— Куда?
— Не знаю. В пустошь? Я всегда мечтала побывать в пустоши.
— Не боишься?
— Бояться? — Она приподнимает брови. — Что означает это слово?
Идея увезти ее в пустоши кажется заманчивой, и тем заманчивее она становится, когда я представляю унылый официальный вечер в окружении официантов и тянущихся в сторону нашего столика взглядов. Пока мы шли к нему, они впитывались, как дождевые капли в самом конце весны, и оседали, как снежные хлопья, в которые этот дождь переходит. Даже сейчас мы все еще под этими взглядами, и хотя мне совершенно на них наплевать, я подношу салфетку к губам и поднимаюсь.
— Как далеко ты готова зайти, Солливер? — подаю ей руку.
— А ты проверь.
Она поднимается, глаза ее вспыхивают азартом. Тем самым азартом, от которого все вокруг полыхает, как от удара пламени. Ее чувства — когда она их себе позволяет — сногсшибательные и резкие, бьющие порывами ледяного ветра, захватывающего дух.
В конце концов, это безумие.
Но оно стоит того, чтобы вышвырнуть из головы Эстфардхара, Бермайера, Рагран и Хэдфенгер.
Черная ночь над пустошами раскрывается только снегами и фарами нашего флайса. Белое и черное, никаких других цветов, даже полоски света выглядят неестественно. Я приказал мергхандарам остаться на границе четвертого круга, а это уже пренебрежение всеми известными протоколами безопасности, но сейчас, для меня — чем дальше в снега, тем сильнее колотится ее сердце — важно исключительно это.
Первых драконов мы видим, когда от белого снега неожиданно отделяется пласт, и взмывает в воздух прямо над нами. Солливер выдыхает, вцепившись в сиденье, кончики пальцев тоже белеют — но глаза по-прежнему горят.
Второй, третий, четвертый.
Они кружат над нами, и вскоре вспарывают черное небо, разрезая его белыми крыльями, чтобы развернуться. А мне нужно только отпустить свое пламя, и, не сбавляя скорости, взглянуть в глаза первому летящему к нам. Он надвигается молниеносной стрелой, смертоносной, как обломок льда, от землетрясения сорвавшийся с обрыва.
Я же чувствую бешеный прилив адреналина.
Не страх, нет — от Солливер тоже исходит что-то совершенно звериное, я почти слышу ее безмолвный крик, когда, подчиняясь моему пламени, дракон беззвучно взмывает ввысь за пару метров до удара о флайс. Уводит остальных за собой, и только тогда я сбавляю скорость.
Сажаю машину на плато, с которого уже не видно Хайрмарг, и здесь, в окружении снега, где больше ничего нет, внутри вихрями спиралей раскручивается мое пламя. Отец был прав: дракон усиливает, но мне не нужна ничья помощь, ничья сила — моей во мне столько, что я способен накрыть ею весь Ферверн.
Солливер смотрит на меня.
Смотрит глубоко, и когда я разворачиваюсь к ней, сама подается вперед. Я рывком притягиваю ее к себе, впиваюсь поцелуем в полураскрытые губы, проталкиваю язык в ее рот.
Она выдыхает — или пытается что-то сказать, но потом вместо этого врывается в меня с той же неистовой силой. Мы целуемся так глубоко, что кажется, перестаем быть двумя разными существами. Ее пальцы цепляют пряжку моего ремня, я рывком стягиваю с нее верх белья — прямо по напряженной, с торчащими сосками груди, вызывая сдавленное шипение. Которое, впрочем, переходит в тихий выдох или стон, когда Солливер приподнимается, а после опускается на меня.
На всю длину.
Я толкаю ее к себе, и вбираю в рот торчащий сосок, сжимаю зубами. На ее движении вверх: кажется, она кричит так, что это слышно в Хайрмарге, но этот крик отзывается внутри меня сумасшедшим, диким, звериным началом.
Ударяю пальцами в панель, и переднее сиденье мостиком откидывается на заднее, а Солливер оказывается на спине. Врываюсь в нее мощными, сильными рывками, между разведенных бедер, и она подается навстречу. Совершенно не стесняясь в выражении чувств, ругаясь так, что избиратели были бы в шоке. Забираясь под выправленную рубашку, царапает ногтями мою спину, то расслабленно принимая на всю длину, то сжимаясь так, что, кажется, я разорву ее первым же движением.
На котором сразу же кончу.
От этих перепадов ведет, а еще ведет от бешено бьющейся жилки на ее шее, от растрепавшихся, стекающих на пол салона волос, и от плывущего, устремленного на меня взгляда. Расфокусированного, в котором словно отражается пламя полыхающей харргалахт.
Перехватив мой взгляд, Солливер приоткрывает губы.
Облизывает.
А потом зажимает между ними свой согнутый палец и сдавливает так плотно, что я чувствую это сжатие с той же силой, с которой сейчас сжимаются мышцы на моем члене.
Что я там говорил об одном движении?
Оргазм такой силы, что пламя прокатывается по телу, раскаляя его добела и вырываясь из горла хриплым рычанием. А Солливер сжимается еще сильнее, скользя по пульсирующему члену и отвечает гортанным стоном. От того, как она кончает, выгибаясь, впиваясь зубами и в без того припухшие губы, а после снова выдыхая крик и ругательство, я уже готов повторить.
