Мы заняли позиции. Я не стала предлагать Диего кидать кость первым, сама начала игру.
В мою сторону кость повернулась гладким концом.
– Почему ты не хотел жениться на моей сестре?
Глаза Диего расширились от удивления, он сказал с легкой усмешкой:
– Значит, мы оба остаемся на месте?
– Почему?
– Мы уже об этом говорили, Энрике, и не раз. Ну что ты еще хочешь услышать?
Да, мы говорили. Но я долго не могла понять, что же меня смущает, а потом догадалась: Диего не раскрыл всю правду. О чем бы его ни попросила Лилия, Диего не стал бы поддерживать переписку, если бы сам не был в ней заинтересован.
При мысли об этом внутри появлялось неприятное жжение. И обида: столько времени прошло, несколько месяцев, растянувшихся в вечность. Диего – первый мужчина, которого я подпустила к себе настолько близко, наплевав на все законы и правила. С которым разделила не только постель, но и кров, еду, одежду, все остальное.
– Ты отказался, даже не встретившись с ней.
– А зачем? Встреча, даже на дружеской ноте, дала бы твоей влюбчивой сестре ложную надежду.
– Ничего она не влюбчивая! – возмутилась я, вспомнив, как холодно общалась Лилия с поклонниками. И с каким щенячьим восторгом те заглядывали ей в глаза, надеясь получить улыбку.
Нет, не прав Диего: моя сестра умела с ювелирной точностью отмерять крупицы тепла и преподносила их так, словно они были бриллиантами. По крайней мере, Ричарду таких крупиц хватало, чтобы раз за разом писать нежные письма без надежды на ответ.
Ричард. Солнечные блики по лбу и скулам, живые тени от волнующихся на ветру веток ивы. Раньше казалось, я его лицо на всю жизнь запомнила, выжгла под веками. А теперь… Наверное, если я встречу Ричарда теперь, то не узнаю.
Впрочем, уже никогда не встречу.
– Привязаться к совершенно незнакомому человеку, – разве не влюбчивость?
– Иногда достаточно одного лишь письма, доброго слова, взгляда. А ты поддерживал переписку. Этого с лихвой хватило: твоих ответов, портрета и всего остального. Только я не понимаю, зачем писать, если равнодушен, если не собираешься…
– Энрике, мы уже об этом говорили. Лилия попросила стать ее другом. Ей было одиноко.
– А каково было тебе? Зачем тебе нужны были эти письма?
Мужчина долго молчал, а затем глубоко вздохнул.
– Хорошо. Твоя взяла. Тогда я безответно любил одну женщину. Теперь довольна?
– Подойди к следующему узлу, – попросила я, снова подняв кость.
Подкинула, едва взглянула на гладкую сторону, спросила:
– Какой она была?
– Хорошенькой. Дурной. Перелетной птичкой с яркими перьями. Манила, привязывала. Наобещала с три короба и вдруг вышла замуж за другого. Я слишком поздно понял, что был игрушкой, мальчишкой на побегушках. А когда понял, испугался того, что захотел сделать.
– Сделать что? – Отчего-то мое сердце забилось гулко, рвано, неожиданно громко.
– Я захотел убить ее мужа, этого чванливого старика. А ее выкрасть, запереть в нашем поместье. Прямо как мой ревнивый отец запер мать, запретив ей выходить на улицу. Помнишь, я рассказывал, как мы проводили время на крыше? Это было единственное место, где она чувствовала себя свободной… Она смеялась в лицо отцу, когда он впадал в ярость, подозревал о любовниках. А когда и я стал исчезать… Отец догадался, что я тоже вовлечен. Что я знаю ее тайну.
Диего открыл глаза. Он выглядел спокойным, только очень усталым, словно несколько дней не спал. И во взгляде мужчины я прочитала: «Ты об этом так хотела узнать? На, получай, раз влезла в душу. Кушай, не подавись». Мне стало стыдно.
– Прости меня, пожалуйста.
– За что?
Смутившись, я пролепетала:
– Я забыла подкинуть кость, прежде чем спросить.
Диего улыбнулся, взгляд его потеплел.
– Ну так кидай.
Я взяла косточку, коротко помолилась богам, чтобы скол на этот раз достался мне. Но они не услышали: перекрутившись в воздухе, кость снова упала гладкой стороной.
Я долго стояла, опустив голову, не решаясь задать вопрос. Когда Диего позвал меня, я лишь пожала плечами. Тогда он сказал:
– Это всего лишь прошлое. Мне не нравится о нем говорить, но ты считаешь это важным, поэтому я не против. На чем я остановился… Ах да. Это я рассказал отцу про крышу.
– Зачем? – Я вскинула голову.
– Он насел на меня. Я вообще-то боялся отца, а в тот день он был особенно страшным. И я сознался. На следующий день лазейка – люк в потолке, пыльный чердак и приставная лестница – все исчезло. Люк был замурован, лестницу я увидел среди мусора. Отец специально подвел, показал. Ухмылялся. А мама с того дня перестала на меня смотреть. Я просил прощения, но она молчала. Обдирал клумбы, приносил ей букеты – она забывала ставить их в воду. А однажды я проснулся посреди ночи от непонятной возни, криков. Помню, как вышел из комнаты, как меня поймал старый слуга – управляющий плантацией. Он, обычно строгий и неприветливый, в тот день был невероятно добр. Носил меня на плечах, предлагал поиграть, развлекал и отвлекал. Но я видел: в доме царит суета, лицо отца стало темным и страшным, у прислуги красные от слез глаза, через ворота то и дело проходят незнакомцы. Я вынудил управляющего все рассказать; и он солгал, что мама сбежала. Тогда я, дурак, искренне обрадовался: видел ведь, как плохо ей было. После я много раз представлял, как она живет в маленьком уютном доме где-то далеко и, улыбаясь, смотрит на звезды. А потом я обнаружил ее могилу у дальнего края ограды, за всеми постройками и плантациями.
