В таком душевном состоянии и застал нас Антон, появившийся в дверях с большой коробкой, явно электронного содержания.
— У вас тут весело! — удивился он.
— Смехотерапия, — сквозь слезы хрюкнула Алиса.
— Это хорошо! — ответил он и начал распаковывать коробку.
Еще один магический сеанс… и на столе возник красивый новый плеер, а рядом выросла гора блестящих дисков. Подключенный к питанию агрегат разинул пасть, заглотил новый фильм… заиграла музыка, на экране побежали титры, дети захлопали в ладоши, и гордый Малыш придвинул к себе пульт.
Нас выписали в пятницу после обеда, и в тот же вечер Антон повез меня в шикарный ресторан. За ужином он пел мне о любви, о верности, о доблести, о славе…
— Не бросай меня — я без тебя пропаду! — закончил он куплет и отбыл в неизвестном направлении.
Минут пятнадцать я сидела в одиночестве, перебирая в памяти события прошедших дней. Антон все не шел, и от нечего делать я набрала Алису.
— Алло, — ответил детский голосок, но тут соседний стол затеял «Happy Birthday», я поднялась, рукой прикрыла трубку, вышла в холл.
— Привет, как там у вас дела?
— Читаем книжку, пьем компот. Вы скоро?
— Думаю, что скоро, — я подняла глаза и чуть не выронила трубку…
Напротив у стены стоял Антон в обществе жутких девиц. Супруг мой дымил сигареткой и масляно щурил глазки. Увидев меня, заметался, начал прятать сигарету и в результате сдал ее ближайшей девке.
— Господи, как же ты мне надоел! — произнесла брезгливо, взяла у гардеробщика пальто и, не оглядываясь, вышла их ресторана.
В тот вечер я долго бродила одна: дышала сырым студеным воздухом, слушала шепот снежинок и ссоры дворовых собак. Снег под моими ногами поскрипывал жалобно, но не роптал. Город сочувственно гладил меня по плечу, трепал по волосам, сдувал печаль с обветренных ресниц, нашептывал истории из жизни горожан.
Домой вернулась поздно ночью. Вокруг стояла тишина. Дети спали в своих комнатах, Антон сидел пред экраном и нервно дергал пульт. Был он хмур и обижен и явно ждал покаянных речей. Похоже, он уже не помнил ни о своем предательстве, ни о больнице, ни об отвратительных девицах в ресторане. Его нисколько не смущали собственные похождения. В последнее время он легко находил оправдание любому из них и все чаще обвинял меня в неспособности прощать и нежелании видеть только хорошее. Желание видеть хорошее у меня имелось, но только не искать его в уродливых поступках. В отличие от Антона, меня мало заботило общественное мнение, надменное одобрение зажравшихся дельцов, которые ведут себя как отморозки и с легкостью позорят своих жен.
— Извини, — начала я, и в глазах Антона вспыхнул победный блеск, — забыла купить тебе сигарет. Ты ведь у нас снова куришь…
Лицо Антона помрачнело.
— Не курю.
— Тогда в курилке был не ты.
— Ну, покурил я разок, — прорычал Антон, — ну, захотелось мне взять сигарету.
— Ну, так возьми! Или тебя тянет курить только в присутствии уличных девок?
— Да что я такого сделал?
Этот вопрос неизменно загонял меня в тупик. Странно и глупо объяснять человеку, что портить воздух неприлично. Наивно думать, что сам он этого не знает. К тому же обвиняемый всегда может ответить: «Не нравится — не нюхай!». Вот и приходится искать компромисс, общие термины и ракурс на добро и зло. Тут возникает другая опасность — спорщики, могут увязнуть в самом процессе поиска и скатиться до банальной свары. Мне эти поиски давно осточертели, равно как вечные вопросы «Что не так?», «Что я сделал?» «Что такого?» и «Что тебе не нравится?». Да, мне страшно не нравится, что Антон держит меня в черном теле и заставляет ревновать, мне претит, что за мой счет он доказывает мамаше, что не подкаблучник, а хамоватым приятелям, что он — один из них. До чертиков надоели теории, вечная демагогия и липовые аргументы, спасающие совесть от ответа.
Антон умел стрелять на поражение, и всякий раз, желая ранить побольней, он сплевывал циничную отраву, как капли яда с кончика иглы. Логических тупиков он не признавал — оказавшись в углу, неизменно сходил на угрозы. Избитый постулат «Не нравиться — не нюхай!» венчал все маломальские дебаты, и разобиженный на всех, наш рыцарь удалялся с поля боя.
Мои чувства к супругу вращались вокруг светлых и теплых воспоминаний о прошлом и все больше отдалялись от реальности. Рубцы, оставленные им, саднили оттого, что автор их оправдывал себя, а значит, не собирался ничего менять. Стараясь подражать своим удачливым партнерам, он растерял и тыл, и тех, ради кого затеял весь свой бизнес. Он рвался в бой, позабыв о любви и доверии, как двух составляющих силы. Сильный не суетится, не доказывает, не мечется. Сильный спокоен и внимателен — ничто не угрожает его могуществу, мир вокруг него интересен и дружелюбен, и нет причин махать руками. Если ты громко кричишь — ты боится. А страх и сила не уживаются вместе.
