– В этом не было нужды. Ее выбрал отец, не я. После его смерти я отменил помолвку, о чем уведомил вашу семью. Но Лилия продолжила мне писать.
– Это не мое дело, не нужно оправдываться. Сложившаяся ситуация и ваше обращение на балу, да и после, мне неприятны. Давайте постараемся поскорее вернуться домой – и больше никогда друг о друге не вспоминать.
Незнакомец спрашивает с усмешкой:
– Домой? Как вы думаете, где мы? Насколько я знаю, ближайшая пустыня находится в Галлии. Милая маленькая страна, население которой наполовину состоит из кочевников. А их понятия… во многом отличаются от наших.
– Что вы имеете в виду?
– Вы разве не слышали, что кочевники просто обожают мясо? Конину, баранину. Человеческим тоже не брезгуют… Что вы так на меня смотрите, это общеизвестный факт.
«Издевается, – думаю я. – Не похоже, будто он боится кочевников». Медленно взбираюсь на дюну, постоянно поскальзываясь. Песок осыпается под ногами, каждый шаг дается с трудом. Спина неприятно намокает, застежка платья царапает шею. Когда в очередной раз теряю равновесие, незнакомец подхватывает меня под руку:
– Не могу больше на это смотреть. Давайте помогу вам, что ли. Смотрите, мы почти добрались до вершины.
И правда… Еще несколько десятков шагов, и мы наверху. От этой мысли становится чуточку легче. Но внутренний голос предательски нашептывает: «А потом? Как ты выживешь в пустыне, без еды и воды? Как выберешься из Галлии, если это действительно она?»
Подъем забирает слишком много сил, и я решаю отдохнуть, совсем немного не дойдя до вершины. Обещаю незнакомцу, что скоро догоню. Сажусь на песок, отмечаю с тревогой, что он уже совсем остыл, да и в воздухе не чувствуется былого жара. Смотрю, как незнакомец карабкается по склону, утопая в песке по щиколотку. Ничего, совсем немного осталось, всего пара шагов.
И вот он застывает на вершине. Откидывает голову и смеется страшным, сумасшедшим смехом. Эхо этого смеха звенит в ушах, заставляет подорваться, почти взлететь по склону, не замечая усталости. И когда я останавливаюсь рядом и вижу то, что видит он, по телу прокатывается дрожь, а разум отказывается понимать происходящее.
Картинки прошлого мелькают перед глазами пестрым калейдоскопом.
Вэйна рисует портрет незнакомца, который теперь стоит рядом со мной.
Продавщица билетов с жаром убеждает не выбирать самый долгий маршрут, скидывает цены на другие, быстрые и удобные поезда. Я же упорно стою на своем.
В коридоре вагона мальчишка, прильнув к окну, шепчет: «Я хочу увидеть, как казнят преступника».
Серое марево от неба до земли, словно вертикальная туча. Давление на виски, на всю голову, будто надели тугой обруч.
– Как это?.. Быть не может… – повторяю трясущимися губами.
Стена тянется по герцогству Перел, соседнему с Алертом. Почти вся земля там мерзлая и бесплодная, вдоль железной дороги ютится с десяток деревень и всего три города с низкими зданиями. Сам герцог Перел, пожилой и тонкий, словно высохший, изредка покупает у моего отца собак и зерна для теплиц. Перерезав землю Перела, Стена забирает еще дальше на север и замыкается в кольцо где-то в океане.
Вот и все, что я знаю о местах, где приводились в исполнение смертные приговоры. Еще, пожалуй, могу вспомнить несколько легенд – вот только ни в одной из них нет пустыни. Нет ее ни в преданиях, ни на одной карте, ни в одном отчете исследователей.
– Вы уже догадались? – В голосе незнакомца слышится обреченность. – Догадались, что мы за Стеной?
«Этого не может быть», – хочется закричать мне.
Не верю. Я не сделала ничего плохого, чтобы оказаться здесь.
Я закрываю глаза и зову: так, как учил Фернвальд. Но ветер и раньше почти не обращал на меня внимания, и теперь пустыня остается немой, неподвижной. Боги, здесь вообще бывает ветер?
Неожиданно для себя я срываюсь с места и бегу. Вниз по склону, мимо наполовину утопленной в песок маски незнакомца.
– Стой, куда? – кричит он вдогонку.
«Неужели все зря? – Мысли царапают, колются. – Я позволила Фернвальду проводить эксперимент. Хотела почувствовать, каково это – иметь дар. И ведь кое-что стало получаться, ветер иногда отзывался, вбирал меня, делал своей частью. С его помощью я задувала свечи и не только… И что теперь? Я зря пила настойки, зря мучилась? Все зря… Нужно успокоиться, успокоиться!»
И я начинаю тихонько, нараспев, рассказывать себе историю.
«Ой-ле-ла-ле, их мать была хороша. Ой-ле-ла-ле, ее волосы были белы. Не потому, что седы…» – строки старинной песни, песни-легенды о Стене. И о сыновьях, которые упорно боролись друг с другом за родительскую любовь.
«Ой-ле, ее волосы были прекрасны… Ой-ле-ла-ле, белы и прекрасны…»
И сказала мать сыновьям своим: тому из вас, кто принесет мне снежный цветок, отдам всю землю, все горы, реки и долины. Другому же придется самому искать вещи, которые он сможет назвать своими.
