Беляк, проводивший Наташу, вскоре возвратился с Ольгой Лях – телефонисткой городской станции. Ольга оказалась черноглазой смуглой двадцатипятилетней женщиной, решительной, энергичной, с резкими движениями.
Биография ее была очень коротка. Дочь летчика, погибшего на войне с белофиннами. Мать в эвакуации, в Сибири. Окончила Ольга семилетку. В тридцать восьмом году вышла замуж за командира-артиллериста, который погиб 2 июля сорок первого года. В тылу врага осталась по заданию горкома партии.
– Какие задания подполья вы сейчас выполняете? – спросил Ольгу Снежко.
– Я веду работу в двух направлениях, – ответила Лях. – Подслушиваю переговоры гитлеровцев по телефонам и обо всем докладываю кому следует, а также подготавливаю горожан к уходу в лес, к партизанам… Другого ничего мне не поручают.
– Довольно и этого, – заметил Костров. – А много вы подготовили горожан к переходу в отряд?
– Пока семнадцать человек, но у меня есть еще на примете пять человек.
– Надежные?
– Ручаюсь.
«У этой слез, пожалуй, не выжмешь, – подумал Костров. – Совершенно другого склада характер».
– Вас не тяготит подпольная работа? – спросил он.
В глазах Ольги появился злой огонек, черные густые брови сошлись на переносице.
– Такой вопрос, товарищ, не знаю вашей фамилии, мне не надо бы задавать. Меня тяготит то, что по нашей земле ходят изверги и людоеды. Я говорила Дмитрию Карповичу и скажу всем вам, что могу выполнять более сложные задания… Я могу убивать врагов, а не только подслушивать их разговоры.
– Простите, товарищ Лях, – извинился Костров, – задавая вопрос, я не имел в виду обидеть вас.
Ольга улыбнулась и кивнула головой. Она была вспыльчива, но быстро отходила.
– А работать надо там, где поручат, – решительно заметил Крупин. – Мы вас сейчас примем в партию, а член партии обязан прежде всего быть образцом дисциплинированности.
– Я рассказываю, что у меня на душе, – возразила Ольга, – а делать буду то, что поручат.
Вслед за Ольгой Лях приняли в кандидаты партии слесаря-водопроводчика Марковского.
При этом вскрылись совершенно неожиданные обстоятельства. Марковский – сорокасемилетний мужчина, участник Гражданской войны, инвалид, – рассказывая о себе, мельком упомянул, что до мая сорок первого года он работал в котельной психиатрической больницы.
– Где, где? – спохватился Костров.
– В психиатрической больнице, – ответил удивленный Марковский. – А что?
– А почему ушел оттуда?
– С завхозом не поладил. Жулик. Заставлял фиктивные расписки и акты на невыполненные работы изготовлять. Я терпел, терпел, потом вижу, что от таких дел в тюрьму угодить можно, плюнул и ушел. Он себе на таких делах руку ловко набил – деньжонок наворовал, дом купил в городе и живет припеваючи.
– И сейчас живет?
– Конечно. Куда ему деваться!
– Как его фамилия?
– Скорняк, Ефим Станиславович. С Украины он, из западных областей. Как освободили их в тридцать девятом – к нам в город приехал. Такой ловкач…
– Чем же он теперь занимается? – продолжал выспрашивать Костров.
– Все там же работает, при больнице…
– А больница разве сейчас существует? – спросил Беляк.
Марковский задумался.
– Ведь и правда, – сказал он не совсем уверенно, – больницы-то нет. Но Скорняк там околачивается, это я точно знаю. Непонятно только, что он там делает.
– С кем Скорняк живет?
– У него полон дом. Плодовитый, чертяка. От первой жены-покойницы три дочки, да вот от второй, кажется, столько же. Потом еще теща…
– И все с ним живут?
– С ним.
– Ты знаешь его адрес?
– Как же не знать! Бывал несколько раз. Я с ним не ругался, а расстался по-мирному, по-хорошему.
– Ну-ка, поподробней расскажи о нем, – попросил Беляк. – Что он за человек?
Марковский хмыкнул.
– Да его и человеком-то назвать совестно. Шулеришка с трухлявой душонкой. За деньги на все пойдет. Ну и трус к тому же изрядный.
– Хорошо, – резюмировал Костров. – К Скорняку мы еще с вами вернемся. Я вас попрошу только уточнить, действительно ли он сейчас работает на территории больницы.
Марковский согласился разведать это, и его отпустили.
Полчаса спустя Костров и Снежко покинули подвал элеватора.
4
В сумерки начала мести пороша. Ветер, неровный, порывистый, крутился по лесу, налетал на молодые деревца, зло врывался в двери землянок, задувал дым в трубы, гнал поземку.
– Опять погода шалит, – пожаловался Зарубин.
Он сидел за столом, склонившись над картой.
