Если бы в эту минуту блеснула молния и ударил гром, это противоестественное для февраля явление природы, пожалуй, произвело бы на Скорняка меньшее впечатление, чем то, что он услышал.
Обхватив ладонями локти, он сжался в комок и смотрел на гостей, как кролик на удава. Его маленькие глаза почти не мигали. В комнате стало так тихо, что отчетливо слышалось частое свистящее дыхание Скорняка.
Костров напомнил Скорняку об участи майора Шеффера и заместителя бургомистра Чернявского, гестаповца Бергера и предателя Брынзы, немецкого пособника Дубняка и нового коменданта Менгеля, пояснив при этом, что партизанам прекрасно известно, кому принадлежало «рациональное» предложение о роспуске больных из психиатрической больницы.
– Только за это одно, – предупредил Снежко, – мы можем сейчас свести с вами счеты, и никто этому не помешает.
Скорняк слушал молча и лишь изредка вздрагивал всем телом, словно его кто-то толкал в бок.
Тогда Костров предъявил ультиматум. Скорняк должен устроить на работу в школу хорошо ему известного слесаря-водопроводчика Марковского. Устроить срочно, в самые ближайшие дни, и чем скорее, тем лучше. Как? Это его личное дело. Кроме того, он обязан в трехдневный срок собрать в школе все интересующие партизан данные, а именно: количество людей – немцев и русских, их размещение, вооружение, распорядок дня, расстановка постов, расположение канцелярии и места хранения служебных документов. И, конечно, он должен молчать как рыба.
Если все это Скорняк выполнит, партизаны гарантируют ему жизнь. Это же послужит для него смягчающим обстоятельством в будущем, когда в город вернется советская власть. Не выполнит – пусть пеняет на себя. Разговор будет очень короткий.
Скорняк согласился. Он принял все условия и сроки и любезно проводил ночных гостей из дому. Трудно сказать, что переживал он в последовавшие за этим визитом дни, но на третьи сутки в условленном месте, в развалинах сгоревшей библиотеки, партизаны нашли объемистый пакет.
Скорняк просил срочно направить Марковского на территорию больницы непосредственно к коменданту школы, который о нем уже знает. Марковский будет работать, как и до войны, слесарем в кочегарке.
Далее Скорняк сообщал все интересующие партизан сведения о школе.
– Пусть Марковский сегодня же отправляется туда, – предложил Костров Беляку.
– Не продаст, собака? – высказал опасение осторожный Микулич.
– Не думаю, – сказал Беляк. – Жить, скотина, хочет…
– Тогда я пойду к Марковскому. – И Микулич стал прощаться.
– Иди, иди, – напутствовал его Беляк. – Надо ковать железо, пока горячо.
В подвале остались Костров, Беляк и Снежко. Беляк передал начальнику разведки документы, изготовленные для Охрименко и Макухи, которые были заказаны задолго до этого.
– Не догадываешься, зачем это нужно? – спросил с улыбкой Костров.
Беляк покачал головой.
– Думаю провести параллельную проверку. Одно сообщил Скорняк, другое разведает Марковский, а третье увидят своими глазами наши ребята.
– Ничего себе ребята! – усмехнулся Беляк, имея в виду возраст Охрименко и дедушки Макухи. – А под каким предлогом они там появятся?
Костров объяснил свой план.
– Неплохо, – согласился Беляк.
Тут же решили, что как только поступят сведения от Марковского, Беляк без задержки направит их в леспромхоз. Потом распрощались.
Костров и Снежко покинули подвал.
7
Выслушав начальника разведки, Зарубин сказал:
– Ты, конечно, уверен, что Марковский будет принят на работу к останется цел и невредим?
Да, Костров был в этом уверен. Поведение Скорняка рассеяло всякие сомнения. «Большой трус, – решил Костров. – Во-первых, опасается за свою шкуру, во-вторых – за судьбу своего выводка, в-третьих – за свой дом. Он, наверно, даже рад, что дело обернулось таким образом, что и волки сыты, и овцы целы».
– Все твои три варианта разведки, – сказал Зарубин, – будут лишь подготовкой. Потом настанет моя очередь действовать. А поскольку это так, пойдем сегодня в леспромхоз.
Новая прогулка не особенно улыбалась Кострову: частые путешествия в город и обратно очень утомили его.
– А что, если мы не пойдем, а поедем? – осторожно спросил он командира бригады. – Запряжем парные сани и покатим.
– Еще лучше, – ответил Зарубин. – Давай командуй и заходи в окружкомовскую землянку. Надо попрощаться с комиссаром и Пушкаревым. Предупреди Охрименко и Макуху. Пусть будут готовы.
…Пушкарев и Добрынин готовились идти в бригаду Локоткова, и Зарубин застал их за упаковкой вещевых мешков. В ближайшие дни должна была состояться межбригадная партийная конференция, которую надо было хорошо подготовить.
– Ну как, наговорились? – встретил Зарубина комиссар.
– Наговорились.
– Получается что-нибудь?
– Хорошо получается.
– У Кострова, батенька мой, всегда получается, – весело заметил Пушкарев. – Я удивляюсь только, как он мог работать до войны преподавателем. Он по призванию или разведчик, или дипломат.
– Пожалуй, верно, – согласился Зарубин и коротко рассказал, что сделали Костров и Снежко в городе.
