Вода в тазу черней Настиной души, а на тряпку намотались длинные волосы и шерсть кошки. Подвинул стоявший рядом табурет к двери в Настину комнату. Таз поднял над табуретом и силой опустил. Раздался гулкий звон и всплеск воды. От удара вода будто бы сжалась в центре таза, поднялась цилиндром и плеснула на пол. Антон замер, с опаской огляделся, словно затравленный зверь, высматривающий охотника. Никто не увидел его выходки, Настя все еще мыла окно в своей комнате, а дядя Миша спокойно глядел в телевизор.
Упал на колени и энергично замахал тряпкой. Он хотел поскорей закончить, чтобы надолго не оставаться в компании дяди Миши. Болтун Мишка, – как его называл дед, – мог часами рассказывать о тренажерном зале, который он посещал в годы своей юности и о бандитах, с коими ему довелось вместе качать одну штангу. От одной бутылки он оставался спокойным и молчаливым, но стоило выпить вторую, как просыпался болтун. После третьей бутылки к болтуну присоединялся воспитатель. Он доставал из шкафа зеленые корочки младшего воспитателя, полученные еще в школьные годы и, тряся ими, доказывал окружающим, что только он может сделать из Антона человека. Ну а если выпьет больше, то в дело вступал боевик, махающий кулаками, демонстрирующий мышцы и затевающий споры, которые можно решить только силой.
Беда в том, что Антон не знал какую по счету бутылку сосал дядя Миша, а потому он мыл пол подальше от дивана, стараясь не попадаться на глаза. Если он пробыл на диване всю ночь, после разговора с Антоном, то вполне мог уже нахлебаться до последней стадии своего алкогольного развития. Он мысленно провел черту, разделил комнату на ту часть, где можно безопасно убираться и ту, где стоял диван и телевизор. Выкладывался по полной: мыл под шкафами, под тумбами и письменным столиком. Выгреб пригоршню пыли, даже нашел кошачье дерьмо, от которого несло последнюю неделю. А пока убирался косился на бутылку, зажатую в правой руке и медленно выскальзывающую из пальцев.
Произошло это внезапно. Антон надеялся, что успеет закончить и уйти из зала до того, как бутылка со звоном упадет, и призовет тетю Таню с Настей, словно церковный колокол, собирающий прихожан. В уме он рассчитал, что бутылка должна упасть не раньше, чем через пять минут после его ухода, это при условии, что скорость выскальзывания бутылки не измениться. И она не менялась до самого падения. Вот только Антон не учел в своих расчетах храп, начавшийся так не вовремя. Грудь болтуна Мишки вздымалась как парус в ненастье, дрожала, колыхалась, и передавала волнения в руку. Пальцы разжались, и бутылка полетела на пол.
Она упала на пепельницу, доверху набитую окурками, перевернула её и покатилась к батарее. Черный пепел рассыпался по полу, навеивая мысли о недавнем извержении вулкана, окурки походили на скрюченных людей, заваленных смертоносной лавой. Бутылка кувыркалась, выплескивала из горла пену, по запаху не отличающуюся от котиной мочи, натыкалась на торчащие в полу шляпки гвоздей, подпрыгивала словно сани бобслеиста и с гулким звоном приземлялась.
На шум выбежала Настя. Она до того перепугалась, что зрачки в выпученных глазах носились словно бильярдные шары по столу. С открытым ртом она смотрела то на Антона, то на своего отца, поднимающегося с дивана, то на бутылку неподвижно лежащую у батареи и исторгающую последние капли белой, вонючей пены. Она видела все, за исключением того, что стояло у нее перед носом. Подняла руки, сжала кулаки и, угрожающе выдавив бледными, дрожащими губами: «Ну, Антон, держись!», сделала шаг и наткнулась на табурет с тазом.
Перед тем, как черная волна залила пол, сметая на пути пепел и скрюченные окурки, Антон услышал беспомощный, растерянный писк Насти. Страх и ожидание неминуемой расправы будто бы ушли на второй план, он смотрел на падение Насти, ее неуклюжие попытки подняться, на вымоченное платье и ликовал, словно болельщик команды, забившей первый гол за последние пять лет. Нет, он не кричал торжествующе и не выплясывал, празднуя маленькую победу, руки все еще были опущены, а ноги бездвижно стояли в воде, и лишь легкая улыбка и блеск в глазах выдавали внутреннее ликование.
С кухни донесся крик, удар ножа о стол и тяжелые приближающиеся шаги. Вернее, так: полноценный шаг правой ноги – волочение левой – снова шаг правой – и вновь волочение левой. Её хромота особенно заметна, когда приходилось торопиться, когда нужно было успеть дойти до Антона, чтобы дать заслуженный подзатыльник. Тетя Таня встала в дверном проеме, удивленно разведя руки в стороны и чуть присев, напоминая деревенского плясуна. Дай в руки гармонь, натри щеки до красна и точь-в-точь плясун Ванька – первый парень на деревне.
Улыбка тут же стерлась, а блеск в глазах угас. Сердце Антона готово было остановиться, лишь бы не участвовать в дальнейшем.
Настя стояла, опершись о стену и стонала, имитируя боль, ее отец сидел на диване и безумными глазами глядел на бутылку.
– Да что ты себе позволяешь! – закричала тетя Таня, схватила Антона за шею и придавила к полу, словно нашкодившего щенка.
