— Хоть у Алиски праздник получился!
— Сегодня у нас на горячее блюдо от шеф-повара, — процедила я, заглядывая под диван, — тушеные кошачьи уши и хвост под маринадом.
Из поддиванной темноты сверкнули два зеленых наглых глаза, и сытый блеск в них отразил, что не видать мне горячего, как кошачьих ушей.
«Grüß Gott!»
Митька звонил раз в неделю, рассказывал о своей мюнхенской жизни, о работе и новых знакомых: о Бэрни, о Фредди, о Борисе Лизовски, молодом человеке, которого десятилетним пацаном родители вывезли из пролетарской геенны. Из Митькиных рассказов я узнала, что Борис успешно трудится на театральной ниве, а по вечерам занимается проституцией, сопровождая на прием пожилых баварских матрон, что родители Бориса уехали в Израиль, оставив сыну небольшую квартирку в престижном районе и наказ содержать ее в полном порядке.
— Я не пойму, что за компанию ты водишь? Твои друзья — актеры? — переспросила я.
— Да нет, актер и гей один Борис, остальные имеют свой маленький бизнес — нормальные ребята с правильной ориентацией, — начал оправдываться Митька.
— Ну, слава Богу. Как с работой?
— Тружусь на благо семьи, слежу за личной жизнью Бориса — он у нас тут вроде сериала: то буддистов приведет, то эпопею из жизни мюнхенских педерастов расскажет. Короче, телевизор можно не включать.
— А, может, лучше телевизор? — засомневалась я.
— Не напрягайся, он забавный, устраивает нам Unterhaltung — водит на свои спектакли.
— Не пристает?
— Он абсолютно безобиден, — добродушно ответил Митька, — Иногда, правда, накурится и спит в горячей ванне, а мы следим, чтобы не потонул.
— У вас там просто Санта-Барбара!
— Гораздо веселее!
— Смотри, не заделайся ламой! — попросила я.
— Мой буддизм ограничивается походами в китайский ресторан.
— Хорошо живешь! — вздохнула я.
— Не злись, отдыхать тоже надо.
— Отдыхать… какое забытое слово…
— Не грусти, скоро мне дадут свой проект, и все будет ausgezeichnet!
— Warum da nicht?
Поговорив с Митькой, я укладывала дочь, садилась на диван и открывала книжку. Тошка тут же просачивалась на колени, ложилась на раскрытую страницу и закрывала глаза, изображая здоровый крепкий сон. Следуя ее примеру, я тоже закрывала глаза и представляла себе далекую Баварию с безмятежными Альпами, чистыми двориками и милыми старушками в опрятных чепчиках и остроносых деревянных башмаках.
Шли дни, я постепенно приходила в форму, последствия родов стирались из памяти, и только Люся Николаевна все убеждала меня показаться врачу. Я тянула, сколько могла, но уговоры донимали больше, чем страх перед креслом, и в начале зимы я сдалась.
На осмотре обнаружился внутренний разрыв, который не заметили в роддоме, и все его печальные последствия.
— Придется прижигать, — вздохнула врач и протянула мне листок, — Держите направление на биопсию.
Я нервно покосилась на бумажку:
— Это очень серьезно?
— Через это проходит большинство женщин. Процедура несложная, но неприятная. Постарайтесь попасть на прием к Вере Михайловне. Характер у нее тяжелый, зато рука легкая.
Вера Михайловна оказалась суровой теткой, резкой и строптивой. Еще в очереди я наслушалась сплетен о ее вздорном характере, поэтому вела себя послушно и расторопно, старалась не скулить.
Процедуру я выдержала стоически, не заработав ни одного штрафного балла.
— Половую жизнь исключить, ванну не принимать, больше трех килограммов не поднимать! — распорядилась Вера Михайловна и уткнулась в бумажки, давая понять, что разговор окончен.
— Но мой ребенок весит все двенадцать…
— Значит, ребенка не поднимать! — грозно рявкнула она.
— Интересно, а как же я буду…
— Кто следующий? — было мне ответом.
Три дня Алиса усердно пыталась залезть ко мне на руки, топала ножками, ревела с досады. С утра и до вечера она испытывала мой характер, заливая слезами подол и обрывая мне руки. На четвертый день у нее разболелся живот. Она стала капризной, отказалась от еды и совершенно перестала слушаться. При первых же признаках несварения мы вызвали врача. Старенькая сморщенная педиатр долго мяла Алисе живот, слушала грудь, простукивала ребра, осматривала горло, уши, нос и под конец назначила диету и обильное питье.
— Какой у нас диагноз? — я заметно нервничала — после смерти отца любые проблемы с желудком вызывали тоску и панический трепет.
— Это может быть пищевая несовместимость, индивидуальная непереносимость, несвежие продукты.
— Но мы не давали ей новых продуктов!
— Давайте понаблюдаем за ребенком. Температуры нет, рвоты тоже. Думаю, диарея скоро пройдет. Станет хуже, вызывайте неотложку. В понедельник вас осмотрит участковый врач.
И старушка, поговорив по телефону, укатила на вызов.
Два дня Алиса маялась и кисла. Мы усердно поили ее и держали на диете. Менялись доктора, менялись рецепты, ребенок страдал. На третий день я обратилась к платному врачу. Врач приехала быстро, провела с Алисой больше часа и назначила бактисубтил и бифидумбактерин.
