Кое-кто уже успел захмелеть.
– Ну, за что же еще выпьем? – Охрименко встал, поднял большую глиняную кружку и обвел всех своими задумчивыми, умными глазами. – Что за мода: пить и молчать! Не воду же пьем.
– Правильно… А то как монахи, – раздались голоса.
– Давай что-нибудь сам придумай, – посоветовал Веремчук.
– А я и не знаю, что придумать, – дернув плечами, ответил Охрименко, соображая, как лучше приступить к делу.
Но совершенно неожиданно пришла помощь.
– За Россию выпьем, – неуверенно подал голос захмелевший Сидор и добавил громче: – За Россию-матушку!
Наступила напряженная тишина.
Охрименко с трудом сдержал подступающее к горлу радостное волнение. В его планы не входило выказывать сразу свои чувства.
– России нет! – громко сказал он. – Нет России, похоронили ее, а за покойников и пить нечего!
Возчики словно сразу протрезвели. Лица их стали бледными. Холодными, недоверчивыми глазами они смотрели на Охрименко.
А он стоял с кружкой в руке, сощурив глаза, выпрямившись, и чувствовал, как в коленях его возникает противная мелкая дрожь.
«Шутка-то шуткой, – подумал он, – а за сердце хватает».
Напряженную тишину снова нарушил Сидор.
– А куда же она девалась, Россия? Что это тебе – пуговка, что ли? – мрачно спросил он.
– Была и нету. Немцу покорилась Россия, – ответил Охрименко все тем же громким, твердым голосом.
И вдруг чернобородый Климыч с размаху грохнул по дубовому столу своим большим кулаком так, что посуда подпрыгнула.
Все вздрогнули.
– Есть Россия! – крикнул Климыч. – Не покорилась она! Была, есть и будет Россия!
В глазах Охрименко заблестели радостные огоньки. Сдерживая себя, он как можно спокойнее ответил чернобородому:
– Не спорю, Климыч, может, Россия и есть, но людей русских нет, вывелись. Под фашистами смирнехонько ходят…
– Брешешь! – прервал его глухим криком Поликарп. – Брешешь, черт лысый! Нализался и несешь околесицу. Русские люди не выведутся. Не бывать тому… – закончил он, тяжело дыша.
– Точно? – спросил его Охрименко.
– Точно!
– Мы тебе что, не русские люди?.. – проговорил плечистый белобрысый возчик.
– Тогда предлагаю выпить за русских людей, за Россию! – Охрименко, улыбаясь, высоко поднял руку с кружкой.
Костров посмотрел на сидящего против него бледного Рузметова и с усилием глотнул воздух.
– За советскую власть! – выкрикнул Афонька.
Снежко вскочил с места, и голос его прогремел, как труба:
– За любимую партию предлагаю выпить!
Все поднялись, точно по команде.
– Тише… Тише… – остановил кто-то.
– Что «тише»? – огрызнулся Сидор. – Громче! За Россию! За Сталина!
– Правильно! За советскую власть!
Климыч опешил. Взявшись обеими руками за ворот рубахи, он с силой рванул его.
– Что же это такое? Кто вы есть такие? – вопросил он сидящего рядом деда Макуху.
– Русские мы, советские люди мы, – лукаво подмигнул дед. – И дело свое знаем, будь покоен!
Климыч внезапно повалился головой на руки и как-то страшно захрипел, вздрагивая всем своим могучим телом.
– Сынка… Сынка… – прорывалось у него сквозь рыдания.
– Сына у него, Мишутку, эсэсы недавно шомполами до смерти засекли, – доверительным шепотом сообщил Макухе Сидор. – Вот он и мучается. Один был у него сынок.
– За что засекли? – нахмурившись, спросил Макуха.
– Партизанам в лес харчишки таскал, а они выследили и изловили…
– И сам партизаном был? – продолжал интересоваться дед.
– Куда ему там! – вмешался в разговор Поликарп. – Пятнадцать годков всего мальчонке… А вот смотри, видишь? – Он быстро поднял рубаху, обнажая грудь. – Видишь?
На груди возчика краснели широкие рубцы.
– Гитлеровцы – собаки. Штыком… – Поликарп заскрежетал зубами и опустил рубаху. – Думал, подохну, ан нет – выжил. А кабы не эти раны, думаешь, я тут бы с вами дрова колол? И все одно уйду, дай только подкрепиться маленько, пусть легкое заживет.
– Куда уйдешь? – усмехнулся Макуха.
– В лес.
– Зачем?
Поликарп внимательно поглядел в глаза старика, как бы решая, можно ли ему довериться, и сказал:
– К партизанам.
Дед Макуха расхохотался.
– Чего ржешь? – настороженно спросил Поликарп.
Макуха умолк и, обняв Поликарпа за плечи, серьезно проговорил:
– Ладно, не ищи партизан, я тебя сам сведу к ним, только подай сигнал, когда нужно.
– Ой, брешешь, старик?.. – сказал с недоверием Поликарп.
– Ей-богу…
Климыч уже успокоился. Он смущенно оглядел всех, выпил остатки самогона и снова повеселел.
– Где этот боров толстобрюхий упрятался? – прогремел он басом. – Вот бы ему сейчас всыпать горячих под самую завязку. Староста! Пусть бы знал, как на немцев работать, Ишь, сволочуга!..
– Я вот тебя этой коряжиной огрею, – подал голос из-за печки Полищук и подошел с увесистой дубиной к столу. – Тогда разберемся, кто на кого работает.
