– Я не знал… – это все, что смог выдавить Антон. В горле стоял плотный ком, он давил, мешался, и продолжал увеличиваться от нарастающих горьких дум. А сказать он хотел, что не знал о смерти отца, а узнал только несколько часов назад, когда тетя Таня в порыве гнева сравнила Антона с отцом и порадовалась, что того уже нет в живых. Три года он жил в неведении, жил в мечтах, что когда-нибудь отец вернется, заберет Антона из квартиры тети Тани, вытащит маму из больницы, обнимет, улыбнется Антону, потреплет его по голове и скажет, что теперь все будет как прежде, теперь все будет хорошо.
Сашка положил ладонь на плечо Антона и проговорил тихо и серьезно, так как говорят взрослые в серьезных фильмах:
– Ничего не бойся, теперь у тебя есть я.
Антон вдруг почувствовал, что больше не нужно сдерживать эмоции, не нужно казаться сильным. Он отпустил оградку, обнял Сашку и бессильно закричал, освобождая горло от назойливого кома, а голову от надоедливой мухи.
– Когда ты последний раз плакал? – спросил он, одна рука все еще лежала на плече у Антона, а второй он шарил в кармане своих брюк.
– Сегодня, – сквозь слезы ответил Антон.
В памяти всплыло утро, завтрак на кухне, холодная манная каша с комками, тетя Таня в фиолетовом халате, покрытом катышками и Настя с леденцом на палочке. Тетя Таня наблюдала как Антон доставал тарелку из шкафа, накладывал кашу и выходил с кухни. Она спросила, куда это он собрался? Антон ответил, что пошел кормить деда. Тетя Таня приказала вернуться, сложить кашу обратно в кастрюлю и ждать пока проснется и поест дядя Миша, а только после, можно будет накормить деда. Если конечно что-то останется. Он не послушал, не вернулся на кухню, но и в комнату к деду не пошел. Стоял в коридоре с холодной миской в руке и понурым взглядом глядел на выступающий бугор склеившейся каши. Тетя Таня повторила требование, Антон не сдвинулся и даже не повернулся на ее голос. Тогда она со скрипом отодвинула табурет и зашагала по коридору. Он слышал легкие шаги и неровное дыхание, как скрипят половицы и трещит линолеум. Он поднял плечи, чуть согнулся и прищурил глаза. Пахло кошачьим туалетом и пеной для бритья, свежезаваренным кофе и духами Насти. Тетя Таня подошла так близко, что Антон видел подол халата и ноги в розовых тапочках. Она дала подзатыльник, наклонилась к уху Антона и прокричала, что он тупой, как его отец и добавила, что была несказанно рада его смерти. А затем ударила по рукам, Антон обронил тарелку, каша растеклась по полу, а тетя Таня шипя и скрипя зубами проговорила, что это была порция Антона и деда.
– Почему ты терпишь это? – спросил Сашка.
– А как иначе? – Антон обрызгал слюнями и слезами Сашкину футболку, но только теперь обратил внимание на это.
– Почему бы тебе не послать куда подальше тетю Таню, а Настю хорошенько отлупить?
Антону эта мысль показалась забавной, он усмехнулся и сказал:
– Когда-нибудь так и сделаю.
– Когда-нибудь – это целая вечность и когда оно настанет, тебя уже не будет в живых.
– Наверное, – выдавил Антон.
– Тебе следует научиться обращаться с такими людьми.
– Но они же сильней меня.
– Нет, братишка, сильней тебя никого нет, – он присел на корточки, обхватил руки Антона, смотрел в лицо и говорил: – я научу тебя, если конечно ты хочешь изменить свою жизнь.
Антон кивнул, слезы больше не лились и не потому, что закончились, а потому, что Антону больше не хотелось плакать. Он смотрел на брата и клялся сам себе, что больше никогда не заплачет, теперь у него есть брат. Теперь Антон не слабак и не плакса, теперь он сильный и решительный. Вот бы еще мама вернулась из больницы, забрала Антона и приняла Сашку. Тогда бы они зажили почти как прежде, когда был жив отец.
Он вытер глаза ладонью, почесал нос и улыбнулся.
– Пойдем со мной, – он взял Антона за руку и повел по скользкой тропинке, – твоя тетка напомнила мне одну женщину, она была женой смотрителя за кладбищем.
– Чем напомнила? – поинтересовался Антон.
– Она тоже была ведьмой.
Сашка тащил Антона между могил и рассказывал про жену смотрителя кладбища. Она умерла десять дней назад, а смотритель с того времени только и знает, что пить, разговаривать со стенами и выть вечерами на луну и первую звезду.
При жизни она была ещё той стервой, кричала на всех без разбору, гнала метлой бездомных собак и кошек. Закрывала ворота ровно в семь вечера и не пускала никого. Её не волновало, что, хромая, еле живая бабушка тряслась в автобусе целый день, чтобы побывать на могиле сына, но не успела до закрытия. Не волновало, что люди ехали с другого города, чтобы полчаса постоять над могилой родственника, а потом вынуждены ехать назад, чтобы успеть утром на работу. Она не пускала детей без взрослых, потому-то Сашке приходилось перелезать через забор. Не пускала женщин в юбках, словно тут храм или церковь. Вечерами обходила все кладбище с ружьем на плече. Если ей попадались люди, то она, угрожая ружьем, выгоняла с территории, если же попадалась собака, то стреляла на поражение и её не волновало, что дробь попадала не только в собаку, но и в надгробия и кресты.
