С больным остался один Рузметов. Короткий разговор, который он только что слышал, окончательно расстроил его. Мучило предчувствие рокового, неотвратимого несчастья, и он спрашивал себя:
«Неужели именно теперь, когда наладилась связь с родиной, когда начинают вызревать плоды упорных трудов, когда отряд развертывает свою боевую деятельность, должно случиться это несчастье?..»
Вернулся фельдшер. В руках у него были шприц и ампулы с камфорой.
– Это то, что сейчас нужнее всего, – сказал он. – И хотя надежды мало – попробуем. Я больше всего опасаюсь за его сердце. Вы сейчас мне поможете, товарищ Рузметов. – И он начал готовить шприц.
Улетел Гурамишвили с опозданием из-за совершенно непредвиденного случая. В четыре часа, когда подполковник уже собрался уходить и начал прощаться, в землянку вошел командир взвода лейтенант Селифонов и обратился к нему с личной просьбой. Он просил взять письмо и опустить его в первый почтовый ящик.
– Пожалуйста! – сказал Гурамишвили и, пробежав глазами написанное на конверте, спросил с улыбкой: – Вы писали?
– Так точно, – ответил Селифонов.
– Надежда Васильевна – жена, невеста или только милая сердцу?
– Ни то, ни другое, – ответил Селифонов. – Надежда Васильевна – мать партизана из моего взвода, который подорвался на мине и ослеп. А письмо писал действительно я под его диктовку.
Гурамишвили смутился, сел и забарабанил по столу пальцами. Он не знал, что шутка примет такой оборот.
– Прости, брат, меня, – сказал он, – ляпнул я, не подумавши. И вот что… Письма я не возьму, а его самого, раненого, немедленно подготовьте.
– Опоздаем, товарищ подполковник, – напомнил летчик.
– Ему здесь делать больше нечего, – не обращая внимания на слова летчика, продолжал Гурамишвили. – Свое он сделал. Мы его вывезем. Действуйте! Я жду! – приказал он Селифонову, достал трубку, табак и начал закуривать.
– Светло будет, – сказал летчик. – Могут сбить…
– Ничего, ты выше забирайся… – бросил Гурамишвили.
– Да и сидеть вдвоем в одной кабинке невозможно, головы поотморозите, – настаивал летчик.
– Усидим, – успокоил его подполковник.
Раненого подготовили в полчаса. Быстрые кони за несколько минут докатили всех к «аэродрому». Подполковник приказал сначала усадить раненого, а потом с большим трудом втиснулся сам, почти по грудь выдаваясь из кабины.
Партизаны засуетились около винта, и раздались обычные: «Контакт!», «Есть контакт!», «Включено!»
Загудел мотор, подняв облако снежной пыли. Самолет легко покатился по снегу и взмыл вверх. В половине пятого все отправились в лагерь.
У крайней землянки, где горел свет, Зарубин попросил остановить лошадей, сошел сам и пригласил с собой Добрынина и Кострова.
– Надо заглянуть, кому там не спится, – сказал он.
В землянке возились Веремчук и Дымников. Оба при входе командиров вскочили с мест.
– Чего не спите, полуночники? – спросил Зарубин.
– Заказ Беляка выполняем, товарищ капитан, – доложил Веремчук.
– Не капитан, а майор, – поправил Костров.
– Простите, – сказал Веремчук.
Уже четвертые сутки Дымников и Веремчук конструировали комбинированный взрывной заряд. Веремчук, новый человек в отряде, попавший в него с группой отбитых у немцев пленных, оказался замечательным парнем. Дед Макуха про него сказал: «Голова у него там, где ей положено быть». Рыжая копна волос украшала его беспокойную голову, из-под белесых бровей задорно блестели серые глаза, в которых светилась безоглядная удаль. Нос у Бориса Веремчука был вздернут и, по общему мнению, больше, чем следует. Но это самого Веремчука нисколько не смущало.
В плен к немцам Веремчук попал в январе, будучи раненым. Дважды пытался бежать, но его ловили. Собирался бежать в третий раз, но, как он говорил, «помешали партизаны».
Лейтенант Веремчук командовал в армии взводом мотоциклистов, а потому и посоветовал Рузметову захватить с разъезда два мотоцикла. То, что в лагере не было бензина, его не смущало. На другой лень после появления в отряде он с группой ребят из числа бывших военнопленных, с Сережей Дымниковым во главе, вышел на шоссе, а возвратившись, доложил, что «заправился на полгода». Партизаны притащили шесть немецких бидонов с бензином, которые Веремчук куда-то спрятал, и с неохотой отпускал бензин не только на коптилки, но даже на зажигалки. Результатом этой вылазки кроме бензина были еще пять подорванных автомашин. С этой же операции Веремчук притащил четыре аккумулятора и наладил освещение четырех землянок и кухни.
– Недоучел малость. Можно было так рвать, чтобы все пять аккумуляторов остались, – жалел он. – Впредь будем умнее.
Из одного мотоцикла он устроил «электростанцию»: ручную сирену, снятую с подорванной автомашины, укрепил на сосне возле караульной землянки.
– Уж эта штучка по тревоге всех поднимет. Будьте покойны!.. – говорил он.
Веремчук вдобавок хорошо владел немецким языком, чему был очень рад начальник разведки Костров. Он поставил себе правилом при встречах с Веремчуком разговаривать только по-немецки.