И Добрынин, и Пушкарев выразили искреннее удовлетворение.
– Я часто думаю о Кострове, – сказал Пушкарев, – и пришел к такому выводу, что… – Он осекся. В землянку вошел капитан Костров.
Тут же начали прощаться, так как Костров доложил, что сани готовы.
– Вот что, Валентин Константинович, – сказал Пушкарев, положив руку на плечо Зарубина. – За своевременную явку делегатов твоей бригады на конференцию несешь ответственность ты как член бюро окружкома. Разреши надеяться, что все будет в порядке?
– Разрешаю, – улыбнулся Зарубин и обнял Пушкарева. – Не подведем. Тут есть и кроме меня член бюро. – Он подмигнул в сторону Кострова. – Я их всех заставлю помогать мне…
– Правильно! – одобрил Добрынин. – Но ты не вздумай только без меня школой заняться.
– Нет, нет, – успокоил комиссара Зарубин. – Для меня самого еще неясно, как ею заняться. Вот соберем с Георгием Владимировичем все данные, а тогда сообща подумаем. Во всяком случае, до конференции ничего не получится.
Все еще раз пожали друг другу руки. Зарубин и Костров направились к заставе, где их ожидали сани.
В сторонке от заставы, около саней, горел костер, и вокруг него сидели партизаны. Погода стояла тихая, безветренная, теплая. Аромат хвои смешивался с запахом махорки, которой усиленно дымили партизаны. Охрименко и Макуха лежали в санях, о чем-то беседуя. При появлении командира бригады и начальника разведки, которых сопровождал дежурный по лагерю, все поднялись.
– Вернется лейтенант Рузметов, – сказал Зарубин дежурному, усаживаясь в сани, – передайте ему, что я буду завтра.
– Есть! – коротко ответил тот.
Сытые кони взяли с места, и дедушка Макуха уперся ногами в передок, чтобы сдержать их горячий бег. Комья снега из-под копыт лошадей взметывались кверху, летели в сани, попадали в лицо. Зарубин и Костров улеглись на бок, лицом к лицу. Приятно было прокатиться в теплую погоду по лесу, зная, что тебя ожидает уютный, натопленный дом.
Зарубин впервые ехал в леспромхоз. До этого у командира бригады не было надобности показываться там, и он только смутно, со слов других представлял себе старосту Полищука, который уже оказал немало услуг партизанам.
«Посмотрим, каков он из себя», – думал Зарубин, пытаясь мысленно нарисовать себе образ старосты.
Ему представлялся высокий, бородатый, хмурый мужик с медной бляхой на груди, с басовитым голосом и черными сверлящими глазами. Таким он и приснился Зарубину, незаметно задремавшему в санях.
Очнулся Зарубин от звука голосов. Солнце закатывалось за зубчатую стену леса. Сани стояли в каком-то дворе, и около них были Костров, Охрименко, Макуха и староста Полищук, совершенно непохожий на того, который представлялся Зарубину.
Стряхнув с себя сено, Зарубин слез с саней. Ему стало неловко, что он проспал почти всю дорогу.
«Еще черт знает что подумают», – подосадовал он на себя, но его неприятные мысли тотчас были развеяны Макухой.
– Не езда, а скука, – сокрушенно доложил дед. – Враз все заснули. Один ты тихо спал, Константинович, а капитан с Охрименко всю дорогу хрюкали, ровно поросята.
«Значит, не один я храпака дал», – успокоил себя Зарубин.
– Как же не заснуть? – оправдывался Костров. – Такой воздух, солнце припекает, и лежишь без дела.
Вошли в дом. Жена старосты начала хлопотать у печи. Партизаны расселись за большим прочным столом.
Полищук стоял в сторонке, ожидая указаний.
– Садись, – сказал ему командир бригады.
Староста сел.
– Сколько саней посылаешь в больницу с дровами? – спросил Зарубин Полищука.
– Четверо.
– Так… – Зарубин прикрыл глаза ладонью, о чем-то сосредоточенно думая.
Костров наблюдал за ним, ожидая, что он скажет дальше.
– Ну? – как бы очнувшись, спросил Зарубин после минутного молчания. – На чем мы остановились?
– На четырех санях, – ответил Костров, сдерживая улыбку. Он догадывался, что командир бригады думал сейчас совершенно о другом.
– Чьи сани, лошади? Кто их пригоняет сюда? – интересовался Зарубин.
Строгие глаза, властная, сдержанная речь командира партизанской бригады внушали почтение Полищуку. Он с опаской поглядывал на Зарубина, боясь вызвать у него вспышку гнева. Ему довелось слышать от партизан, что командир их строг и любит во всем точность и ясность.
Подбирая каждое слово, Полищук растолковал, что подводы и сани обычно присылает управа и наряжает на трое-четверо саней одного возчика. Но поскольку на леспромхоз ложится обязанность разгружать и укладывать дрова в городе, приходится выделять своих людей. В таких случаях он, староста, наряжает полицаев или стариков, живущих в леспромхозе.
Зарубин смотрел в одну точку. Какая-то неотвязная мысль продолжала беспокоить его.
– А кто сейчас поедет с санями? – заговорил он. Староста посмотрел на Кострова, как бы прося его помощи. Он не знал, кого пошлет Костров.