Кривоногий, коренастый, с лоснящимся от жира лицом, полицай подошел вплотную к жалобщику, заложил руки в карманы и, покачиваясь на широко расставленных ногах, строго спросил:
– А кто ты такой будешь, гусь лапчатый?
– Мы-то?
– Да, вы-то.
– Человек, известное дело, – спокойно ответил гость.
– Документ у тебя есть, сукин ты сын?
– А как же! Это можно показать. Потому как без документа все одно, что без рук. – И гость полез вначале в один, затем в другой карман. Не обнаружив там ничего, он задумался и похлопал себя по ляжкам.
– Ну, шевелись, паршивец! – прикрикнул старший полицай и поднес к носу гостя большой красный кулак.
– Мы и то шевелимся, – произнес посетитель и полез за пазуху.
Перед лицом полицая вдруг что-то зловеще сверкнуло.
– На тебе документ! – И выстрел в упор свалил на пол фашистского наймита. – И ты, гадина, не уйдешь! – Еще два выстрела, и второй полицай сполз под стол.
В комнату влетели дед Макуха и партизан Рахматулин.
– Порядок, товарищ командир! – заметил Рахматулин.
– Деньги из стола в мешок, – приказал Бойко. – Оружие забрать.
– Водочку и омлетик тоже, видать, прихватить надо, – осторожно сказал дедушка Макуха, лукаво поглядывая на командира.
Бойко не возражал.
– Ладно, только быстрей! – коротко бросил он.
Литровая бутылка с самогоном провалилась в карман деда. Яичница вместе со сковородкой, обернутые газетой, ладно примостились за пазухой.
– Пошли! – скомандовал Бойко.
– Вот тебе и Новый год! – ухмыляется дедушка Макуха, стараясь не отстать от идущих впереди партизан.
Командир отряда Толочко, маленький, подвижнуй, с нежным, почти девичьим лицом, вел своих людей к шоссе. Он шел во главе группы, пробираясь по лесным сугробам. Хотелось поскорее добраться до шоссе, «поработать» там и к утру возвратиться в лагерь. Чутье подсказывало Толочко, что погода скоро изменится – начнется буран.
Из-под ног командира отряда испуганно взметнулся заяц и бросками подался в чащу.
– Эх ты, пуганая душа! – весело крикнул ему вслед кто-то из партизан.
– Тихо! – вполголоса строго приказал Толочко.
Когда пересекли длинную, узкую лесную поляну, встретили посланного вперед разведчика.
– Ну? – спросил Толочко.
– Есть дело, товарищ командир, – тяжело дыша от быстрой ходьбы, доложил разведчик. – На шоссе в падине засела колонна машин.
– Сколько?
– Восемь.
– Груженые?
– Видать, груженые… закрыты брезентом…
– Немцев много?
– Душ двадцать будет.
– Сколько до шоссе?
– С километр, не больше…
– Веди! – приказал Толочко.
…Вражеские машины растянулись метров на пятьдесят. Большие, тупорылые, они резко выделялись на белом снежном фоне. Передняя, развернувшись поперек дороги, задерживала колонну. Она села на дифер и, завывая мотором, буксовала. Шофер прибавлял газ, раскачивал машину взад и вперед, а она только еще глубже уходила в рыхлый снег.
Вокруг передней машины копошились восемь солдат, они пытались столкнуть ее с места. Остальные грелись у разведенного костра.
Партизаны некоторое время наблюдали за врагом, приготавливаясь к нападению. Затем по сигналу Толочко в сторону костра и к передней машине одновременно полетели гранаты. Раздались взрывы. Партизаны приникли к снегу.
Костер разлетелся. Разбросанные взрывом в разные стороны головешки шипели в снегу. Буксовавшая машина перевернулась набок. Уцелевшие солдаты бросились бежать, но по ним начали бить из автоматов.
Из продуктов на машинах нашли только ящик с консервами. Весь остальной груз колонны составляли мины.
Убитых обыскали. Забрали документы и оружие. Из железных бидонов бензин вылили на кузова машин.
– Поджигай! – скомандовал Толочко.
Лес и дорога озарились огромными факелами. Партизаны быстро углублялись в лес. Пламя разгоралось все ярче и ярче. Когда группа отошла уже за километр от шоссе, раздался первый взрыв.
– Новогодний салют, – громко сказал Толочко и остановился.
Минуту спустя последовал второй взрыв, третий, четвертый…
– Теперь до утра рваться будут, – сказал Толочко. – Пошли…
А в это время отряд Веремчука лежал у железнодорожной насыпи, в снегу, в полусотне метров от разъезда.
Партизаны во главе с Добрыниным и Веремчуком прошли за день и часть ночи пятьдесят шесть километров по глубокому снегу. Веремчук отобрал наиболее выносливых бойцов, одел их в маскировочные халаты, захватил с собой шесть ручных пулеметов.
В пять часов ночи отряд вышел к перелеску, от которого до железной дороги было уже недалеко. Оставшееся до разъезда расстояние преодолевали ползком, по-пластунски.
Отряд должен был выполнить две задачи: взорвать железнодорожный мост, находящийся в полукилометре от разъезда, и уничтожить караульную команду, насчитывающую шестьдесят солдат.
