— Чепуха. Я знаю, ты и не думал меня обижать. Сорвалось — так ведь трудно тебе, туго придется. Приказать никто не может. А отказаться тебе совесть не позволит. Черт бы меня побрал с этой «разведкой», надо же этак ногу изуродовать.
— Заживет, пока мы там, в долине, будем устраиваться. Лесорубы, избушку сварганим? Балка-то у нас нетути, — тут же вдруг повеселел Сашка.
— О чем говорить!
— Не враги мы себе… Такое зимовье отгрохаем. Оконца вот только нет…
Аким расплылся в улыбке:
— Дам я вам запасное оконце от балка. Печурку из бочки сделаете. Ну, и пару запасных коленец труб выделю… Теперь ужинать, братва. Вече новгородское поутру устроим. Обсудим все и окончательно решим. Утро вечера мудренее, говорится в сказках.
Ужинали гречневой кашей с бараниной, вкусной, пахучей на морозе и очень сытной. И больше не говорили о том, что предстоит решить завтра. Даже в сторону обрыва не глядели.
Кое-как с помощью Попова доковыляв до балка, Трофим забрался на нары. Думал, не уснет из-за боли в ноге, от мыслей, мельтешивших в голове, однако захрапел едва ли не первым. А Сашка лишь несколько раз вздохнул да крутанулся с боку на бок. Он хоть и понимал: спуск по крутой осыпи на бульдозере — штука не шуточная, но озабочиваться тем, что его ожидает, не хотелось, а потому усталость быстро взяла свое. Скоро смежились веки и у Акима — человека, который лучше чем кто бы то ни было осознавал и риск, и тягость труда в речной долине, если, конечно, спуск пройдет удачно. Спали без снов и остальные, крепко умаявшись за рабочий день.
Утром пошел редкий снег, стало пасмурно, и мороз отпустил.
Трофим очнулся от сна первым, припадая на больную ногу, заковылял из душного балка на свежий воздух. Среди срезанной бульдозерами лесной мелочи он довольно скоро отыскал кривую березовую рогатину и, пользуясь ею, как костылем, принялся разводить костер, готовить завтрак. Хотя должен был дежурить тракторист-балагур, Лазарева тянуло заняться каким-нибудь делом. Очень уж противно было чувствовать себя лишним в такой день, когда от каждого требовалось предельное напряжение сил.
«А больше других достанется Сашке, — подумал Лазарев. — Надо же мне из-за собственной глупой неосторожности такое дело взвалить на плечи друга! То, что Аким говорил в отношении неоправданного риска, он, наверное, сейчас и выдумал… Сашка, конечно, справится с заданием, но лучше бы мне самому вести машину. Я ведь не из зависти, я так, ради справедливости. Не может другой человек выполнить задуманное тобой столь же хорошо, как ты сам».
После завтрака Аким сказал Лазареву:
— Ты не торчи на обрыве. Себя не трави, не мучай. У нас под ногами не крутись.
— Ладно.
— Обед сготовишь.
— Ладно…
— Сбоку под балком в ящике бараний задок лежит. Ты одну ногу отруби и свари. Трудный будет сегодня день, а консервы обрыдли.
— Хорошо, дядя Аким.
— Заладил… — рассердился Жихарев. Он был необычно нервен и суров.
Не пошел Трофим к обрыву, однако очень хотелось. Он не видел, какого труда стоило очистить трассу от крупных скальных обломков, которые могли помешать спуску. На его глазах Жихарев часа два инструктировал Сашку, показывая, как следует Попову поступать в том или ином критическом положении. Попов, на удивление Трофиму, оказался внимателен и терпелив. Столько выдержки на тренаже Сашка не проявлял даже в армии.
И тут Лазареву пришла в голову мысль, поразившая его. Прослужив с Сашкой два года в армии и полтора года отработав здесь, прожив с Поповым все это время бок о бок, Трофим весьма мало знал о нем. При всей своей разговорчивости и характере рубахи-парня Сашка был скрытен. Лазарев, задумавшись, не мог припомнить случая, чтоб Попов откровенничал с ним о жизни до армии, или о своем отношении и чувствах к официантке Анке, или — зачем ему так, ну, донельзя, необходимы машина и моторка. Да и в в конце концов, почему Попов столь крепко ухватился за мысль поехать сюда, в Якутию?
Бывает же! Оказалось, Сашка знает о нем все до мелочи, а он о нем — ничего. Как же так получилось? У Трофима это неожиданное открытие не укладывалось в сознание.
Не мог знать он, например, что есть матери хуже мачех. Они мстят детям за обманувшие их в прошлом надежды. Мало таких матерей, может быть, меньше, чем тех, кто совершает жестокость раз и навсегда, отказавшись от дитя в первые дни после появления его на свет. На такое у матерей-мачех не хватает сил, и, как все малодушные, эгоистичные люди, они любят и умеют сладострастно мстить. Попов если бы и захотел, то не смог бы вспомнить дня, когда его не попрекнули — вольно ли, невольно — случайным даром жизни. Даже мелкий детский проступок его вызывал у матери злорадное: «Весь в отца…» Это сопровождало Сашку, словно проклятие. И вскоре похвала начала вызывать у него непременное желание сделать гадость, а когда ругали, доставало скепсиса не верить ничьим словам, считать себя всегда и правым и хорошим.
Единственное исключение Попов сделал для Трофима, и то лишь твердо убедившись, что тот не желает ему зла.
