Климыч оглянулся, перекрестился, – он впервые должен был убить человека, – и ударил солдата наотмашь березовым поленом по голове. Тот рухнул, не издав ни звука. Секунду спустя его вместе с дровами спустили по желобу в подвал.
К Рузметову подошел Рахматулин и доложил, что часовой снят.
– Молодец! – похвалил начальник штаба и быстро пошел к саням.
– Счет открыт, – сообщил ему Веремчук.
– Сам видел! Ладно! Перекидывайте сани и доставайте, что надо, – коротко бросил он, отошел на несколько шагов, вернулся и добавил: – Четырех человек с автоматами к воротам. Да быстрее. Сейчас тут майор будет.
Большой двор больницы бесшумно оживал, наполнялся темными движущимися фигурами. Появились Зарубин, Добрынин, Бойко, Толочко.
Зарубин сразу принял руководство операцией.
– Двух часовых мы убрали, – отрывисто сказал он Рузметову. – Где еще?
– Третий у ворот, тоже убран, – доложил тот.
Зарубин приказал Бойко немедленно выводить разгруженные сани в яр, где остались лошади партизан. Потом спросил Кострова, как обошлись они с возчиками, и когда тот ответил, что возчики участвуют в операции, подал команду:
– Начинаем! Все по своим местам! Костров – к дежурному! Толочко – в караульное помещение! Бойко – во второй корпус! Рузметов, за мной!
Командиры пошли вдоль стены главного корпуса, а за ними цепочкой потянулись партизаны.
Костров, Снежко и Рахматулин поднялись на второй этаж в комнату дежурного. На лестничных клетках, у дверей уже накапливались партизаны. Бесшумно, быстро скользил впереди Веремчук.
В большой комнате светло. На диване, сидя, откинувшись на спинку, спал дежурный офицер. Костров, а за ним следом Снежко и Рахматулин на цыпочках вошли в комнату. Едва они сделали несколько шагов, как где-то недалеко одна за другой грохнули четыре противотанковые гранаты. Дежурный мгновенно вскочил, но тотчас же свалился, срезанный короткой очередью из автомата.
– Документы! Бумаги! Все до одной взять! – громко сказал Костров и стал из пистолета простреливать замок сейфа.
Рахматулин и Снежко быстро опорожнили шкаф и ящики письменного стола. Подшитые дела и отдельные бумажки, печати и штампы, циркуляры и бланки – все уложено в заранее заготовленные мешки.
Вновь Костров услышал, как совсем близко, – наверное, внизу, – взорвались гранаты: одна… две… три…
– Готово! – доложил Снежко.
– Обыскать убитого! Оружие, документы, – коротко бросил Костров. Но Рахматулин уже обыскивал офицера.
– Вниз! – приказал капитан. – Сдайте все комиссару.
Рахматулин и Снежко с мешками в руках выскочили из комнаты.
Костров открыл наконец дверцу сейфа. Внутри оказались советские червонцы, имперские знаки, американские доллары, несколько больших запечатанных и залитых сургучом пакетов и, самое ценное, – альбом с многочисленными фотокарточками.
– Вот это находка! – невольно вырвалось у капитана.
Он торопливо уложил все в вещевой мешок и бегло оглядел комнату – не забыто ли что-нибудь. Где-то со звоном вылетели оконные стекла. Слышно было, как по крыше топают чьи-то тяжелые шаги. Внизу строчили автоматы и глуховато щелкали пистолетные выстрелы.
Когда Костров выбежал из комнаты на лестничную площадку, на дворе раскатилась длинная пулеметная очередь.
«Наши пулеметов условились не брать! – мелькнуло у Кострова. – Значит, немецкий пулемет».
На площадке кто-то упал и тихонько стонет. Костров подбежал, всмотрелся. Дедушка Макуха. Славный дедушка Макуха, «хитрюга», шутник. Он старается приподняться, опираясь на локоть, но тотчас валится. Голова его с глухим стуком падает на цементный пол. Из-за уха бьет кровь.
– Дедушка, дорогой! – взывает Костров.
Он одной рукой поднимает голову деда Макухи, светит фонариком. Глаза закрыты, лицо мертвеет. Нет, дедушка Макуха уже не скажет ни слова.
Костров с усилием поднимает тело старика и взваливает на плечо. Надо нести. Очень тяжело, но надо. Партизанский закон непреложен и строг: ни убитых, ни раненых врагу не оставлять. Но кроме деда надо нести еще и автомат и мешок.
На втором этаже Кострова встречают Снежко и Рахматулин. Они подхватывают мертвое тело и почти бегом спускаются вниз.
По двору снуют партизаны. И вдруг сквозь треск автоматных очередей, стук пулемета и ухающие разрывы гранат раздается крик, от которого у Кострова останавливается в жилах кровь:
– Майор убит!
– Командира убили!
Стрельба усиливается. В доме забаррикадировались несколько гитлеровцев. С чердака строчит пулемет.
Показывается Рузметов. Он без шапки, что-то ищет глазами.
– Смотри, – показывает Костров на дом.
– На чердак! – командует Рузметов. – Закидать гранатами.
«Но кто крикнул, что убит командир? – думает Костров. – Может быть, ошибка?»
Нет, не ошибка. Несколько партизан несут командира бригады на руках. Голова Зарубина странно, безжизненно свисает.
Костров стоит посредине двора, не в силах сказать что-либо, не в силах тронуться с места.
