– Что сделать? – ошарашено спросил Антон.
– Надо наказать, отомстить. Да так, чтобы запомнила, чтобы на всю жизнь, – он держал наполненную до краев банку на вытянутой руке.
– Она меня убьет! – воскликнул Антон и замахал руками, а для пущей убедительности закрыл глаза.
– Антоха, ты только что сразился со страшной кикиморой, а боишься какую-то там девчонку? – усмехнулся Сашка.
– Тут другое, тебе угрожала опасность.
– Ну а там угрожает опасность тебе! Если не проучишь ее, то она до конца жизни будет издеваться над тобой.
Антон уже не противился, но и банку не спешил хватать.
– Моя философия простая: каждому по заслугам. Бери эту чертову банку, я так долго не могу держать. – Он подался вперед и вложил банку в руки Антона. Она была холодная и скользкая, словно груша без кожуры.
Зашло солнце и выглянула луна, похожая на белое яблоко. Они расстались у некогда красной телефонной будки. Но перед тем достали в расщелине между будкой и асфальтом железную прямоугольную коробку, бывшую когда-то пеналом. Теперь он больше походил на мятый ржавый кирпич, а раньше в него легко помещалось штук пятьдесят фломастеров, столько же ручек и еще можно было впихнуть тетрадку, предварительно свернув ее в трубочку. Антон держал коробку, а Сашка бережно, чтобы не сломать старый механизм, проворачивал замочек. Там лежала фотография с улыбающейся красивой женщиной. Антон не хотел впадать в воспоминания, а потому отвернулся, прогоняя из мыслей образ жены смотрителя кладбища. Сашка сложил в коробку глаз пуговичного человека и варежку, съеденного кикиморой мальчика. Так же бережно закрыл замок и велел Антону убрать коробку под телефонную будку.
Он сунул руки в брюки и, посвистывая, пошел в сторону луны, а Антон домой, через вонючую арку.
Двор опустел, поднялся ветер, небо внезапно заволокли тучи. Горел всего один фонарь, у его подъезда. Антон огляделся, поежился и ускорился. Ему померещилось будто из темноты двора за ним наблюдали неподвижные черные глаза. За спиной зашелестела листва, потревоженная порывом ветра, а фонарь у подъезда заморгал и беспокойно затрещал. Мысленно он все же переместился в далекую ночь, проведенную на кладбище. За спиной гулкие шаги смотрителя, а впереди, маячил тусклый свет луны. Луна часто пряталась за тучи и стволы деревьев, а Антон думал только о том, чтобы она поскорей появилась вновь и больше не исчезала, ведь тогда он мог потерять брата, наткнуться на дерево или на надгробную плиту, скрывающуюся в ночной темноте. В те моменты, когда луна пряталась, темнота резко сгущалась, словно стая мух, облепившая дохлую крысу. У Антона появлялось ощущение, что за ним и за Сашкой наблюдают. И это не смотритель, а кто-то намного опасней. Страх прикасался ледяными пальцами к затылку, пробирался под кожу и зудил, словно рана, покрытая свежей коростой. Подсознательно он знал, что кроме смотрителя их преследуют существа в капюшонах. Они двигались быстро, прыгали по старым крестам и сухим веткам.
Вот и теперь, оглядываясь, всматриваясь в темноту двора, Антона пронизывал страх. Только теперь ему казалось, что за ним наблюдает одно существо, чью фотографию они спрятали под телефонную будку. Если жена смотрителя смогла преодолеть кладбищенскую ограду и найти двор Антона, то ей ничего не стоит выскочить, преградить путь и сжать шею костлявыми пальцами.
В тот момент, когда Антон добежал до подъезда, фонарь ярко вспыхнул и потух. Если бы год назад все жильцы проголосовали за установку железной двери с ключом, а не электронным домофоном, то сейчас, Антону пришлось рыскать по карманам, судорожно выискивая ключ, если бы конечно ему его выдали. Он набрал код, дернул ручку, юркнул в проем и побежал по лестнице. Опасность еще не миновала, чудища могли поджидать под лестницей или на подъездных площадках. Протянуть черные, безжизненные, крючковатые руки, пахнущие сырой землей и утащить. Под ногами хрустели осколки от лампочек, сердце бешено колотилось, а в ушах стоял монотонный гул, как от телевизора, включенного на несуществующий канал, показывающий рябь. Он барабанил по двери так громко и так часто, что у соседей на два этажа выше, залаяла собака.
Дверь открыла тетя Таня. Схватила Антона за плечо и затащила в коридор. Сначала влепила подзатыльник, а уже потом сказала, что стучать так громко нельзя. Говорила в свойственной ей манере: гневно и нетерпимо. Дождалась пока Антон снимет обувь, втолкала его в зал. Свет был выключен, но от работающего телевизора расплывалось голубое свечение, достаточное, чтобы видеть сидящего на диване дядю Мишу. Косые глаза глядели на Антона.
– Иди в свою комнату, и чтобы я не слышал тебя до утра, – сказал он заплетающимся языком.
На столе стояли пустые бутылки и грязные тарелки. Стоял тягучий, горький запах от сигаретного дыма.
– А о том, что ты убежал от сестры, поговорим завтра! – грозно сказала тетя Таня и влепила еще один подзатыльник, немного слабее предыдущего.