Костров лежал на топчане, задумавшись. Он любил мысленно еще раз пережить события недавнего прошлого. Каждый новый день приносил новые события, и перед сном всегда было о чем вспомнить, над чем подумать. Много случалось радостного, много и тяжелого, но все казалось дорого и ни с чем не хотелось быстро расстаться. Взять хотя бы это трудное путешествие в прошлом году к партизанам Локоткова. Разве можно об этом забыть? Разве уйдут из памяти тревожные ночи, когда Костров, не зная дороги, руководствуясь только компасом и картой, шел по неизведанному пути? Было трудно, очень трудно одному в незнакомом лесу. Но зато какое чувство гордости и удовлетворения он испытал, добравшись наконец до лагеря соседнего партизанского отряда! Нет, все это незабываемо: ночные бои, дальние разведки, холод и голод, сомнения и радости, поездки в город, собрания под развалинами элеватора…
«Пройдут годы, – думал Костров, – окончится война, залечит Родина раны, а память людей бережно сохранит все эти ушедшие в прошлое события и дни».
– Ты, кажется, скучаешь, Георгий Владимирович? – обратился Зарубин к начальнику разведки. – Видно, погода грусть навевает?
– Нет, – отозвался Костров. – Я просто думаю.
– О чем же, если не секрет?
– Конечно, не секрет, Валентин Константинович. Я думаю о том, что мы не напрасно живем, и красиво живем, и не стыдно оглянуться назад. Во всяком случае, есть что вспомнить и есть чем гордиться. Я имею в виду всех нас: и себя, и вас, и Ивана Даниловича, и Добрынина, и Беляка, и Рузметова, и Наташу, о которой вчера вам рассказывал.
Командир бригады слушал Кострова не перебивая. Зарубин знал, что капитан не страдает болтливостью и очень редко высказывает так откровенно свои чувства.
Костров продолжал:
– Ведь нас заставили воевать враги. Война – не наше призвание. Это же истина, аксиома. Но посмотрите, как народ овладел тяжелым ратным делом, какие он совершает подвиги, подчас самому ему незаметные. Поэтому-то наши люди в состоянии творить чудеса. Я могу, как на пример, сослаться на Добрынина, на Беляка, Наташу, Бойко – людей сугубо гражданских и ставших вдруг прекрасными командирами, квалифицированными разведчиками, искушенными подпольщиками. А ваша жена?
– А ты? – прервал его Зарубин. – Ты думал два года тому назад, что будешь сидеть в лесу в роли начальника разведки партизанской бригады?
– Нет, безусловно, нет, – сознался Костров.
– То-то и оно! Цель, Георгий Владимирович, великая, благородная цель перед всеми нами – защита социалистической Родины. А у нашего народа такие высокие нравственные устои, что он не остановится перед любым подвигом, перед любыми жертвами во имя этой цели. Вот ты сказал…
В землянку влетел Пушкарев.
– Ну-ка, за мной, лодыри! – скомандовал он. – Появился необычный гость, человек с большой буквы, и хочет рассказать что-то интересное. Айда, пошли.
– Что за человек с большой буквы? – недоуменно спросил Зарубин.
Костров рассмеялся.
– Память у тебя дырявая, товарищ командир бригады, – упрекнул Пушкарев. – А помнишь, кто нашел в лесу парашют?
– А-а-а, помню, помню. Сурко, кажется?
– Он самый.
Зарубину отчетливо припомнилась история с двумя парашютами, один из которых обнаружил крестьянин Сурко.
– Кстати, как фамилия того негодяя, который украл первый мешок? Я что-то не припомню… – спросил он.
– Редькин, – подсказал Костров.
– Так вы идете или нет? – начиная сердиться, спросил Пушкарев. – Сурко сидит на передовой заставе.
– Идем, идем, – успокоил его командир бригады, надевая полушубок.
Костров тоже оделся, и втроем они вышли наружу.
Сумерки сгустились. Низкие облака закрыли небо, звезды. По-прежнему мела пороша, ветер бросал в лицо сухой, колючий снег, и даже на близком расстоянии трудно было что-нибудь разглядеть.
Шагая следом за Зарубиным, Костров думал о том, что такая погода на руку его разведчикам, которых он разослал сегодня на задания. «При такой темноте можно пройти под носом у часового, и он не заметит, а если и заметит, так нетрудно скрыться».
Зарубина беспокоило другое.
«Редькин… это тот самый Редькин, который принес в ноябре сведения о прохождении эшелона со скотом, – думал он. – Чем же тогда окончилась эта темная история? Кажется, ничем. Как же это могло случиться? Что помешало нам до конца проверить, кто именно все перепутал?»
– Георгий Владимирович, – обратился Зарубин к шедшему сзади начальнику разведки, – вы помните тот случай, когда Бойко нарвался на эшелон с боеприпасами и потерял людей?
– Очень хорошо помню. С этим случаем тоже связана фамилия Редькина.
– Совершенно верно, – отозвался Зарубин. – История была довольно странная, а мы о ней забыли и успокоились.
– Напрасно вы так думаете, – осторожно возразил Костров. – Я проводил проверку.
– Интересно! И что же она дала?
Костров рассказал. Через своих разведчиков, работающих на железной дороге, он установил точно, что в те дни станция никакого эшелона с рогатым скотом не пропускала и не формировала. Телеграфист, на которого ссылался Редькин, действительно работал и продолжает работать на станции. Это молодой парень, сын бывшего торговца. Люди Кострова характеризуют его как прихвостня оккупантов.
– Но тут есть другое обстоятельство, – добавил Костров. – Ведь Бойко организовал засаду не на том участке, где рекомендовал нам Редькин, а зашел вперед на восемь километров. А на тот участок, как сообщают наши железнодорожники, выходил ночью немецкий бронепоезд. Вот в чем дело…