– Сюда! Сюда! – кричит доктор Семенов. – Сюда скорее! – Он торопится к столовой, бежит, спотыкается.
Пулемет огрызнулся короткой очередью и смолк. Гулко прогремели взрывы гранат. Не слышно больше автоматных очередей. В проходах между первым и вторым корпусами видно несколько саней с впряженными парами лошадей. Возбужденные кони похрапывают, прядают ушами, танцуют на месте, приседают на задние ноги. Партизаны тащат к саням оружие, свертки, тюки, ящики с боеприпасами.
Рузметов вытер вспотевший лоб и только сейчас заметил, что он без шапки. Посмотрел на часы.
– Всего четырнадцать минут, а кажется, что вечность прошла, – проговорил он вслух и бросился к столовой. «Неужели убит? Неужели нет больше Зарубина? – билась в голове тревожная мысль. – Ну, гады, подождите!.. Вы еще узнаете нас!..»
Зарубин лежит на большом столе. Около него Добрынин, Костров, Толочко, чернобородый Климыч. Доктор Семенов уверенным движением вспарывает на Зарубине гимнастерку и по частям отделяет ее от тела. Ему светят несколькими карманными фонариками.
Командир бригады не подает признаков жизни. Доктор тщательно осматривает его. Видно отчетливо, что одна пуля прошла ниже ключицы насквозь, а вторая попала под правый сосок и не вышла.
Семенов прикладывает ухо к сердцу и одновременно щупает пульс.
Безмолвная, напряженная тишина. Ее нарушают шаги вбежавшего Рузметова.
– Тише! – сердито бросает доктор, не меняя позы.
Опять тишина. Кажется, что никто не дышит. Лиц не видно, снопы света скрещиваются на груди командира.
– Жив! – коротко говорит доктор, и общий вздох, радостный, облегченный, отвечает ему. – Пока жив! – добавляет доктор, и вновь лица людей мрачнеют. – Будем делать операцию, пока не поздно. Можно здесь. – Он оглядывается по сторонам и решительно сбрасывает с себя санитарную сумку с инструментом. – Больше свету! Как можно больше свету!
– Доктор, вы что, в уме? – спрашивает его Добрынин.
– А вы? – в том же тоне отвечает доктор. – Капитан Костров! Вы будете помогать мне. Кипятку!
– Доктор! – с тревогой продолжает Добрынин. – Через полчаса здесь будут немцы. Мы в семи километрах от города!
– А мне на это наплевать! Я хирург и, что надо делать, прекрасно знаю.
– Отставить! – зло и резко бросает начальник штаба Рузметов. – Быстро командира в сани!
Темный лес. Темная ночь. Темное, без единой звездочки небо. Глубокая, тягостная тишина, нарушаемая лишь потрескиванием сучьев в огне. Два больших костра освещают часть поляны, а дальше – мрак, чащоба. Желтые искры от костров взлетают высоко вверх и мгновенно гаснут, растворяются в темноте. Между кострами – перевернутые сани, покрытые плащ-палаткой. На них – Зарубин.
Несколько десятков фонарей освещают тело командира. Семенов заканчивает операцию. Зарубин так и не приходит в сознание.
– Ну, кажется, все… – устало говорит доктор и дует на озябшие руки. – Будем надеяться…
11
Стоит март, но весна чувствуется лишь днем, когда под теплыми лучами солнышка появляются первые проталины. А к вечеру мороз снова крепчает, и кажется – весна так же далека, как была в январе.
В подвале под развалинами элеватора, где опять встретились капитан Костров и Дмитрий Карпович Беляк, сейчас особенно сыро и неуютно. На перевернутом вверх дном ящике горят две свечи, тускло освещающие мрачную клетушку. На полу – пучки грязной, истоптанной соломы. Зябко, холодно, пробирает дрожь.
Предстоит встреча с надзирателем тюрьмы, которого должен привести сюда Микулич. Но до встречи еще добрый час. Друзья неторопливо беседуют.
– В городе опять паника, – заметил Беляк. – Заседаниям, совещаниям в управе нет конца. Немцы требуют от Скалона решительных действий, а что он может сделать?
Гитлеровцы не могли смириться с тем, что в семи километрах от города, что называется, под самым носом городских властей, партизаны совершили дерзкий налет на школу. Но ответить ударом на удар оккупанты не могли, – партизаны были неуловимы. Единственное, что оставалось гестаповцам, – это провести массовые аресты по городу. Было схвачено и посажено в тюрьму около трехсот человек. Началось следствие, подобное тому, какое велось после взрыва гостиницы. Только тогда фашисты считали, что диверсионный акт совершен небольшой группой – двумя-тремя лицами из числа горожан, а теперь они были уверены, что в разгроме школы участвовало не меньше сотни хорошо вооруженных людей, безусловно, не городских. Тем не менее арестованы были горожане, и гестапо упорно добивалось от них показаний.
– Я опасаюсь за Полищука, – произнес Костров. – Боюсь, что не выдержит, сдаст, а тогда дело примет плохой оборот.
Начавшиеся в городе аресты в первые же дни коснулись и леспромхоза. Да и не могли не коснуться. Нетрудно было установить, что в ночь налета в школу пришел обоз с дровами. Полищука арестовали. Правда, прямых улик против старосты гитлеровцы не имели, причастие его к налету на школу ничем не подтверждалось. И все же его посадили в городскую тюрьму.