Мост охранялся двумя часовыми, сменявшимися через каждые два часа. Команда жила в длинном бревенчатом бараке, единственном помещении на разъезде. Гарнизон здесь прижился крепко и не сменялся ни разу со времени прихода оккупантов. В зону охраны караульной команды входил перегон между двумя станциями протяжением в тридцать километров. Гитлеровцы выставляли на перегоне подвижные патрули, заминировали подходы к железнодорожному полотну, вырубили лес там, где он вплотную подходил к дороге, устраивали засады на тропах и выходах из леса и время от времени предпринимали «проческу» лесного массива. Они чувствовали себя здесь полными хозяевами.
– Чего это наши молчат? – озабоченно шепнул Веремчук лежавшему рядом с ним Охрименко.
Часть отряда во главе с Рузметовым ушла взрывать мост. Грохот взрыва был условным сигналом для нападения на барак. Все с нетерпением ожидали этого сигнала.
Между тем поднялся и быстро крепчал ветер. Стал падать почти незаметный мелкий снежок.
«Быть бурану, – подумал Веремчук. Его начинало уже беспокоить отсутствие сигнала. Он знал, что прежде чем подорвать мост, надо бесшумно снять часовых. – Что же могло помешать? Может быть, разведчики ошиблись и часовых у моста не два, а больше?»
К Веремчуку бесшумно, почти невидимый на снегу в белом маскировочном халате, подполз комиссар Добрынин. Он набрал пригоршню снега и потер им нос.
По перрону, скрипя огромными эрзац-валенками, укутанный в большой тулуп, прохаживался единственный бодрствующий солдат-часовой.
– Избаловали мы фашистов, – зашептал Добрынин. – Вот, доверились они одному человеку, спят себе и в ус не дуют.
Партизаны замерли в напряженном ожидании сигнала. Стволы пулеметов, винтовок, автоматов устремлены на барак, пальцы лежат на спусковых крючках.
Часовой подходит к висящему возле главных дверей барака буферу, снимает с его тарелки кусок железа и колотит: раз, два, три, четыре, пять, шесть.
Звон, подобный колокольному, торжественный и мерный, разносится по лесу.
Вьюга усиливается, и теперь уже слышен посвист гуляющего в лесу ветра. Снег падает все гуще.
И вдруг взрыв. Короткий, издали похожий на треск переломанного надвое дерева. Мгновенная пауза, и резкий голос Веремчука:
– С Новым годом, фашистские мерзавцы! Огонь!
Ливень огня обрушивается на барак.
– Заходи с флангов! – командует Веремчук. – Бросайте бутылки!
Партизаны охватывают разъезд полукольцом, подбираются вплотную к бараку и встают уже без опаски во весь рост. В окна летят бутылки с зажигательной смесью.
Кое-кто из солдат в нижнем белье выскакивает из окон, но тут же падает под пулями.
– Не выпускать ни одного! Гранаты в ход! Окружайте! – командует командир отряда.
Барак в кольце. Правая сторона его уже горит. Внутри один за другим раздаются грохочущие взрывы – это рвутся противотанковые гранаты. Партизанам теперь не холодно, они разогрелись жарким боем и забыли, что несколько минут назад поеживались и покряхтывали от мороза.
Яркая белая ракета рассыпается трепещущими звездочками в предутреннем воздухе – сигнал отбоя. От моста бегут подрывники. Наиболее отчаянные партизаны выскакивают из пылающего барака с оружием, с какими-то ящиками. Это боевые трофеи.
– Как, товарищ комиссар бригады? – задорно улыбается Веремчук. Ушанка держится у него на самом затылке.
– Хорошо, Борис. Удачно. Командуй!
– На лыжи! – раздается голос Веремчука.
В полдень сделали первый привал и, усталые, повалились прямо на снег. Веремчук заметил под головой партизана Королева объемистый черный ящик.
– Что это? – спросил он.
– Трофеи, товарищ командир отряда, – ответил Королев, приподнимаясь со снега.
– А что внутри?
– Аккордеон.
– А зачем он тебе понадобился? – поинтересовался Добрынин. – Тащить такую тяжесть полсотни километров…
Королев усмехнулся.
– Я его, товарищ комиссар, все сто протащу и не пикну. До войны я играл на аккордеоне и после войны играть буду. Вы только взгляните на него, – и Королев открыл футляр.
Это был хороший аккордеон на восемьдесят басов, снежно-белый, с круглыми углами, с черной клавиатурой.
– Как же ты его отыскал в бараке? – спросил Добрынин.
– Нюхом, товарищ комиссар, – ответил Королев.
Командир отряда предупредил людей, что на отдых отводится час и что второй привал будет в старом лагере.
Командиры уселись на ствол поваленной сосны, закурили.
– Зол я был на эту караульную команду, – заметил Веремчук. – Трое ребят моих тут погибли.
– На разъезде? – спросил Охрименко.
– Нет, на перегоне.
– А как? Расскажи!
Партизаны придвинулись поближе.
Веремчук рассказал, что с того времени, как немцы усилили охрану дороги, снабдили свою стражу миноискателями и начали проводить тщательный осмотр путей, подрывать железнодорожные эшелоны стало труднее. Надо было находить новые способы.
И вот партизаны, отказавшись от самовзрывающихся мин, придумали «удочку» – очень примитивный, но оправдывающий себя снаряд. Взрывчатку стали укладывать в деревянный ящик прямо в грунт и ставить самый простой взрыватель натяжного действия. От него выводили шнур длиной в пятьдесят-шестьдесят метров, тщательно его маскируя. Такую мину миноискатели не обнаруживали. Конец шнура в нужной момент дергал подрывник. Обычно взрывали мину под паровозом или прямо под серединой состава. Но метод этот был неудобен тем, что приходилось сидеть с «удочкой» очень долго.