Мы закрывали глаза, мы дышали ночной пустыней.
Мы забывали, что у шатра есть остроконечная крыша.
Мы путали отблески светящихся жил со звездами.
Глава 17Кость
Время шло, а на моем теле не появлялись черные пятна: видно, бог проклятых земель на меня не злился.
Однажды ночью вода ластилась к ногам, приглашала ступить на лунную дорожку. Вынесла на мель блестящую раковину: посмотри, какая красота, какое сокровище. Пойдем со мной: увидишь столько богатств, сколько и не снилось; а коли захочешь корабль – достану из пучины. Форму тебе сплету из тины и водорослей. Коль устанешь, обволоку, убаюкаю, наиграю симфонию. Осталось лишь очистить инструменты от морского ила.
Сердце изнывало от нежности и тоски, улыбка не сходила с лица. А слизанные с губ брызги оказались солеными и горькими.
Большая теплая рука легла на мое плечо. Я закусила губу, одновременно желая и боясь обернуться: знала, кого увижу.
– Так и будешь стоять, маленькая упрямица? – засмеялся Рейнар. – Ты же сама настаивала, чтобы я пришел.
– Я хотела, чтобы ты вернулся домой, а не явился мне вот так – не то во сне, не то в видении. Чтобы родители и сестры смогли обнять тебя, послушать твои истории. Ты нам нужен.
Собравшись с духом, повернулась. Рейнар остался таким же, каким я его запомнила: красивым человеком с открытым, добрым лицом. Только теперь блеска в его глазах поубавилось, а на губах играла печальная улыбка.
– Ты так выросла, Энрике, стала настоящей красавицей.
– Не говори глупости. Ты Лилию не видел. И Вэйну. Вот уж кто по-настоящему красив. И не уводи разговор в другую сторону, ответь прямо: ты вернешься?
– Прости, не могу.
Я не сумела сдержать слез; холодные, они потекли по щекам, закапали в воду под нашими ногами. Рейнар заключил меня в объятия. Мы долго стояли так, слушая мягкий шелест волн.
– Когда тебя объявили пропавшим без вести, мама выплакала все глаза, теперь они у нее в морщинах, и темные круги не сходят. А папина голова совсем поседела. Хоть вы с Лилией не дружили так, как дружили мы с тобой, она сильно похудела и сутками напролет мучила рояль. В замке стало невыносимо, Рейнар.
– Мне больно это слышать. Но теперь я там, откуда невозможно вернуться. Так уж заведено: рано или поздно все птенцы покидают гнезда, а дороги братьев и сестер расходятся. Но вам не стоит переживать: я счастлив быть там, где я есть. И даже если бы у меня была возможность уйти отсюда, я предпочел бы остаться. Но ты, Энрике, ты еще можешь обнять родителей и сестер, передать от меня теплые напутствия.
– Но ведь я тоже… Я теперь тоже… Кажется, не вернусь. Из-за Стены еще никто не возвращался.
– Ты гораздо сильнее, чем привыкла себя считать. Видишь: так желала встретиться со мной, что даже богам пришлось подчиниться, соединить нас хотя бы так, – Рейнар засмеялся, а я закрыла глаза, чувствуя бесконечное отчаяние.
За той ночью последовал день, обыкновенный для жителей пустыни. Утром я охотно помогала на общих кухнях всем, кому могла: разделывала клерсов, освобождала от костей, очищала шкурки, разглаживала шерсть. Бегала к реке мыть нашу простую самодельную посуду, цедила воду, разносила ее по шатрам. Рыла ямы – туда мы складывали подносы с мясом, накрывали тканями во много слоев, сверху присыпали песком.
Мель ходила гордая, приговаривала: «Давеча даже потрогать клерса боялась, а теперь смотрите, какая шустрая, все первой делает». Кто-то кивал с одобрением, кто-то добродушно фыркал: «Не загадывай, посмотрим, что будет завтра», а одна женщина бросала косые взгляды.
Ее звали Га, она была матерью единственного ребенка в поселении. Острая на язык, спесивая, вечно недовольная вкусом еды и воды, убогостью жилища, поведением сына и других пустынников, Га любила ссориться и часто доводила собеседниц до истерики. А еще она питала особую страсть к костям, умела мастерить из них ухватки, посуду, пуговицы, рукояти для ножей, игрушки. И хотя ее вещи выглядели грубоватыми, неизящными, все же свое назначение выполняли.
Га освобождала сырое мясо от костей без помощи ножа. Ее руки были сильными, с красивыми длинными пальцами – таким бы порхать над клавишами рояля. Впрочем, Га, как и большинство остальных пустынников, родилась уже за Стеной и о музыкальных инструментах знала лишь понаслышке. И вряд ли увидит хотя бы один из них.
– О! – По восторженному возгласу мы все поняли, что она обнаружила какую-то особенную кость. «Очередная любимица», – шепнула мне добродушная Нун, и я улыбнулась: Га действительно видела в костях нечто большее, чем часть тела или материал для изделий.
– Экая красота! Ровненькая вся, пряменькая.
Раньше меня бы наизнанку вывернуло от ее слов, а теперь все, привыкла. Даже забавно. Восторг на лице Га вдруг сменился яростью:
– Да чтоб им пусто было! Будто не могут убить так, чтобы не переломать все косточки!
– Ты же сама чуть ли не в порошок их стираешь, прежде чем смастерить что-то, – добродушно заметила Мель.
А стоило бы промолчать! Знает же, что характер у Га отвратительный.