– Свой парень, не замай, – сказал кто-то из партизан.
– Таких бы, да побольше, – добавил другой.
Климыч недоуменно тряхнул головой, шумно вздохнул.
Сидор залез на нары, подобрал под себя ноги и запел тоненьким, неверным голосом пьяную песню.
– Сидор! Черт окаянный! Уймись! А не то я тебе на людях выволочку устрою, – пригрозил Климыч.
– Кто он, мужик этот, Сидор? – допытывался дед Макуха у своего соседа.
– Хороший мужик, – заверил Поликарп. – Человек верный. Вот только молоть языком любит.
В среду в полдень, прежде чем грузить дрова, партизаны стали укладывать на дно саней винтовки, автоматы, гранаты. Только тогда возчики окончательно поняли, с кем они имеют дело. До этого, по признанию Климыча, они принимали партизан за жителей окрестных деревень, мобилизованных и согнанных в леспромхоз на бесплатную работу.
– Значит, неспроста все затеяно? – поинтересовался Климыч.
– Определенно неспроста, – ответил Рузметов. – Дело будет жаркое. А твои не подведут?
– Что ты, сынок! Ни в жизнь… Я вот только дивлюсь: среди вас молодых мало – раз-два и обчелся. Как же это так?
– А где ты теперь встретишь молодых возчиков? – лукаво спросил Рузметов.
– Оно, пожалуй, верно. Хитры вы, ребята!..
– В нужный момент и молодые появятся. Ну, поехали!
Обоз вытянулся вдоль улицы. На каждых санях сидел возчик, а на передних пристроился и леспромхозовский полицай.
Солнце светило ярко, приветливо, его горячие лучи напоминали о том, что весна уже не за горами.
10
Звездной морозной ночью обоз с дровами остановился у железных ворот бывшей психиатрической больницы.
Пар от дыхания людей и вспотевших лошадей туманным облаком висит над обозом. Партизаны притихли. Они зорко вглядываются в ночной мрак. Лошади пофыркивают, потряхивают головами.
Рузметов отогнул рукав ватной фуфайки и посмотрел на светящийся циферблат.
«Вовремя приехали, – отметил он про себя. – Без четверти двенадцать. Пятнадцать минут в запасе. Хорошо!»
Полицай спрыгнул с передних саней, подошел к воротам и постучал в них кнутовищем. Звон железа гулко раздался в ночной тишине. За воротами послышался говор, минуту спустя последовал звучный удар в колокол, а затем опять наступила тишина. Часовой, видимо, вызывал кого-то. Минуты две продолжалось томительное ожидание. Наконец ворота заскрипели на петлях и открылись. Вышел солдат с автоматом на шее, помигал карманным фонариком и что-то буркнул:
– Трогай! Во двор поехали! – громко, чтобы все слышали, сказал полицай, беря под уздцы переднюю лошадь.
За ним потянулись другие. На длинной аллее, обсаженной соснами и елями, обоз остановился.
К головным саням подошел какой-то человек. Он вгляделся в полицая, перешел ко вторым саням, к третьим и наконец к тем, на которых сидел Костров.
– Кого ищете? – спросил капитан и сразу догадался, что перед ним стоит Марковский, которого недавно принимали в партию.
– Вас ищу, вас… – радостно заговорил Марковский. – Сомневался, все ли у вас удачно. Ваши давно уже здесь, в яру отсиживаются, а меня послали предупредить. Котлы у меня в кочегарке гудят, как на паровозе. Пару нагнал такого, что, гляди, вот-вот на воздух взлетят. Команды буду ждать. Значит, все в порядке… – И он побежал.
«Зарубин тут! – с удовольствием подумал Костров. – Как всегда, точен и аккуратен. С ним никакая операция не страшна».
Сани вновь тронулись вперед, свернули налево и в беспорядке стали возле главного корпуса, у подвального люка. Солдат, одетый в русский дубленый полушубок, суетился тут же, считал сани, указывал, куда сгружать дрова, и зло поругивался, недовольный тем, что дрова пригнали поздней ночью.
Кроме этого солдата, никого не было видно. Часовой стоял далеко, за поворотом аллеи, у самых ворот.
Подошел Марковский и вновь исчез за углом корпуса. Костров что-то шепнул на ухо Рузметову. Тот кивнул головой и подозвал к себе рослого партизана. Неожиданно появилось новое лицо – небольшой, кругленький человечек.
– Скорняк? – позвал его Костров.
– Он самый, – ответил Скорняк и приблизился. Слышно было, как постукивают его зубы.
«От холода или от страха?» – подумал Костров и спросил:
– Узнаете?
– Как же, как же…
– Рад познакомиться, – вмешался в разговор Рузметов. – Слышал про вас. Господа ваши спят?
– Давно.
– Ну и пусть спят. Отведите-ка вот этого молодца, – он показал на рослого партизана, – к часовому у ворот. Он имеет желание поговорить с ним в вашем присутствии.
– Пожалуйста, – согласился Скорняк.
– Идите. Смотри в оба, Рахматулин!
Солдат, принимавший дрова, вдруг взбесился: отпустив несколько русских ругательств, он вцепился в бороду Макухи. Как после выяснилось, коварный старик, пронося мимо немца охапку дров, уронил увесистое поленце прямо ему на ногу.
Сейчас Макуха пытался освободить бороду, не решаясь начать военные действия.
– Стукай его вернее, только без шума, да в подвал, – тихонько подсказал Веремчук Климычу. – Чего он путается да еще за бороду хватает.