К заряду, над которым сейчас трудились Веремчук и Дымников, предъявлялись особые требования: небольшой вес и объем, мгновенное, безотказное действие, большая сила взрыва и способность не поддаваться разрядке.
В первый день работа не ладилась. Когда Рузметов, ревниво относившийся ко всяким минам и взрывным зарядам, поинтересовался, как идут дела, Веремчук с досадой ответил:
– Никуда не годятся, товарищ начштаба. Как на аэроплане: и тошнит, и выпрыгнуть нельзя.
Они выгнали всех жителей землянки, натаскали в нее взрывчатку всех видов, взрыватели разных систем. А сегодня конструкторские изыскания окончились пробой образцов. Три коротких и звонких взрыва, нарушивших вечерний покой лагеря, говорили о том, что ребята поработали не впустую.
Сейчас друзья устраивали ящик для заряда, потроша неведомо откуда попавшее в их руки старое Евангелие в хорошем, твердом переплете.
– Выйдет толк из этой штучки? – спросил Зарубин.
– Будьте уверены, товарищ майор! – немногословно ответил Веремчук.
Покинув землянку, Зарубин сказал:
– Рузметов, кажется, прав…
– Насчет чего? – поинтересовался Костров.
– Насчет того, что Веремчук наиболее подходящая кандидатура на командование взводом подрывников.
13
Костров, Беляк и Снежко шли лесом, затопленным талой снеговой водой. Отшумели бураны и вьюги. Уже целую неделю дул теплый ветер. Лес, утомленный долгой зимней спячкой, ждал тепла, света. В поля уже прилетели крикливые грачи. По утрам стелился туман, но как только поднималось и начинало пригревать солнце, он таял и исчезал.
– Вот и партизанская весна подошла, – сказал Беляк. Почти всю дорогу говорили о самых обыденных, мирных вещах: Беляк – об охоте, о таежных богатствах Сибири, о том, что зима в этом году была суровая; Снежко – житель Крыма, по специальности комбайнер – описывал прелести южной природы; Костров рассказывал о Всесоюзной сельскохозяйственной выставке в Москве.
– Фашисты обещают покончить с нами, как только наступит весна. Разбросали листовки с самолетов… – проговорил Костров.
– А мы с ними только собираемся с весны начинать борьбу по-настоящему, – усмехнулся Снежко.
– Правильно, – согласился Беляк. – Я тоже весенние «сюрпризы» кое-кому подготовил.
Сначала друзья выбирали места посуше, стараясь держаться едва приметных прошлогодних тропинок, но их было очень мало, и пришлось шагать прямо по воде, залившей весь лес и доходившей местами до колен.
Идти было трудно. Мешала не только вода. Дорогу преграждали коряги, корневища, бурелом. Путники устали, промокли, продрогли и были безмерно рады, когда наткнулись на передовую заставу. Это означало, что до лагеря уже рукой подать. Партизаны, сидевшие в дозоре, пригласили их в землянку, но все трое дружно отказались – хотелось скорее добраться до тепла, разуться, раздеться и уснуть.
Оставшаяся часть пути показалась необычайно долгой, иссякали последние силы. Костров и Беляк едва передвигали отяжелевшие ноги.
У Снежко, самого молодого из трех, еще хватало сил болтать, шутить, подбадривать своих товарищей.
– Ничего, такая усталость не страшна, – весело говорил он. – От такой усталости не умрешь, а только крепче станешь. По себе знаю. Бывало, отмахаешь на комбайне сутки напролет, кажется, готов, конец подошел, ни рук, ни ног не чувствуешь. Повалишься под копну, часиков пять похрапишь, и опять как огурчик, будто только на свет народился. Так что все это пустяки, закалка своего рода.
А в лагере уже беспокоились. Костров и Снежко вышли навстречу Беляку два дня назад и должны были возвратиться с ним еще вчера вечером. Никто не предполагал, что распутица настолько задержит их. Зарубин уже хотел посылать людей на розыски. Но все трое наконец благополучно прибыли в лагерь.
От еды они единодушно отказались и заявили, что о делах будут говорить после отдыха. Придя в окружкомовскую землянку, сейчас же повалились на топчаны и уснули как убитые.
Проспали десять часов кряду и, возможно, спали бы еще, но Пушкарев не выдержал и разбудил их.
– Братцы, это уже кража времени среди бела дня. Куда годится! – взывал он еще не окрепшим после болезни голосом. – Надо и совесть знать…
Он погнал их умываться, завтракать и предложил через полчаса собраться в штабной землянке. Сам он, опираясь на свежевыструганную палку, побрел по лагерю. Глядя ему вслед, можно было подумать, что человек только учится ходить, – он шагал робко, как бы ощупывая землю, на которую собирался ступить, часто останавливался, опирался обеими руками на палку и озирался по сторонам. Но стоило кому-либо показаться на тропинке, как Пушкарев сейчас же выпрямлялся и продолжал путь, не желая показать свою слабость.
Еще совсем недавно никто не надеялся, что Пушкарев справится с тяжелой болезнью. Все ожидали трагического исхода. На запросы Большой земли по радио посылали короткие, скупые ответы: «Состояние тяжелое», «Улучшения не наблюдается». А дней десять назад, ночью, наступил кризис – температура поднялась за сорок один градус.