– Не придуривайся, – резко сказал Зарубин. – Рассказывай подробно, как происходило дело.
– Я могу повторить, – вздохнув, произнес Редькин.
В это время снаружи раздался топот, и через секунду, сильно толкнув двери, влетел раздетый, запыхавшийся радист Топорков. Все с удивлением уставились на него. Несколько мгновений Топорков молча глядел на присутствующих широко раскрытыми глазами, потом бессвязно выпалил:
– Товарищи! Дорогие! Срочно давайте ко мне!.. Совинформбюро… Сталинград! – и тотчас выбежал.
На секунду в землянке воцарилась тишина, а затем все сразу, толкаясь у двери, устремились наружу.
Крепчал мороз; под ногами, предвещая вьюгу, курилась легонькая поземка, а командиры, раздетые, без шапок, не обращая внимания на стужу, со всех ног бежали по утоптанной стежке к землянке Топоркова. Около нее уже толпились партизаны, шумно беседуя, высказывая догадки и предположения.
Плошка мерцала посредине стола, слабо освещая взволнованное, радостное лицо Топоркова. Торопясь, он трясущимися руками закреплял концы провода на маленьком репродукторе, которым часто пользовались, коллективно слушая радиопередачи.
В землянку набилось так много народу, что можно было только стоять не двигаясь. Все напряженно молчали, слышалось лишь взволнованное дыхание нескольких десятков людей.
– Сейчас… сейчас, товарищи, только тише, – предупреждал Топорков. – Вот… слушайте. – И он усилил громкость.
Из репродуктора послышался знакомый голос диктора: «В последний час…» Нервная дрожь, точно электрический ток, прошла по людям. «На днях наши войска, расположенные на подступах к Сталинграду, перешли в наступление против немецко-фашистских войск. Наступление началось в двух направлениях: с северо-запада и с юга от Сталинграда…»
– Ура!.. Победа!.. – не выдержал кто-то из партизан.
– Цыц, непутевый!
– Тише! – оборвали его.
«…обе железные дороги, снабжающие войска противника, – продолжал диктор, – расположенные восточнее Дона, оказались прерванными. В ходе наступления наших войск полностью разгромлены шесть пехотных и одна танковая дивизия противника. Нанесены большие потери…»
– Братцы! Да что же вы молчите… – раздался все тот же ликующий голос.
– Да дай же дослушать, а тогда ори сколько влезет!
– Замолчите же, ради бога!
«…Захвачено за три дня боев тринадцать тысяч пленных и триста шестьдесят орудий».
– Ур-ра-а!!!
Теперь никто не был в силах сдержать ликование. Многоголосое «ура», возникшее в землянке, как порыв могучего ветра, выплеснулось наружу, понеслось по лесу, прогремело, как победный салют, и подняло на ноги весь партизанский лагерь.
– Ты записал? – спросил Добрынин Топоркова, когда в землянке остались одни командиры.
– Все записал, слово в слово, – ответил тот.
– Давай сюда! – потребовал Добрынин. – Командиров и парторгов в землянку… в штабную… там места хватит…
– Может быть, бюро созовем? – предложил Пушкарев.
– По-моему, не стоит, Иван Данилович, – улыбаясь, сказал Зарубин, – решать-то нечего. Без нас решили. А вот с народом побеседовать надо.
– Как «без нас»? – спросил Пушкарев. – Нет, батенька, в этой победе и наши труды заложены! Сколько мы эшелонов за один только ноябрь под откос пустили? А?
– Восемь! – твердо сказал Зарубин.
– А последний, со снарядами?..
– Я его не считал.
– То-то! А сколько раз рвали полотно?..
– Много.
– А фашистов сколько перебили? Нет, батенька мой, тут и наши труды есть! Так сейчас и надо рассказать людям.
– Да, согласен, это, пожалуй, правильно, – сказал Зарубин.
Около штабной землянки уже собирались командиры, парторги. Дедушка Макуха, кряхтя, закреплял на ногах лыжи.
– Сколько тебе лет, папаша? – спросил его Толочко.
– Двадцать пять, вот сколько, – ответил старик, притопывая ногами и пробуя крепление.
Все дружно расхохотались.
– Когда же ты изволил на свет появиться? – поинтересовался Веремчук.
– В Октябрьскую революцию. От нее и счет веду. Так что тебе ровесник.
Вновь раздался смех.
– Ты куда лыжи навострил? – недоуменно спросил старика Пушкарев.
– На передовую заставу.
– Зачем?
– Новость понесу… насчет победы…
– Что же это, никого моложе не нашлось? – вмешался Зарубин. Бойко объяснил, что он хотел отправить ординарца на заставу, но Макуха очень просил послать его.
– Товарищ майор, – взмолился дед, – ты уж по старой дружбе уважь старика, я сам хочу рассказать. Ведь на заставе ребята из нашего отряда.
– Ну что ж, раз сам назвался, иди.
Макуха резко оттолкнулся палками и бодро зашагал вперед.
2
Как-то днем в конце декабря Костров и Снежко отправились на лыжах в леспромхоз. Сначала шли просекой, ровной и широкой, а потом свернули в лес. Путь держали строго на юг. Примерно через час выбрались на покрытую снегом проселочную дорогу. И хотя последний снег выпал дня три назад, на дороге не было заметно никаких следов движения. Это позволяло партизанам идти не задерживаясь, без особых предосторожностей.