Пол был влажный и теплый, от него пахло испортившимися штанами с дыркой на колени. Антон попытался подняться, но тетя Таня не позволила. Надавила сильней, так, что щека Антона растеклась, словно тесто по столу, глаз заплыл, а рот приоткрылся.
– Ты будешь языком все это убирать! – орала она.
Антон видел Настю, стоящую у стены, уже не ноющую от боли. Она не улыбалась злорадно и не стреляла ненавистным взглядом. Большие, влажные глаза напомнили Антону мультфильм про маленькую девочку, впервые увидевшую деда Мороза. Но если та девочка смотрела с интересом и любопытством, то Настя скорее с завистью. Скулы выпирали, губы лихорадочно подергивались, а пальцы сжимались в кулаки. Вполне возможно, она представляла себя верхом на Антоне, прижимающей его лицо в грязный вонючий пол.
– Отпусти, – прошипел Антон и дернулся в сторону.
Получилось выбраться, он выскользнул из хватки, словно намасленный перстень с пальца.
– Ты еще огрызаешься! – удивленно сказала тетя Таня и наотмашь ударила его по голове.
В ушах зазвенело, а из глаз посыпались искры. Антон сделал неуклюжий шаг в сторону своей комнаты, но не устоял и упал на колени. Тряхнул головой, поднялся, держась за стену.
– Не, вы поглядите, у нашего щенка прорезались зубки! – возмущалась тетя Таня.
Настя дрожала, но не от страха, а от нетерпения. Она походила на разъяренную львицу, мечущуюся по клетке в поисках выхода, но не находящая его. Своего рода мука: видеть жертву и не знать, как до нее добраться. Она не смела тронуть Антона при своей матери.
Тем временем дядя Миша подобрал бутылку, допил и вступил в разговор.
– Я его научу, что значит быть человеком, – сказал он заплетающимся языком. – Я знаю, как воспитывать детей!
Он расстегивал ремень и, шатаясь, шел к Антону.
– Да сядь ты, пьянчуга! – выпалила тетя Таня и толчком усадила дядю Мишу на диван.
Она сдула прядь со лба, уперла руки в бока и сказала:
– Значит так, сейчас же брысь на улицу. – Она дышала громко и часто, так как это делают умирающие от излишнего холестерина сердечники. – А не то я за себя не ручаюсь. Руки так и чешутся.
Антон побрел в свою комнату, придерживаясь о стену. А Настя оставалась на месте и непонимающе хлопала глазками, поглядывая на мать.
– Тебя это тоже касается, – чуть мягче сказала она.
– Но ведь я тут не при чем… – защебетала Настя.
– Будешь следить за своим братцем. – С издевкой сказала она, делая акцент на последнем слоге последнего слова. Получилось похоже на крик голодной птицы. – Не дай бог ему натворить что-нибудь во дворе.
– Ну мам… Я не хочу на улицу, – закапризничала Настя.
– До вечера чтоб я вас не видела. Не хватало еще перед гостями опозориться.
Настя топнула ногой и скорым шагом ушла к себе в комнату, одеваться на прогулку.
Голова кружилась, глаза резало от боли, а в виске, куда пришелся удар тети Тани, пульсировало словно гейзер под землей, готовый в любой момент извергнутся. В добавок вновь заболел зуб. Антон обхватил голову, крепко зажал глаза и безмолвно прокричал. Рот открывался, шея напрягалась, уши краснели, но из горла, кроме еле слышного стона, ничего не вырывалось. За дверью все еще возмущалась тетя Таня:
– Каков подлец, огрызаться он еще будет.
Антон открыл глаза. На мгновение их заволокло пеленой, быстро испарившейся, оставившей после себя одиночные белые пятна, мелькающие перед глазами. Он резко обернулся на дверь, проверяя плотно ли она закрыта и опустился на колени.
Хомяк спал в железной банке, когда Антон бесцеремонно поднял домик и вытряхнул его на ладонь. У него была переноска, стеклянная баночка из варенья или джема, в крышке проделано несколько отверстий гвоздем, чтобы хомяк мог дышать. Антон сунул трепыхающееся, пытающееся вырваться и издающее смешные стоны возмущения мягкое тельце в банку и закрыл крышку. Угроза расправы над беззащитным животном нависла слишком низко. Как бы озлобленная тетя Таня не выплеснула гнев на хомяке и не утопила его в унитазе или скормила кошке. Если ночное решение сдать друга в зоомагазин можно было считать поспешным, то нынешнее было обдуманным и взвешенным. Если до него не доберется тетя Таня, так это сделает Настя. Вновь появился внутренний голос, говорящий словами Сашки: «друзей не предают». Но ведь он не предает, он спасает! Ведь даже если это предательство, то оно во благо.
Перед тем как выйти из квартиры, Антон бросил взгляд в зал. Тетя Таня ползала по полу, убирала воду и грязь, в углу валялась некогда белоснежная тряпка, которой Настя мыла окна. Уж наверняка она больше не пахла цветами, да и цвет изменился на серый.
Перепрыгивая по несколько ступенек, спустился на улицу.
Во дворе стоял шум от жигуля, двигатель тарахтел прерывисто, напоминая кашель умирающего туберкулезника. Чирикали птицы и лаяли бездомные, вечно злые собаки. На лавочке у соседнего подъезда сидели три старушки, молча щелкали семечки. В воздухе витал крепкий запах моторного масла и бензина.