Антон зашел в комнату, поставил на стол банку, обернутую пакетом, найденным там же, во владениях кикиморы. Эти двое были на столько пьяны, а ярость так сильно захлестнула головы, что они даже не обратили внимание на странный пакет в руках Антона.
Крышка открылась с хлопком, по комнате быстро распространился смрад ила, улиток и дохлой рыбы. Или как бы сказал Сашка гнилой плоти ребят, разорванной одежды, ногтей, волос и перемолотых костей. Он закупорил банку, открыл окно и вдохнул запах улицы. Луна окончательно скрылась за тучами, а вдалеке, где-то над недостроенной городской больницей искрились молнии.
Антон лег в одежде. Раздеваться рано, ему предстояло исполнить задуманное. Пока Настя спит в чистой постели и розовой любимой пижаме. Он дождется пока замолкнет телевизор, захлопнется дверь в комнату тети Тани и дяди Миши, а пружина в их кровати протяжно скрипнет и тогда выйдет вершить правосудие.
Под кроватью не было привычной суеты хомяка, зато перед глазами появился его образ. Он лежал в куче других хомяков, в большом чистом аквариуме, улыбался и думал об Антоне. Ему стало до того тоскливо, что сполз с постели и вытянул из-под кровати пустой аквариум, пахнущий хомяком. Опустил в него руку, провел пальцем по изгрызенной коряге и по домику с вырезанной дыркой. На душе стало скверно, он убрал аквариум и достал из дальнего угла коробку с игрушками. Порылся и выудил плюшевого медведя, в чьей спине зашита маленькая лампочка-спасительница электриков. Дальше бы он заплакал, погрузился в воспоминания, начал опять себя жалеть и, уткнувшись в подушку, проревел всю ночь, но за дверью раздались шаги. Тетя Таня волочила больную ногу, шаркая по полу. Телевизор замолк, а вскоре захлопнулась дверь спальни тети Тани и дяди Миши и скрипнула кровать. Антон слышал эту последовательность звуков каждый вечер, перед сном. Пока это не произойдет он не мог уснуть, сжимал подушку, закрывал уши, думал о прошлом и мечтал о будущем. Он знал, что уже через пять минут они будут спать как хорьки.
Тихонько, бесшумно вошел в спальню Насти. У нее включен ночник, на потолке светятся желтые звезды, в комнате тепло и пахнет полевыми ромашками. Она спала на спине, простыня скаталась в ноги. Антон навис над ней, загораживая свет ночника, уставился ей в лицо. Никогда еще он не смотрел на неё спящую, безобидную, не ворчащую. Открыл банку. Кошка подняла голову, услышав хлопок, потянулась, свернулась клубком, упершись головой в левую ногу Насти.
«Проучу обеих», – решил Антон и наклонил банку.
Первая, большая капля упала на кошку. Шмякнула, словно только что сваренная манная каша о тарелку. Кошка вскочила и молча убежала. Антон слышал, как она бегала по квартире, пытаясь освободиться от липкой, зловонной массы. А дальше ил равномерным слоем лег на Настины ноги, живот, грудь и только когда жижа прикоснулась к лицу, она проснулась.
Лежала бездвижно, выпученными глазами наблюдая за банкой в руке Антона. А когда последняя капля упала на лоб, Настя поднялась, села на кровати и беспомощно завопила, вытирая руками лицо. Но от ила не так-то просто избавиться, это конечно не мазут и не клей, но дрянь еще та. Она терла рукавами по лицу, но только размазывала грязь.
В комнату забежали её родители и застыли у порога. Полоумные взгляды вперились в кричащую Настю. Антон тихонечко стоял у окна, в шаге от Насти и торжествующе глядел на содеянное, словно художник на законченную картину, угробившую три года его жизни.
Первым очнулся её отец. Он медленно перевел взгляд на Антона, затем на банку, лежащую под его ногами. Из нее все еще вытекала черная жижа. Толкнул плечом тетю Таню, выводя её из состояния транса и выдавил заплетающимся языком:
– Похоже он свихнулся окончательно.
Тетя Таня громко сглотнула, сделала нерешительный, короткий шаг и пролепетала тоненьким голоском, словно Дюймовочка только что осознавшая, за кого её выдали за муж.
– Что это? Чем ты облил мою доченьку?
Губы у нее дрожали, словно лепестки хризантемы на ветру, шея набухла и походила на толстый, жилистый пень. Антон видел, как у нее надулись вены на висках и шее. Огромные, синие, пульсирующие, словно живые мерзкие черви, копошащиеся в банке.
– Да это же ил, ты что не чувствуешь? – говорил дядя Миша. Его голос был спокоен, сдержан, хоть и пьян. Антон отметил, что он говорил ровней и понятней, нежели утром, когда грозился воспитать Антона ремнем. Неужели вид Насти отрезвил его? Или это сделал её дикий, противный визг? А может резкий запах ила, выпущенный из банки, словно джин из лампы. Зловонный джин. Антон хихикнул, да так, что это не укрылось от взгляда дяди Миши.
– Погляди-ка, он ещё и смеется. Подлец! – все так же спокойно сказал он, протягивая звук «е» на последнем слове, словно какой-нибудь певец на распевке.
– Ил? – тихо, все еще не придя в себя, проговорила тетя Таня. Испуганный взгляд бегал по телу Насти, будто проверяя, все ли части тела на месте, не отрезал ли чего Антон.
Она макнула палец в жижу, растекшуюся по ночной рубашке и поднесла к носу.