Смотрителем был её муж, но работала она. Однажды Сашка видел, как она тыкала дулом ружья в лысину мужа и приказывала вернуться в избу, закрыться и не выходить до утра. Тот безропотно, повесив голову, уходил в дом, задергивал занавески и гасил свет, а жена исчезала среди могил, в сгустившейся темноте. Сашка думал, она роет свежие могилы и пьет застывшую кровь мертвецов. Еще он был уверен, что она бьет мужа прикладом и держит на цепи, словно пса. А кормит протухшим мясом, пахнущим сырой землей и личинками мух, а может и вовсе не кормит, и тогда смотрителю приходится побираться по могилам, собирать то, что оставили родственники умерших.
– Она ведьма, не иначе, – твердил Сашка, – и ни черта она не умерла.
– А такое бывает?
– Конечно, те, кто пьют чужую кровь – бессмертны.
Он назвал её ведьмой семь раз. С того момента, как Сашка взял его руку, и вел неизвестно куда Антон считал каждое сравнение жены смотрителя с ведьмой. Семь раз, это, не считая тех двух случаев, когда Сашка называл ведьмой еще и Настю, не забывая при этом добавить, что она еще пока не такая сильная, но через пару лет станет невыносимой. Антон смотрел по сторонам, читал фамилии на крестах и камнях, смотрел на фотографии, но не мог припомнить ни одного знакомого лица. Либо его память вычеркнула все прочитанные ранее фамилии, посчитав эту информацию лишней, либо Сашка вел его по другой дороге.
Пока Антон пытался сориентироваться, Сашка продолжал рассказ.
Три дня назад он запоздал на кладбище у могилы отца. Он знал, что уже больше семи вечера, но раз бояться некого, раз жена смотрителя мертва, был спокоен и не спешил покинуть территорию.
Он сидел на трухлявой скамейке, ссутулившись и подумывал о том, чтобы принести банку краски и перекрасить оградку в белый цвет. Любимый цвет отца. Он занимался подсчетами объема банки, как краем глаза заметил движение.
В темноте, среди крестов и деревьев, слонялась фигура. Первая мысль – крупная собака. Но вскоре, а именно тогда, когда фигура, шарахаясь от дерева к дереву и натыкаясь на оградки, подошла ближе, обрела человеческие черты. Сашка сполз со скамейки, спрятался под столиком. Отчего-то он был убежден, что это не просто заплутавший родственник одного из умерших и не бабушка, уснувшая на могиле деда. Внутренний голос или интуиция кричали, заставляли спрятаться или убежать. Он услышал шмякающие звуки. Даже не шмякающие, а скорее плюхающиеся, похожие на удар голой ступни о мокрую глину. Звенели тонкие прутики, а подступы голых ног становились громче и четче. Промежутки между ударами три секунды, достаточно долго, если просто передвигать ноги, так медленно ходят пьяные или калеки. Из-за столешницы обзор был ограничен, Сашка не видел даже ближайших крестов, что уж говорить о приближающейся фигуре. Но он все равно смотрел в ту сторону, напряженно ждал и надеялся, что его не заметили, что пройдут мимо. «Плюх, плюх», звучало в ушах. От этих звуков ему становилось дурно, вдобавок появился запах, отдаленно напоминающий горький шоколад, совсем не типичный для кладбища. Плюх, плюх… фигура подошла к столу, Сашка видел голые ступни, измазанные глиной, а на уровне щиколотки начинался рваный подол черного балахона. Сашка замер, не смел даже вздохнуть. Фигура остановилась, секунду постояла, а затем, с шумом всосала воздух. Так громко, что у Сашки заложило уши. Тяжелая рука легла на столешницу, длинные, костлявые пальцы свисали с края. Заостренные, кривые когти походили на птичьи. Он прижался к ножке стола, обнял ее так, как обнимают мачту терпящие бедствие моряки. Можно подумать, что существо с такими когтями не сможет отодрать столешницу от ножки! Да такими когтями можно стол выдрать с корнем и вытащить Сашкино сердце из груди.
Когти поползли вверх, скрылись за краем стола. Раздался протяжный скрежет, такой как от соприкосновения ножа о точильный камень. У Сашки похолодели и взмокли ладони, ножка стола завибрировала и начала заваливаться. Он напряг руки и изо всех сил вдавливал стол в землю, пытаясь сдержать его падение. Скрежет продолжался и как казалось Сашке стал настырней. Ножка ходила ходуном, еще немного и стол вылезет из земли, словно выкорчёванное дерево. Руки дрожали от напряжения, спина устала, а зубы скрипели, как стволы старых сосен. Сашка сравнивал себя с мышью, попавшей в лапы кота. Еще не мертвой, но испуганной до такой степени, что сердце чуть ли не лопается от страха. Кот играет, ему не интересно просто убить, он знает, что мышь обречена. А мышь надеется на спасение, хоть и знает, что никому из ее семейства не удавалось уйти от кота.
Сашка не знал ни одной молитвы, а если бы и знал, то ему это вряд ли помогло, ведь он не был крещен, да и в церквях никогда не был. Но оказавшись рядом с неизвестным существом, он просил высших сил, обратить внимание на его ничтожную персону и помочь с монстром. Ножка стола выдралась из земли, и теперь только Сашкины силы не давали столу упасть.