– Что ты вообще понимаешь! – чуть ли не прорычала Га. Ноздри ее раздулись, словно у дикого животного перед нападением. Она угрожающе потрясла зажатой в кулаке костью, которая действительно была ровной, только обломанной с одной стороны.
Женщины начали спорить. Мель стояла на том, что кое-что она все-таки понимает, но с каждой минутой голос ее становился тише. А Га, чувствуя силу, распалялась, наседала. Послушав еще немного, я не выдержала:
– Подари мне эту кость, Га, если не жалко.
Кажется, она на миг потеряла дар речи. Обратила на меня колючий взгляд.
– А на что она тебе? Ты же такая… неженка, – и демонстративно сплюнула на песок.
– Да так, хочу кое-что попробовать, – я приготовилась к очередной порции оскорблений: Га щедро выдавала их, стоило мне что-нибудь сделать не так. А я пропускала мимо ушей, не отвечала, хотя порой ее слова задевали.
В этот раз Га меня удивила: швырнула кость мне под ноги, сказала отрывисто, приказным тоном, словно отдала команду собаке:
– Бери!
Мель подняла кость, отряхнула от песка, свободной рукой обняла меня за плечи, прошептала: «Пойдем, пойдем». Она вовремя увела меня на другой конец кухонь: еще секунда, и я бы бросилась на эту мерзавку, вцепилась бы ей в волосы.
– Зачем она тебе, а?
Я пожала плечами, подумав: «Чтобы ты снова не заплакала». Не буду же я, в самом деле, говорить Мель, что мне просто не хотелось в очередной раз ее успокаивать. Га опять довела бы ее до слез: Мель с ее мягким характером принимала провокации за чистую монету, очень расстраивалась из-за жестких слов.
На ощупь кость оказалась липкой. Я решила, что выброшу ее, едва останусь одна. Если спросят – скажу, что задумка не удалась. Однако, когда мы шли к реке мыть посуду, у меня возникла другая идея. Я так воодушевилась, что кучу времени потратила, отмывая кость, отскабливая ее, полируя чуть ли не до блеска.
В часы дневного зноя Мель увела меня в шатер, сунула в руки мешочек с самодельными мазями и сушеными внутренностями. Все это высоко ценилось в песках. Из-за этих сокровищ другие пустынники старались угодить Мель, торговались, молили выдать лишнюю капельку – чтобы смазать случайный ожог или ушиб, облегчить боль.
У Мель были золотые руки: казалось, все, к чему она прикасается, становится лекарством. Я часто ловила себя на мысли, что она похожа на Фернвальда страстью к экспериментам: каждую мазь, каждую вязкую настойку Мель изготавливала из того, что казалось бесполезным, что хотели выбросить, закопать в песок. Несъедобные внутренности, обрывки кожи… Сходство с дядей, даже такое маленькое, мне не нравилось.
Я вежливо отказалась от мешочка, справедливо полагая, что лекарства не стоит отдавать просто так – тем, кто нравится.
– Мы с Диего молодые, сильные. И у нас еще с прошлого раза многое осталось.
Мужчине везло на охоте, а меня, кажется, берегли – не слишком мучили общей работой, позволяли лишний раз передохнуть. «Это потому, что мертвый бог тебя не тронул, – объяснила однажды Мель. – Мы верим: те, кто встретился с ним и не заболел, благословлены».
– Бери-бери. А взамен расскажи мне одну из твоих сказок.
Когда Мель слушала легенды, в ее глазах появлялся особенный блеск.
В тот день я рассказала ей про Этта, который правит землей ровно три месяца. Ждет свою сестру Отону, бережет для нее самые вкусные яблоки, терн, рябину. И не дает созреть раньше осени другим фруктам, ягодам и овощам, чтобы сестра успела ими насладиться.
Умирает, так и не дождавшись, а опоздавшая Отона хоронит его, оплакивает.
Пока я рассказывала, Мель плела мне косу, и руки ее дрожали, а на глазах выступили слезы. Я принялась успокаивать, объяснять: Этт – бог лета, в Алерте, да и в прочих землях, оно теплое, душистое, солнечное. Но вот осень, зима и половина весны кажутся бесконечно долгим пасмурным днем. Постоянные дожди, мокрые снега, туманы – вот и родилась легенда о сестринской тоске.
Мель слушала, едва дыша. Интересовалась, как пахнут яблоки и цветы, как выглядят кроны, как распускаются листья, да и что вообще такое эта таинственная весна, чем она отличается от других времен года. Казалось бы, такие простые вещи… Но у меня отчего-то никак не получалось объяснить понятно, емко; я путалась, злилась. А Мель просила виновато: «Ну же, не сердись, не сердись на меня, пожалуйста. Я ведь тут родилась, а в пустыне везде одно и то же. Другие – кто знает и видел – не любят вспоминать, от них и слова не дождешься. А ты рассказывай, рассказывай дальше. Обещаю, буду молчать».
Я вспомнила свою первую встречу с малюткой Эдит и попыталась рассказать историю о башне призраков в горной долине так, как это сделала девочка – разными голосами. Тонким, надломленным: «Верни мне ее, верни!» Низким и грудным: про то, как Корин успокаивал жену. Мелодичным – от лица красавицы Лады, и своим собственным – повторяя слова рябой Ингрид: «Да, я специально столкнула тебя в колодец. А все потому, что волосы твои густые и блестящие, губы спелые и кожа белая как молоко. А меня мальчишки до сих пор зовут толстой жабой».