— В аптеке вам скажут, что этих препаратов у них нет, а вы покажите им «Cito!» и напомните, что это детский рецепт. Они обязаны найти вам адреса, по которым они есть в продаже. Извините, бесплатный рецепт выписать не могу — мы организация коммерческая.
В ответ я только махнула рукой:
— Выписывайте, я куплю.
Случилось то, о чем предупреждала врач. В аптеке заявили, что ничем помочь не могут, но под давлением набрали номер и выяснили адрес. Я подняла воротник, обмоталась шарфом и нырнула в метель…
Час спустя, я вышла из аптеки, обнимая заветный пакет. Порыв ветра жиганул меня сотней иголок, лицо тут же намокло и защипало. Я подошла к обочине и вытянула руку. Машины одна за другой пролетели мимо и скрылись за белесой пеленой. Потом дорога опустела, даже автобусы куда-то подевались. Я закрыла глаза: бессонные ночи, напряжение и усталость сплелись в один мохнатый ком, и ком этот рухнул мне на голову. Я пошатнулась и машинально вскинула руку.
— Куда вам? — донеслось из темноты.
Я с трудом разлепила замерзшие губы:
— Октябрьское поле. Прошу, довезите!
— Ну, что с вами делать, садитесь!
Дома было тепло, пахло жареной картошкой. Я сбросила пальто, прошла в ванную, подставила руки под теплую струю. Защипало фаланги, заныли суставы. Я наклонилась над раковиной, сполоснула лицо, а когда поднялась, обнаружила в зеркале мать. Та стояла в дверях, испуганная, бледная как мел:
— Алису рвет. Что будем делать?
— Лекарства в пакете, но при рвоте они бесполезны, — я шумно выдохнула, подошла к телефону, — Придется вызывать 03.
Алиса забралась ко мне на колени и, кажется, задремала, но при виде врача захныкала и заметалась. Все снова закончилось рвотой, переходящей в безудержный плач. Врач осмотрела Алису и мрачно констатировала:
— Нужно ехать в больницу. Собирайте ребенка!
Мое сердце оборвалось.
— Это действительно необходимо?
— Можете остаться дома на свой страх и риск, — серьезно ответила врач, — но я бы не советовала.
— Что с нами?
— Диагноз поставят в стационаре. Думаю, острое отравление.
— Исключено, — отрезала я.
— Так вы отказываетесь ехать?
— Нет, нет, мы едем, — сказала я и побежала за вещами.
В отделении было темно, дежурные лампы светили вполнакала, где-то плакал ребенок. Сестра толкнула дверь, пропуская нас внутрь. Щелкнул выключатель и палата осветилась желтым светом: высокий пеленальный столик, две детские кроватки, две панцирные койки, две обшарпанные тумбочки, притулившиеся к стене.
— Мы что, одни в палате? — я оглядела голые матрасы, пустые тумбочки.
— Сегодня одни, — ответила сестра, — Сейчас вам принесут белье.
Я бросила сумку на кровать и принялась распаковывать Алису. Открылась дверь, и в палату вошла усталая женщина с комплектом белья.
— Хотите сухое?
— Сухое?
— Ну да, — она подняла на меня тяжелый взгляд, — Хотите спать на сухой простыни?
— Хочу.
Она положила комплект на кровать, покосилась на дверь и зашептала мне в самое ухо:
— Договоримся после обхода.
Я нахмурилась:
— А где белье для ребенка?
— А ты не видишь, что ребенку постелено? — она по-хозяйски оглядела палату и запела до боли знакомую песнь, — Убираться будешь сама, горшок выносить — тоже. Питания на тебя нету, здесь кормят только детей.
Снаружи началось движение, и нянечка заспешила на выход. Она угодливо придержала дверь, пропуская врача, и выскользнула в коридор.
В палату вошел худощавый мужчина с высокими скулами и восточным разрезом глаз.
— Рассказывайте! — коротко приказал он и начал осмотр измотанного в конец ребенка.
Алису тут же вырвало, и я кинулась менять пеленку.
Живот у Алисы надулся как шарик, и любое движение вызывало резкую боль. Во время осмотра Алиса судорожно дрыгала ножками, металась и плакала, а доктор все мял ее несчастный живот. Наконец, он оставил ребенка в покое, задал несколько общих вопросов и направился к двери.
Я поймала его на пороге:
— Что скажете, доктор?
— Сейчас к вам подойдет сестра.
— А мне-то что делать?
— Гладьте живот по часовой стрелке.
— По часовой стрелке, — рассеянно повторила я, — серьезное лечение…
Ночью я поила Алису мутными растворами и гладила ей живот, пока мы обе не провалились в забытье: одна в изнеможении, другая от усталости.
За дверью послышался грохот тележек, и я поняла, что наступило утро. Алиса потянулась ко мне и заплакала.
— Пить, мама, пить! — сквозь слезы попросила она, и тут же уронила головку — начался новый приступ.
Так она и лежала у меня на плече, пока конвульсии не стихли, а измотанное тельце не обмякло в моих руках.
Я положила Алису в кровать и побежала на пост.
— Мне нужен врач, ребенку стало хуже! Ваши растворы не помогают!
— Дежурный врач ушел домой.