Снежко шел впереди крупным, размашистым шагом, и капитан Костров с трудом поспевал за ним.
«Лыжи у него, что ли, легче?» – думал Костров, следя за быстрыми, стремительными движениями товарища, но, всмотревшись, убедился, что лыжи у них одинаковые. Потом Кострову показалось, что на лыжах Снежко крепление лучше. И вдруг он понял: «Это возраст. Снежко двадцать пять, а мне сорок. Вот в чем причина».
– Убавь шаг, Трофим, – не выдержал Костров.
– Есть убавить шаг, – весело отозвался Снежко. Он остановился, повернулся к приближающемуся Кострову и рассмеялся. – Это, товарищ капитан, на первых пяти-шести километрах трудновато будет, а как придет второе дыхание, ни за что от меня не отстанете.
– Все-таки спешить нам, дружище, некуда, – сказал Костров, – выспаться успеем. Пойдем нормальным шагом.
Когда в студеном чистом небе зажглись первые звезды, они подошли к леспромхозу. Костров остался за речушкой, в сосновом подлеске, а Снежко, знавший здесь все ходы и выходы, отправился вперед.
Впервые Снежко побывал в леспромхозе еще летом с покойным Герасимом Багровым. Багров взял его себе в помощь для переброски газеты из города в отряд. Смелый и осторожный, хладнокровный и энергичный, Снежко зарекомендовал себя отлично. После гибели Багрова командование бригады неоднократно посылало его и в город, и в леспромхоз, и он всегда успешно справлялся со всеми опасными поручениями.
Из зарослей молоденького сосняка Костров видел, как Снежко перешел замерзшую речку, легко взбежал на крутой противоположный берег и скрылся за строениями маленького поселка.
Снежко должен был выяснить, нет ли в поселке посторонних и дома ли староста Полищук, у которого он обычно останавливался.
«Начал служить нам за страх, а продолжает служить за совесть», – говорил про Полищука покойный Багров. В самом деле, Полищук за это время стал верным помощником партизан, не раз доказывая свою преданность на деле. Партизанам часто приходилось укрываться в леспромхозе, пользоваться услугами и гостеприимством старосты, ночевать в его доме.
У немецкой администрации Полищук продолжал числиться на хорошем счету, и это было очень удобно. Правда, после похищения Бергера, произведенного недалеко от леспромхоза, у Кострова возникли опасения: не пострадает ли Полищук? Но этого не случилось. Видимо, Бергер и в самом деле никого не предупредил о своем отъезде. Так или иначе, но Полищука не трогали. С обязанностями старосты Полищук успешно справлялся, и оккупанты никаких претензий к нему не предъявляли. Иногда, правда, возникали трудности, но в таких случаях старосте приходили на помощь партизаны. Как-то в начале декабря Полищук получил от управы сразу два срочных наряда на доставку дров для комендатуры и для психиатрической больницы. Второй наряд удивил и Полищука, и партизан. Они отлично знали, что психиатрической больницы уже давно не существует и под ее вывеской скрывается какое-то иное учреждение.
Эти два наряда поставили старосту в затруднительное положение. Для заготовки дров требовались рабочие руки, а их в леспромхозе было совсем немного, Полищук написал в управу, что для комендатуры он доставит дрова в декабре, а для больницы – только в январе. «Все доставить в декабре. Не выполните – в тюрьму», – ответили ему.
В дело вмешались Пушкарев и Зарубин. В их планы не входило ссорить старосту с оккупантами, а тем более терять этого человека, уже проверенного на практической работе и оказавшего партизанам много услуг. В леспромхоз направили группу партизан, и через несколько дней Полищук доставил дрова одновременно и в комендатуру, и в больницу, за что получил от управы благодарность.
В ожидании Снежко Костров топтался на месте и тоскливо поглядывал на зовущие, приветливые огоньки, мерцавшие по ту сторону реки в домах поселка. Хотелось скорее попасть туда, в тепло и уют жилья, где можно отогреться, выпить кипятку, отдохнуть.
«Хоть бы все оказалось в порядке, – подумал Костров. – Что-то Трофим задерживается».
В это время из-за реки раздался условный сигнал – легкий посвист.
Костров перебрался через замерзшую, занесенную снегом речушку. Снежко стоял на краю поселка, около бани, и огонек цигарки смутно освещал его лицо. Все было хорошо – в поселке спокойно.
– О нас уже соскучились, – рассказывал Снежко. – В доме Полищука хлеб пекут, такой дух стоит – красота! Пойдемте скорей.
Поставив лыжи в пустой холодной бане, Костров и Снежко направились к избе Полищука.
Жителей поселка, преимущественно стариков и женщин, партизаны не опасались, да их и было всего девятнадцать человек. А сейчас на улице совсем никого не было видно. Только в отдельных домиках мерцали огоньки.
В трехкомнатной избе старосты было тепло. Пахло горячим, свежевыпеченным пшеничным хлебом. Гости, как всегда, расположились во второй комнате, половину которой занимала только что вытопленная большая русская печь. В полу этой комнаты было творило, ведущее в подвал и прикрытое домотканым ковром. Подвалом этим, в случае надобности, всегда можно было воспользоваться.