Я подошла к Диего, прижалась к нему. Он рассеянно обнял меня в ответ. Прошептал глухо:
– Я ненавидел отца, а в итоге поймал себя на мысли, что хочу поступить так же, как он поступил с матерью: запереть, присвоить себе. Слава богам, одумался. А вскоре муж увез ту женщину в другие края; адреса она не оставила. Я несколько раз порывался все бросить и отправиться на поиски. И тут появилась Лилия, твоя сестра. Ее письма, наивные и нежные. Был миг, когда я и впрямь подумал, что эта девочка – мое спасение. Что она исцелит меня. Но быстро понял, что не хочу вешать такой груз на плечи другого человека.
– Лилия смогла бы, – сказала я в сердцах, едва сдерживая слезы.
Кого я имела в виду – сестру или себя?..
Диего мягко отстранил меня, вытер слезы тыльной стороной ладони.
– Теперь веришь?.. Так сколько узлов мне нужно сделать?
– Неважно. Ты выиграл.
Диего усмехнулся:
– Надо же, я так и не задал ни одного вопроса. Если не возражаешь, теперь я буду бросать.
Я вернулась на свою позицию.
– Что бы спросить… Точно! Какой была твоя первая любовь?
– Его звали Ричард, – начала я.
Хотя между нами так ничего и не случилось, это были теплые воспоминания. И я улыбалась, рассказывая, о чем мы беседовали, как гуляли по окрестностям, встречали закат, сидя на ветке высокого дерева. Не умолчала я и о томительном ожидании писем, об озябших ступнях и плечах, – когда я стояла на крыльце выглядывая почтальона.
– Сразу видно – сестры… Обе повернуты на письмах. Обе влюбились в тех, кто, возможно, этого совсем не заслуживает. Хотя Ричард паренек упорный, достоин похвалы. Ладно, переходи к следующему узлу. – И Диего, снова бросив кость, задал несколько вопросов про семью: про Фернвальда, родителей, малышку Вэйну.
Узелок за узелком, шаг за шагом – и вот мы оба стоим в центре, лицом к лицу. Так близко. Чужое дыхание на коже, шепот:
– Я рад, что оказался здесь именно с тобой. Ты невозможная, мнительная, недоверчивая. Зато честная. И ты так непохожа на…
– На твою любимую. Не бойся, я не обижусь.
Диего обнял меня, прижал к себе.
– Ты ни на кого на свете не похожа.
– Звучит как признание.
– Пусть им и будет.
Я улыбнулась: наша игра во влюбленных порой приносила удовольствие.
Ночью Диего принес мне плошку с ароматной кровью клерса, сладкой, хмельной. Напившись вдоволь, я не заметила, как заснула.
«Сон или нет?» – гадала я, чувствуя, как ветер волнует пряди волос. Он пах цветами и свежеиспеченным хлебом. Казалось, открою глаза – увижу потолок своей спальни в Алерте. Распахну окна, попрошу прислугу принести завтрак…
Не потолок и не комната – я сидела в своем тайном месте под ивой; листья блестели, пахло недавним дождем. Ноги затекли от неудобной позы, я выбралась из-под свесившейся кроны, пошла по парковой дорожке. Вскоре в просвете между деревьями показалась северная башня, покосившаяся, древняя. Темнело единственное зарешеченное окно. Но мне почудилось вдруг, что бабушка стоит, положив морщинистую руку на стекло.
Смотрит прямо на меня и шепчет бескровными губами: «Я и забыла, как выглядит и пахнет трава, ведь сквозь грязное окно все кажется серым. Мои волосы поседели, а когда-то были густые и длинные…» Я застываю на месте, силясь понять, почему могу слышать ее голос, ведь от меня до башни еще идти и идти.
В следующую секунду солнце бьет по глазам, я моргаю раз, другой, третий. Очертания парка смазываются, меркнут, отдаляются.
Я вдруг оказываюсь внутри башни. Стою, прижав руку к стеклу. Окно все пыльное, в разводах, едва видны очертания деревьев. Я плюю на ладони, отрываю кусок от подола – это несложно, ткань истончилась за долгие годы носки. Тру стекло; пальцы скользят, срываются. С трудом удается расчистить маленький участок-глазок. Я прижимаюсь к нему, всматриваюсь, пытаюсь взглядом отыскать девушку, гуляющую по парку.
Но дорожка пуста.
Когда кончились все мои сказки, Мель начала рассказывать свои – путано и невнятно, с трудом подбирая слова. Но мне нравилось слушать: ее истории были правдивыми, хоть и касались странных, необъяснимых вещей.
– Однажды туман развеялся, и я увидела большой-пребольшой город. Пошла к нему, да меня остановили. Ненастоящий, – когда Мель рассказывала про мираж, я нет-нет да и бросала взгляды на затянутый дымкой горизонт, на расплывшееся кляксой солнце.