, не меньше, а на трубу и внимания не обратили. Так и выскочил я. На другой раз умнее стал: как вхожу в дом, листовки в трубу.
Найденов, склонив голову набок, внимательно слушал Куприна. А в городе в это время шли обыски, производились облавы. В полдень немецкое радио объявило, что лица, у которых будет обнаружена коммунистическая газета, подвергнутся самому жестокому наказанию по всем строгостям военного времени. Все газеты жители обязаны были доставить в управу, но к вечеру, как выяснил Беляк, там набралось лишь двадцать пять экземпляров. Остальные шли своей дорогой, неведомой врагу.
Горожане при встречах ни о чем не говорили, а только радостно смотрели друг другу в глаза.
Правда, написанная в газете, проникала в села, в глухие деревушки, Поздно ночью, плотно занавесив окна и закрыв двери, люди с волнением, по нескольку раз перечитывали каждую строчку.
11
День быстро угасал. Сумерки обволакивали лес. Рузметов торопился в лагерь. Он знал, что там осталось всего несколько человек и в том числе больной Пушкарев. Шел он один, на лыжах, пересекая поляны, опушки, покрытые глубоким снегом, разрезая высокие причудливые сугробы, напоминающие замерзшие волны.
Настроение у Рузметова было хорошее: он удачно вывел к железной дороге две диверсионные группы, которым предстояло пересечь полотно, шоссе и добраться до отдельного взвода Толочко.
«Теперь они, наверное, уже перешли дорогу, а может быть, ожидают, пока совсем стемнеет, – прикидывал он. – Тогда наверняка переберутся незамеченными, без единого выстрела».
У Рузметова были еще и другие основания для хорошего настроения. Вчера ночью, перед выходом на задание, его вызвали в штабную землянку. Зарубин в присутствии Добрынина и Кострова объявил ему, что он назначается начальником штаба отряда.
– Потянешь? – спросил командир отряда.
– Приложу все силы, – ответил Рузметов.
– Ну, иди, желаю успеха. Обязательно успей вернуться к вечеру. Как только стемнеет, мы уйдем.
Рузметов козырнул и вышел.
«Начальник штаба – это не шутка, – размышлял сейчас он. – Это не взвод подрывников. Число бойцов в отряде уже перевалило за три сотни!»
Он мысленно представлял себя в новой роли, о которой никогда раньше не мечтал. Да и можно ли было предполагать десять месяцев тому назад, что он, студент-химик, вдруг окажется начальником штаба партизанского отряда, будет водить людей на боевые операции, учить их, как совершать диверсии на железной дороге, подрывать мосты, автомашины, минировать просеки, тропы?
Он знал, с чего надо начинать в новой должности. Перед ним четко и ясно вырисовывались ближайшие неотложные задачи. Прежде всего, надо внести строгую плановость во всю боевую работу.
«Ни одной операции без плана, – говорил сам себе Усман. – Планы буду составлять сам, совместно с командирами взводов и отделений. Обязательное обсуждение итогов каждой операции со всеми участниками. Это повысит ответственность, дисциплину».
Ему хотелось, прежде всего, провести в жизнь свою идею о новом методе диверсий на железной дороге. Он считал необходимым ввести систему, при которой ежедневно по всему контролируемому отрядом участку производилось бы пять-шесть диверсионных актов, нарушающих плановое движение поездов.
Погруженный в свои мысли, он незаметно подошел к северной заставе – и вздрогнул от неожиданного басовитого окрика:
– Стой!
Рузметов остановился и сделал несколько глубоких вздохов. Он чувствовал, как по спине стекали капли пота. Он шел быстро.
– Пароль!
– «Сосны шумят», – ответил Рузметов. По голосу он узнал, что остановил его проштрафившийся Редькин, бывший партизан его взвода. «Почему же он здесь? – мелькнула мысль. – Ведь он должен быть в заготовительной команде».
Приблизившись к Редькину, Рузметов спросил:
– А ты как попал на заставу?