Случай, о котором речь, произошел в армии, на втором году службы. После больших маневров Трофим уехал в отпуск. Попов, не без рекомендации Лазарева, замещал его на должности командира отделения. Вернувшись в часть, Трофим на радостях, что дома отношения между матерью и его женой наладились, все пошло к лучшему, не проверил бронетранспортер, а ночью, когда объявили тревогу, машина оказалась не готовой к марш-броску.
— В чем дело, сержант Лазарев? — нахмурился капитан Чекрыгин.
— Виноват, товарищ капитан.
— А если бы вы сапоги свои дали поносить, то приняли бы их обратно грязными?
— Никак нет…
— Пять суток.
Едва Чекрыгин отошел, Сашка прошипел Трофиму:
— Зверь…
— По-настоящему за такое десять полагается, — понурясь ответил Трофим.
— Что на меня не пожаловался?
— Я виноват. Принял машину, я и виноват. На подобное Сашка не нашелся что ответить.
С людьми Попов ладить не умел, тем более командовать ими, когда необходимо знать, что каждый может и на что способен. Командиру невозможно отделываться приказами. Пока Трофим отсиживал свой срок на губе, Попов, спрятав ложное самолюбие в карман, прежде всего извинился перед товарищами за фанфаронство и вздорные мелочные требования, которые предъявлял им, а потом они в полном согласии привели бронетранспортер в отличное состояние.
— Вот теперь другое дело, — похвалил капитан сержанта на следующей поверке. — А что пять дней не покурили, Лазарев, — здоровее будете.
Потом Сашка признался Трофиму:
— Перехитрил меня капитан Чекрыгин.
— Меня, выходит, тоже.
И оба рассмеялись, а с той поры стали друзьями.
Когда же они получили ответ Жихарева на свое письмо, то, не колеблясь, пошли к капитану. Тот сказал очень серьезно:
— Если вы поедете вместе, то беспокоиться не о чем. Попов не удержался от вопроса:
— Это почему же, товарищ капитан? Один я не гожусь?
— Вы друзья, — улыбнулся Чекрыгин, — а друзьям легче, когда они вместе…
Размышляя над тем, почему обычно несдержанный Сашка так упрямо отрабатывал тренаж с Жихаревым, Трофим не мог не вспомнить этого разговора с капитаном Чекрыгиным, а вспомнив, не мог не подумать о том, что Попов делает это немного и ради их дружбы.
Когда трасса была готова, ребята пообедали и высушили одежду. Трофим отмечал происходящее почти механически. Его помыслы занимал предстоящий спуск Сашки с обрыва в речную долину. Затем они направились к круче.
Попов шел впереди. Он сделался хмурым, сосредоточенным. Молчали и остальные.
Бульдозер стоял кормой к обрыву.
Сашка поставил ногу на трак и, ухватившись за дверцу, легко поднялся на гусеницу. Здесь он задержался, обернулся к товарищам. Трофим стоял почти рядом с машиной. Он специально проковылял несколько шагов вперед, чтобы быть ближе к другу. Лучше бы он так не поступал. Сашка вздохнул и пожалел себя, свою молодую жизнь. Ведь через несколько минут он может отправиться «стеречь багульник», как говорили о кладбище, поросшем этими рано цветущими кустами.
И уж совсем ни к чему — это он осознал через несколько мгновений — представились ему толпы народа, жиденький оркестр из пяти музыкантов, которые сопровождают обитый кумачом гроб и опускают его в выдолбленную в вечной мерзлоте продолговатую яму.
«А летом покойнички, поди, в ледяной воде плавают», — подумал он, поежившись. И еще он представил, какие красивые речи будут произнесены над его бездыханным телом, телом человека, «отдавшего свою юную бесценную жизнь за освоение сокровищ Севера».
Тут он точно сейчас только увидел Трофима, Жихарева, и еще ребят, и бывшего моряка-подводника. Сашка чертыхнулся про себя, потому что вдруг совершенно отчетливо понял: если он и дальше станет торчать на проклятой гусенице, то наверняка или бывший моряк, или Трофим с бальной ногой, или даже Аким Жихарев подойдет и скинет его, Александра Александровича Попова, с пьедестала доверия и чести, сам сядет за рычаги и поведет бульдозер вниз.
Сашка почувствовал, что ему очень трудно разлепить почему-то склеившиеся губы, что он будто осунулся за эти томительные секунды, похудел…
От нетерпеливого волнения Трофим шагнул к Сашке — наверное, чтобы произнести какие-то слова ободрения. Это словно послужило сигналом. Сашка заставил себя поднять руку и помахать прощально. Тогда, как бы глянув на себя со стороны, он увидел, что его жест и поза похожи на жест и позу космонавта, перед тем как тот занимает место в кабине ракеты.
Сашке полегчало, особая гордость наполнила его сердце. А когда ему ответили, тоже приветственно подняв руки, он постарался улыбнуться бодро, уверенно и влез в кабину.
Усевшись поудобнее, Сашка скинул меховые варежки и вытер о колени вдруг вспотевшие на морозе ладони. Положив их на рычаги, дал газ. Потом осторожно и плавно включил сцепление. Бульдозер тронулся.
Перед взором Сашки маячили верхушки елей. За окошком заднего обзора он видел кромку обрыва, которая была еще метрах в десяти. Чуть в стороне, на самом краю спуска, появилась фигура Жихарева с предостерегающе поднятой рукой.