н же тут вовсе ни при чем. Вольно принимать шутку — пусть неумную — всерьез.
Да, рокироваться в подобных ситуациях Попов умел.
Возможно, Сашка испытывал его, Трофима, и сейчас — поддастся он или нет на подачку, — чтобы в том случае, если поддастся все-таки, рассмеяться по-лешачьи.
Вполне вероятно, что так оно и было бы. Однако он, Лазарев, сам помешал.
«Затеял розыгрыш. Хороша шуточка! Это же провокация! Хуже Сашкиной. Он — словом, а я — делом.
Как же ты, Трофим, докатился до такого…»
Тяжело вздохнув, Лазарев поднялся, но тут же сел — мир качался перед глазами, и ноги не держали. Когда головокружение чуточку улеглось, Трофим подумал: «Не получается на двух, попробуем на четырех. Человек — исключение среди млекопитающих».
И он начал спускаться в долину, к избушке. Не зная, сколько времени прошло с того момента, когда на него обрушилась сухостоина, Трофим надеялся, что Сашка ждет его. Ведь Попов не предполагал, да и догадаться трудно, будто он, Лазарев, сыграет этакую злую шутку. Сашка, конечно, принял все всерьез. Есть такая слабинка у самих любителей подшутить и разыграть.
Может, Попов перестал преследовать его намного раньше, чем Трофим схватился за ствол сухой лиственницы, и ничего не знает о случившемся с ним? Сидит, поди, на нарах злой, ждет, когда Лазарев объяснит, почему это он решился так поступить с очень ценной и нужной для государства вещью.
«Ох, Трофим, Трофим, заварил же ты кашу!» — вздохнул Лазарев, с трудом передвигаясь на четвереньках под уклон.
Однако Попова в избушке не оказалось. Разбросанные вещи свидетельствовали о торопливых сборах. Не было и Сашкиного рюкзака, ружья.
«Обиделся. Очень обиделся Сашка. И смотался, — решил Лазарев. — Конечно, не знает он, что со мной стряслось. Иначе бы не ушел. Разве Сашка, зная о моей беде, смотался бы? Не струсил же он на последних маневрах, когда я залетел в карстовый провал у предгорий! Там я попал в переплет куда посерьезней, чем этот. Угодил с полного хода в глубокую яму, полную воды, два ребра сломал. Сашка тогда не растерялся. Нырнул, меня выволок, а потом, пока я очухивался, снова в топь полез, буксиром зацепил бронетранспортер и своей машиной вытащил.
Не мог Сашка бросить меня здесь в беде!»
Забравшись на нары, Лазарев лег на спину, чтоб не потревожить рану на голове. Руки целы, ноги целы, ружье под нарами, еда в рюкзаке. Понадобится — он на четвереньках до парома, к Назарычу, доберется. Но Сашка не оставит его. Сам вернется или людей приведет. Ведь в глазах Попова, по сути того, что он видел, преступник — Трофим Лазарев. Лазарев бросил алмаз в воду, что равно уничтожению.
Трофим не сдержал улыбки. Ему представился Малинка у кафедры, когда он выступал с лекциями по правовому воспитанию. То, что «совершил» Лазарев на глазах у Сашки, швырнув «алмаз» в реку, квалифицировалось статьей 98 УК как «Умышленное уничтожение или повреждение государственного или общественного имущества», причем по пункту «б» — «причинившее крупный ущерб». По нему преступник «наказывается лишением свободы на срок до десяти лет». Без оговорок.
Парни из поселка очень любили слушать лекции Малинки. Рассказывает он интересно. Еще бы — двадцать лет богатейшей практики! Но больше всего ребятам нравилось задавать Пионеру Георгиевичу всякие каверзные вопросы. Они вгоняли участкового инспектора в пот, но старший лейтенант обычно с честью выходил из трудных положений. И помнится, пример, который Пионер Георгиевич привел для иллюстрации преступления, подлежащего рассмотрению по статье 98-й, был как раз такой. Точно.
«Почему же Сашка не догадался? — затосковал Лазарев. — Ведь все так ясно! Я виноват — не сказал после потасовки на берегу? Пожалуй. Но уж больно он разошелся. Прямо озверел. Мне хотелось его как следует проучить, чтоб долго помнил. Вот и проучил на свою голову».
Лежать на нарах и размышлять было приятно, покойно. Трофим не заметил, как впал в забытье.
Проснулся от мысли: «Предал Сашка… Сашка предал? Предатель Сашка… Это Сашка-то предатель? Он же бросил меня. Из-за алмаза бросил. Смотался. А алмаз при мне. Надо отдать. Скорее отдать. Немедленно. Как я мог спать, когда алмаз при мне, а его нужно отдать! Отдать, пока Сашка не натворил еще каких-либо бед. Сказать ему про алмаз — и сдать. Сдать, сдать!»
Лазарев резко поднялся, застонал от боли в голове. Понял, что встать и выйти ему не под силу. Он сполз на пол и поковылял на четвереньках.
«Придется мне медвежьим способом добираться».
Машинально Трофим взглянул на часы:
«Девять тридцать пять. Утра? Вечера. А число? Двадцать первое. Вчера было двадцатое. Тогда, пожалуй, утро. Ночь прошла. Голова еще болит Отдохну часок — и в путь. Да… Лубянки из коры надо на ладони и колени вырезать. Необходимо даже. Отсюда до дороги — двадцать километров. К полуночи могу добраться. Если километр за час буду проходить. Это пятнадцать с половиной метров в минуту. Осилю?.. Придется».