Братья пустились в дорогу, и долго продлились их поиски. Они видели цветы, которые мороз рисовал на окнах, но как их сорвать? Видели замерзшие озера, на поверхности которых вода и соль сливались в кристаллы, похожие на едва распустившиеся бутоны – но как удержать их в ладонях, донести? Так бродили они по миру, свидетели рассветов и закатов, рождения и гибели королевств.
Луга, леса, сады и клумбы были полны цветов, и ни один не был похож на снежный. Даже белые, которые невесты собирали в букеты.
Поиски завершились лишь на самом краю земли, где можно рукой коснуться горизонта. Там люди не жили: боялись случайно распороть шов, которым земля была сшита с небом.
Снежный комок на тонком стебле. Они увидели его одновременно, одновременно бросились вперед. Младший брат успел первым. Но когда он наклонился, чтобы сорвать цветок, старший ударил его в спину, пронзил мечом. Затем он выкопал цветок вместе с корнем и пересадил в горшок, чтобы он не завял по дороге домой. И накрыл волшебным куполом, чтобы не осыпались снежинки.
Кровь преданного брата превратилась в яд и стала растекаться по земле. Разъела шов, и небо стало высоким и далеким, а земля согнулась под собственной тяжестью, скукожилась, слиплась в круглый ком. Горы сдвинулись с мест, моря выбросили на берег волны, затопив многие города. Прошло немало времени, прежде чем земля обновилась, обросла новыми травами, заструилась новыми реками и заселилась новыми людьми. И только кровь мертвого бога продолжала течь по миру и отравлять все живое. Чтобы остановить ее, старшему брату пришлось построить Стену.
«Ой ле-ла-ле, ее волосы были как снег белы… Ой-ле-ла-ле, ее губы были как кровь красны… А глаза ее были прекрасны».
Вернувшись, старший брат увидел, что гора, на склоне которой стоял дом матери, осталась на прежнем месте. Но сама мать не ждала у очага, не выбежала на крыльцо, заметив его приближение. Позже вернувшийся сын узнал, что в тот день, когда они с братом отправились на поиски, волосы матери поседели, губы побледнели, а лицо сморщилось. На следующее утро она ушла пешком. Спустилась с горы, вошла в деревню, которая ютилась у подножия, влилась в толпу обычных людей и жила среди них до тех пор, пока сама не стала человеком.
Сын посадил цветок у крыльца и отправился на поиски могилы матери.
Через несколько лет снежные цветы стали расти у всех во дворах. Оказалось, у них было две жизни – золотая и снежная. В золотую пору девушки плели венки для своих возлюбленных. А снежную особенно любили дети: дули на венчики и смотрели, как разлетаются снежинки.
«Ой-ле-ла-ле…» – пел мне кто-то очень давно. То ли нянюшка Илая, то ли мама.
То ли я сама пела эту песню Лилии, когда мы еще крепко дружили и ночевали вместе.
Ой-ле…
Я уже не бегу – медленно бреду. Словно механическая кукла, переставляющая ноги после того, как в спине провернули ключик. В детстве у нас была такая игрушка, и мы с Лилией постоянно спорили, пытаясь угадать момент, когда кукла замрет.
Вдруг до меня доносится крик. Кричат где-то рядом, кажется, за ближайшим барханом. Я останавливаюсь в нерешительности. Почудилось? Крик повторяется. И тут я едва не закричала сама, потому что узнала этот голос.
Нет, это невозможно! Она не может здесь находиться. Где угодно, но только не здесь.
Я бросаюсь вперед, но измученные, вконец ослабевшие ноги двигаются слишком медленно. Ближайший бархан в сгущающихся сумерках кажется особенно красным. Словно кровавый нарыв…
Затем я вижу ее. Сердце обрывается; кажется, я на секунду теряю сознание.
Она сидит, скорчившись, прижав колени к груди. Дрожит и тонко всхлипывает. Зову осторожно:
– Лилия?..
Сестра вскидывает голову, пытается встать, но не может. Ползет по песку, утыкается мне в ноги. Последние силы оставляют меня; я не опускаюсь – падаю. Лилия утыкается лицом мне в плечо, обхватывает холодными руками. Я обнимаю сестру в ответ, пытаясь согреть.
– Как ты здесь оказалась? – Голос хрипит.
Лилия пытается ответить, но рвущиеся из горла рыдания душат ее, и слова переходят в бульканье. Я слегка отстраняюсь, осторожно осматриваю и ощупываю сестру. Ран или сильных ушибов нет, но вот платье… Непонятного кроя, мешковатое, грязно-розовое. Странно, Лилия ведь не любит этот цвет…
– Я танцевала. А потом вдруг – вспышка! – и я… Здесь.
– У меня почти так же… Ладно, вставай. Если не двигаться, то совсем заледенеем.
Лилия держится за мою руку, больно царапая кожу длинными ногтями. Мы поднимаемся, бездумно тащимся куда-то, лишь бы не стоять на месте, замерзая. Я с опаской поглядываю на солнце: еще немного, и оно скроется за горизонтом.
Тишина давит, поэтому я стараюсь не молчать, говорю обо всем подряд: о своей жизни в столице, об Авроре и Эдит, о бале, о таинственном незнакомце, который почему-то оказался женихом Лилии («Надеюсь, ты мне расскажешь, сестренка, как же так получилось?»). О стрельбе, о чем-то блестящем в руке возникшего перед нами человека. О том, как очнулась и увидела Стену.