Но все мои доводы глухо ударялись о тупое упрямство Антона, его нежелание сдавать позиции. Ему не важна была истина, не важен был мир, его целью было подавление — в нем одном он видел и силу свою, и власть.
Так что же удерживало меня рядом с этим человеком? Страх перед миром, в который предстояло выйти с двумя детьми и без гроша за душой. На те копейки, что платил мне театр, детей не выучишь и даже не накормишь. Денежная работа потребует отказа от семьи, а значит, Малышу придется идти в детский сад и жить без матери, на руках у своей еще юной сестры. В нашей стране геноцид материнства достиг предела, а безразличие к детям преступной черты. Чиновники, призванные решать проблемы матерей, заняты набиванием собственного брюха, а заодно и карманов. Они воруют крохи у нищих, чтобы пополнить кубышку и с кривой улыбкой поведать миру о тяжких временах и бедах экономики, захлебывающейся ценами на нефть. Мое материнство обеспечивал Антон. Его деньги давали мне шанс заниматься детьми, собственной личностью, дабы было чем пестовать души моих малышей. Без мужа я лишалась средств, но обретала пресловутую финансовую независимость, иллюзию женской карьеры. Ни то, ни другое не заводило, не запускало мой внутренний механизм, не вдохновляло, не придавало сил. Понятие «независимость» всегда казалось мне абстрактным, я не возражала зависеть и не видела в этом ничего дурного. Зависимость для меня не равнялась ущербности. Скорее, наоборот, семья мне представлялась объектом вполне патриархальным. Меня устраивал уклад, когда я нахожусь с детьми, занимаюсь любимым делом и пописываю книжонки в беседке на закате. Похождения и выходки Антона были чуждой мне природы: они бодрили, но не вдохновляли. Так ревности я предпочитала авантюру странствий, тревогам — разумный пофигизм и приключения семейного масштаба, скитанье в мире муз и творчество дуэтом. Экстрима мне хватало за рулем на Диком Западе московских автострад.
Но не только страх удерживал меня рядом с Антоном. Мое чувство к мужу напоминало езду по барханам: взлет — и перед тобой залитый солнцем пейзаж, падение — и ты в темной яме с опасным креном и песком во рту. Мой муж умел быть душкой, и в такие дни мир наполнялся перезвоном ландышей, дыханием фиалок, а где-то среди влажной от слез долины поднимался вздох надежды. Я верила, что будущее прекрасно, а беды навсегда остались позади. Но настроение Антона менялось, словно небо в непогоду, и вот уже тоска вперемежку с болью накрывают горизонт, а мне остается лишь верить, что ассенизаторский вектор окажется сильнее, компост переродится в добротное соединение, и произрастет из него дивный сад. Ведь вышло же из нашего союза, космато-крылатого, изысканное творение имя которому Малыш, и осветило оно самые темные закоулки, согрело охладевшие сердца…
Я все чаще открывала конверт, подолгу разглядывала билеты, вертела их в руках, пыталась прочесть меж строк ответ на мучивший меня вопрос. По ночам мне снился Антон: он выкрикивал угрозы, хватал меня за руку, я вырывалась, бежала из последних сил по взлетной полосе вслед за берущим разгон самолетом. Рассказать про билеты не хватало мужества, не хватало его и на бегство. Я и сама не понимала, что держит меня в этой адской дыре, где жизнь человека ценится на вес кошелька, а здоровье ребенка — лишь строчка в его медицинском досье; где политики с лицами гоблинов объясняют народу, почему он должен жить в дерьме, в то время как сами пухнут от нефтедолларов. Мой муж сошел с ума, пытаясь доказать всем вокруг и самому себе, что он вольный самец, умеющий построить жену, что он крут и независим, а главное, что он такой же циничный придурок, как и большинство из мира бизнеса, закисшего в гордыне. Он уподобился дельцам, что тешат комплексы, пиная тех, кто рядом, кто любит, кто верит…
Билеты в очередной раз отправлялись в конверт, а я поднималась с дивана и шла варить Малышу его любимый суп-пюре.
На кухне было тихо, и только голос из телевизора жаловался на трудную жизнь олигархов и беспредел на дорогах. Сверху спустилась Алиса. Была она бледна.
— Ты не заболела? — я прикрыла кастрюлю, выключила конфорку.
— Я звонила дедушке. У него такой грустный голос! Сказал, что плохо себя чувствует.
— Не переживай, я с ним поговорю.
Я набрала номер Кораблевых. На том конце ответили не сразу, голос Олега Петровича звучал устало.
— Митька пьет всю неделю, — пожаловался он, — я вызвал врача.
— Что врач?
— Митьку прокапал, оставил таблетки… Алина с Колей в отпуске, и мне никто не помогает.
— Скажите, что нужно, я все привезу.
— Так хочется ряженки, — вздохнул Олег Петрович.
— Обязательно привезу, и ряженки, и чего-нибудь домашнего. Митька спит?
— Спит целый день.
— Вот и вы ложитесь. Отдыхайте. Я скоро приеду!
Я повесила трубку. На душе было тоскливо. Ехать не хотелось. Еще три года назад Кораблевы поменялись на Дмитровку, чтобы у Митьки была отдельная комната, и теперь дорога к ним лежала через все мыслимые пробки.
В двенадцать спустилась Марго, я налила ей чашку кофе, рассказала про Митьку. Марго решительно вскинула голову.