14
Перекинув поясной ремень по-бурлацки, через грудь, Малинка уже с полчаса тащил за собой волокушу с лежавшим на ней Лазаревым. Тот был без сознания.
Инспектор нашел Трофима километрах в пяти от дороги, на просеке ЛЭП. Обессилевший Лазарев приткнулся к корявой березке.
«Силен, однако, — подумал Пионер Георгиевич, оглядев раны Лазарева. — Другой мог и не выдержать. А этот дышит».
Вид у Лазарева был хуже некуда. Лубянки давно истрепались. Ошметки от них Малинка видел по дороге. И теперь руки и колени Трофима были изодраны в кровь.
«Чего же ждать, тащить его надо», — решил Малинка и смастерил волокушу.
Позади инспектора послышался стон, шевеление. Опустив осторожно волокушу, Малинка подошел к Лазареву.
— Ну, молодец, как дела?
Трофим глядел на инспектора тупыми, затуманенными глазами, потом взгляд его как бы очистился.
— Откуда вы? — спросил он.
— С неба, бедолага, с неба. Дай дух переведу. — И Пионер Георгиевич, сняв мотоциклетный шлем, вытер потный лоб. — Водички хочешь?
— Если есть…
— Фляжечку имеем, поделимся. Пей. Давай, давай, не стесняйся. Вот так. И сами приложимся.
Малинка был чрезвычайно доволен, что Трофим наконец пришел в себя. Инспектор опасался, что перенапряжение сильно скажется на состоянии Лазарева и он не успеет доставить его в больницу. Сам Пионер Георгиевич тоже приустал малость, и ему хотелось чуточку отдохнуть.
— Откуда вы узнали про меня? Сашка рассказал?
— Рассказал, рассказал…
— Вот алмаз. Никуда я его не бросал. — Трофим полез за пазуху и достал видавший виды носовой платок. — В уголке завязан. Как Саша?
— В райцентре твой Саша уже.
— Что с ним?
— Сидит, отдыхает… Лазарев встрепенулся:
— Он не хотел… Оставил он меня — знаю. Только я тоже виноват. Зачем мне понадобилось…
— Я, Трофим, не прокурор, не суд, — строго сказал инспектор. — Взял не свое — отвечай по закону.
После этих слов сознание Лазарева как бы прояснилось окончательно. Он увидел, как Пионер Георгиевич по-простецки — зубами — развязывает узел на платке. Потом взял алмаз двумя пальцами. При косом свете солнца кристалл то вспыхивал, то мерк глазом страшного хищного зверя.
— Вы знаете, товарищ инспектор, — проговорил Трофим, — для нас, работяг, цена одного карата… несравнима с рыночной стоимостью. Для меня алмаз — свой брат, трудяга: бурит, режет, шлифует…
— Ты свои силы побереги, — сказал инспектор, поднимаясь и берясь за волокушу. — Я уже не говорю о том, что и тебя Сашка бросил в беде. Не оставил, а попросту бросил. Предал. А это тоже нарушение, и немалое.
И старший лейтенант потащил волокушу дальше, обходя кочки, — к дороге, до которой еще было далековато.
― КРЫЛО ТАЙФУНА ―
I
Минуя перечные кусты буйно цветущей черемухи, участковый инспектор Шухов стал взбираться на каменистую крутобокую сопочку. Добравшись до знакомого выворотня, похожего на осьминога, Семен Васильевич примостился на одном из корней, перевел дух.
Скупая роса выпадала бисером. Она стряхивала с листьев исподволь, неторопко и даже в чаще кустов лещины едва смочила рукава и полы плаща. Сушь в начале лета предвещала ярые грозы. А пока разгоравшаяся заря обещала резвый звонкий день. Она мягко осветила вершины. Меж ними над долинами сквозили сиреневые пологи тумана.
Листья, травы и цветы пахли дурманно, истово.
Инспектор снял форменную фуражку, отер платком высокий лоб с наметившимися залысинами. Вот уже семь лет, отправляясь по делам в сторону предгорий, Шухов непременно поднимался на высотку, хотя её можно было бы обойти и низом. Однако привычка брала своё, и он, словно впервые, оглядывал хорошо видный с высоты поселок Горный.
В тайгу чаще приходилось выбираться зимой. На лыжах, подбитых камусом, лейтенант, а теперь старший лейтенант, быстро выскакивал на знакомую сопочку, с которой когда-то впервые увидел селенье, ставшее его родным домом. И каждый раз, глядя отсюда на Горное, Семен Васильевич как бы наново открывал знакомый поселок. Инспектор подмечал, как в малых и солидных переменах Горное постепенно всё больше становится похоже на макет в мастерской районного архитектора.
Будущей зимой, говорили, прибудет в поселок рудничное оборудование и начнут строить профилированную дорогу. Много ещё перемен ожидалось в этом глубинном таежном углу. Да и теперь людей уже понаехало немало. Дом инспектора стоит сейчас не крайним в порядке, а пятым. Вон он светится ошкуренными лиственничными стенами, красуется резными наличниками — новостью в этих местах. Не так уж и хороши эти кленовые поделки, мастерил их Семен Васильевич сам. Да тем сердцу дороже.
Избу он тоже рубил почти что один. Не по нужде, в охотку. Местным жителям это понравилось. Они стали относиться к нему с большим уважением. Коли дом ставит — не «сезонный» человек, крепко решил тут корни пустить. Свой, значит, брат — таежник.
И на удивленье старожилам поставил он в палисаднике беседку, чтоб чай на свежем воздухе пить. Весной и в первую пору лета Семен не часто чаевал в беседке — мошка донимала. Но в июле, августе, когда гнус шел на убыль, любил за самоваром отдохнуть.