Член снова наливается силой внутри нее, и я собираюсь перевернуть ее на живот, заставляя встать на колени, когда у меня звонит телефон.
— Всегда на работе? — хрипло выдыхает она и вздрагивает, когда я ее освобождаю.
Я не отвечаю.
Ни ей, ни на звонок, потому что я знаю, что это не работа. Потому что этот звонок особенный и потому что, драконы его раздери, его не должно быть.
Молния задевает напряженную плоть, я с силой сжимаю зубы и толкаю дверь. Холодный воздух ударяет в разгоряченное тело, а я стою возле флайса, где только что трахал свою будущую жену, и сражаюсь с желанием зашвырнуть смартфон прямо в черную бездну, заканчивающуюся белой простыней снега.
Но «будущая жена», равно как и «зашвырнуть» — это эмоции.
А их быть не должно.
Поэтому я с полминуты стою на продуваемом всеми ветрами Ферверна плато. Чувствую растекающийся по телу холод, заползающий в сердце, и только после этого нажимаю обратный вызов.
Гудки. Обрыв. Тишина.
Это вполне в ее духе. Вполне в духе Лауры Хэдфенгер: позвонить и не ответить на звонок. Только сейчас, когда я стою, чувствуя, как изнутри меня снова пожирает ледяное пламя, в мыслях ее лицо. Ее глаза. И ее голос, который я не услышал.
— Ух. Бодренько, — Солливер выходит из флайса.
Признаться честно, не ожидал, что она за мной последует, но сейчас вместо восхищения это вызывает исключительно раздражение.
— Вернись в машину. Простудишься.
— Волнуешься за меня, Торн? — она улыбается.
— Да, завтра у нас помолвка.
— Только ты можешь быть такой изощренной сволочью, — заявляет Солливер.
И не двигается.
Я смотрю на нее — в легком платье, в туфлях, которые почти полностью поглотил снег, и вижу тот стальной стержень, который я искал в будущей жене. Интересно было бы послушать, кем она меня назовет, если узнает, с кем я сейчас не говорил.
— Возвращаемся.
Это уже не к ней, это даже не приказ. Это констатация факта. Я помогаю ей сесть, и сажусь сам. Привожу в порядок сиденья, запечатываю нас внутри и включаю обогрев на максимум. Несмотря на то, что стальной стержень в ней есть, его тоже можно согнуть. Или сломать.
Проще всего — льдом.
— Отвезешь меня домой? — спрашивает она.
— Разумеется.
Все мои мысли там. В Рагране.
Почему. Она. Звонила.
Почему не взяла трубку?
Ответ на это может быть один, и самый простой: Лаура Хэдфенгер. Я не могу об этом не думать. Не могу, когда представляю, как она держит в руках смартфон и набирает мой номер.
В его квартире.
Перчатка с треском расползается хлопьями, обнажая чешую.
Солливер никак не реагирует, она полностью расслаблена, откинулась на спинку сиденья, на котором только что отдавалась мне, и смотрит вперед, сквозь лобовое стекло. Это в ней, признаться, тоже несколько раздражает.
Хотя по существу, мне совершенно все равно, что она чувствует. Я привык знать то, что другие чувствуют рядом со мной.
Я знаю, каким будет ее платье. Знаю, каким будет ее образ, но какой будет она — большой вопрос.
— Волнуешься?
Солливер поворачивается ко мне.
— Боишься, что я заблюю твой идеальный фрак, Торн Ландерстерг?
Вот теперь на нее смотрю я.
— Ты ясно дал мне понять, что мои чувства тебя не интересуют. Так что управляй флайсом, у тебя это отлично получается.
Она снова отворачивается, но это уже на что-то похоже. Человеческие чувства царапают, как коготки месячной виари. Чувства дракона совершенно иные, они способны располосовать так, что несколько дней будешь собирать себя по кускам. Именно это я чувствовал, стоя на том плато, чувствовал, как внутри оживает — отзываясь на нее — он, чтобы потом снова уйти в глухую оборону.
— Мне нравится, когда ты настоящая.
— Серьезно? — хмыкает она. — Мне кажется, тебе нравятся «да», «нет», «слушаюсь, ферн Ландерстерг» и когда я беру у тебя в рот.
— То, что было сейчас, мне тоже понравилось.
— Да неужели? Поэтому ты как ошпаренный выскочил перезванивать?
Она выдыхает это с такой яростной силой, что от ее чувств слегка накрывает.
— Все, Торн. Закрыли тему. Я совершенно точно не собираюсь лезть в твою личную жизнь.
— С чего ты взяла, что она личная?
— Неужели Стенгерберг способен не ответить на твой звонок? Или кто-то из тех, кто позвонил тебе по срочному делу? — она усмехается, а потом отворачивается.
Остаток пути мы снова молчим.
Не ответить на мой звонок может только Лаура Хэдфенгер, это правда. Солливер, пожалуй, даже вправе злиться — но на кого именно она злится, на меня или на себя — за то, что позволила себе этот всплеск, сказать сложно. Не так уж это и критично, на самом деле, потому что ее злость — меньшее из зол.
Мое самое большое зло находится сейчас в Рагране.
Это зло внутри меня, и так будет до тех пор, пока я не посмотрю ей в глаза.
Видеосообщение от Бермайера застает меня на полпути к дому — уже после того, как я высадил Солливер, а сейчас в сопровождении мергхандаров направляюсь к себе.