– По доброй воле, – ухмыльнулся Редькин. – Свободный от заданий день выпал, вот и решил постоять. Надо же свой грех заглаживать… На заготовке продуктов иной раз и фашиста не увидишь. А тут, гляди, он на мушку и попадется… Вот так-то, товарищ младший лейтенант…
Рузметов удивился неожиданной разговорчивости обычно молчаливого и угрюмого Редькина, но ничего не сказал.
– Наши давно прошли? – спросил он, уже тронувшись с места.
– Часа три назад, – ответил Редькин.
Всегда шумный, оживленный лагерь сейчас показался Рузметову вымершим. Ни огонька, ни дыма, ни людского говора. Необычайная, глубокая тишина. В темноте вырисовываются белые, в маскировочных халатах, фигуры часовых; поскрипывает снег под их мерными шагами.
Рузметов отвязал лыжи, поставил их около своей землянки и направился к штабу. Из печной трубы тоненькой струйкой тянулся беловатый дымок. Стараясь производить как можно меньше шума, он открыл дверь и вошел внутрь землянки.
Пушкарев лежал на топчане навзничь, раскинув руки, с закрытыми глазами. Дышал он неровно, порывисто, изредка вздрагивая и бормоча что-то неразборчивое. За столом, освещенным скудным огоньком коптилки, с наушниками на голове сидел радист Сеня Топорков. По выражению его лица можно было определить, что он не работал, а просто слушал какую-то передачу. Его влажные пухлые губы были по-детски приоткрыты. Увидев Рузметова, он приложил палец к губам.
– Чш-ш-ш! – и, сняв наушники, щелкнул выключателем приемника. – Тише, – произнес он одними губами. – Только заснул…
– Температура? – спросил Рузметов. Топорков, не отвечая, взял со стола листок бумаги и протянул ему.
Это была запись температуры больного. Против семи часов вечера значилось – тридцать девять и семь.
– А где фельдшер? – поинтересовался Рузметов.
Топорков потянул его за руку подальше от спящего Пушкарева и на ухо сказал:
– Я его отпустил. Он вторые сутки глаз не смыкал…
Покачав головой, Рузметов вышел из штаба и тотчас же услышал возбужденные голоса около своей землянки. Он быстро направился туда.
– А вот и младший лейтенант, – сказал кто-то, – а мы вас шукаем. Опять тот чоловик, що парашют знайшов, прибиг до нас. Зараз тут будэ.
– Проведите его ко мне, – сказал Рузметов и скрылся в своей землянке.
Надо было снять промокшую от пота рубаху, сменить влажные портянки.
Едва он успел переодеться, как опять раздались голоса и в землянку ввели уже знакомого ему Сурко. Он тяжело дышал и, даже не поздоровавшись, заговорил:
– Дело срочное имеется. – И оглянулся назад, будто его кто-то подслушивал.
– Говори, – сказал Рузметов.
– Сынишка старшой на разъезде был, угли собирал и говорит, что там стоит эшелон с пленными нашими, а паровоз испортился и дальше тянуть не может. Немцы не знают что делать.
– На каком разъезде?
– Сорок шестой километр…
– А откуда он узнал, что это наши пленные?
– Узнал. Вагоны с решетками и охрана ходит.
– Много охраны?
– Говорит, человек десять видел, не больше.
Рузметов достал карту и разложил на столе. Разъезд на сорок шестом километре от города был обведен у него красным кружочком, а против него стояла цифра «50». Это означало, что гарнизон там состоит из пятидесяти солдат. Рузметов задумался.
Сурко можно было верить. Он уже показал себя человеком, для которого интересы дела стоят выше его собственных. Но можно ли доверяться подростку, его сыну? Ведь он мог спутать, ошибиться, не разобраться в обстановке. Правда, случалось и раньше, что ребята сообщали отряду ценнейшие данные о противнике и даже выполняли задания партизан, проникая в запретные зоны, на охраняемые объекты.