Га смеялась над мечтами Мель – бесхитростными, в общем-то, мечтами: пройтись босиком по траве, почувствовать ее запах, увидеть море: бескрайнюю синеву до самого горизонта. Смех Га был злым, а слова хлесткими:
– Как будто нужна ты кому-то в застенье. Да и здесь не нужна. Но тут ты хотя бы своя, какую-то пользу приносишь.
Мель заливалась слезами. Я успокаивала ее, шептала: «Да она просто злится, что ты ей снадобье не отдала, от горла. Тебе кашель лечить надо, а на ней как на клерсе все заживает».
Порой я чувствовала вину за то, что рассказала Мель все свои сказки, поделилась своей тоской по дому. Мель тоже заразилась – только тоской по несбыточному.
– Я знаю, что никогда, никогда туда не попаду. Но хотя бы представить можно?
– Нельзя, – от хмурого взгляда Га мурашки бежали по коже. – Ты слишком сильно во все веришь. Скажешь тебе: «Вот это красиво», ткнешь пальцем в любую гадость – а ты и будешь ходить, улыбаться, повторять: «Да, это красиво, красиво». А своего мнения у тебя и нет.
Обычно спор оканчивался истерикой Мель. Женщина убегала к себе; я, разумеется, шла за ней. Остальные прятали глаза, словно стыдились своей безучастности, а Га выбирала новую жертву.
Иногда споры прерывал тихий голос Маа: «Слышу, слы-ы-ышу!» Седые волосы почти скрывали лицо, по которому сеткой расползались тонкие морщины. Издали Маа казалась совсем юной, почти ребенком, а вблизи – древней старухой. Она обычно садилась поодаль, прижимала руки к стынущему песку, закрывала глаза и слушала. Не наши скрипучие, обожженные пустыней голоса, а нечто, ей одной ведомое. Потом Маа входила в круг и передавала слова мертвых, предостережения и пожелания.
В такие минуты страшно было смотреть на тех, кто еще не смирился с потерей: они сидели без движения, напрягались так, что жилы проступали на руках и на шее.
После круга я возвращалась в объятия Диего. Шептала, что если умру раньше, то буду передавать ему приветы через Маа. Просила: «А ты обязательно приходи к шатрам мертвых». Диего хмурился, просил замолчать.
Так мы и жили – две мыши в мышеловке.
Однажды утром мы проснулись и поняли, что окончательно потеряли счет времени. Пустынники часами не пользовались. Мы с Диего делали надрезы на куске ткани, отмечая дни. А когда стали пересчитывать, обнаружили, что где-то допустили ошибку.
Диего отправился на охоту, а я задремала. Вообще-то я старалась не спать после его ухода: утренние сны были особенно жуткими, после них где-то внутри, под ребрами, заседал липкий страх. Но та ночь выдалась на удивление спокойной.
Проснулась я, не услышав – почувствовав чужое присутствие. Вскочила, оделась, забрала волосы в тюрбан, замотала ноги в тканевые мешки. Подняла утрамбованный ворох одежды, вышла. Мель ждала у входа в шатер, мяла пальцами край рубашки. Вещи для стирки прикрепила за спиной, скатала в клубок.
– Ловкий ушел уже?
Я кивнула, мы отправились к реке. Не успевшая нагреться вода приятно холодила кожу.
Кое-как оттерев засохшие пятна крови, оставшиеся на одежде Диего после охоты, мы вернулись к шатрам, закрепили вещи на покатых стенах.
На общие кухни идти не хотелось: накануне Га с Мель опять поругались, да так сильно, что находившийся поблизости Ырк заплакал и спрятался за спиной Илли, девушки с огромным пятном на правой щеке, то ли родимым, то ли оставшимся после неведомой болезни. Почти глухая, она до дрожи напоминала мне Вэйну – не внешностью и не характером. Чем-то другим, неуловимой мелочью, присущей неслышащим. Разумеется, языка жестов она не знала и по губам читать не умела. Когда Ырк подполз к Илли, испуганный, трясущийся, девушка зажала ему уши и очень долго смотрела в глаза.
Меня удивила реакция Ырка на ссору, ведь он слыл одним из лучших охотников. Хотя распалившаяся Га пострашнее иного чудовища будет.
Дорогу до общих кухонь мы с Мель растягивали как могли. А когда пришли, то увидели, что женщины напуганы и растеряны. Напряжение витало в воздухе, все движения – дерганые, резкие, нервные. Это означало лишь одно: что-то произошло. Не здесь, на охоте. А мы опоздали… Я обвела взглядом площадь, нашла Маа, бросилась к ней, проигнорировав предостерегающий оклик Мель.
Седая женщина сидела на песке, ссутулившись. Ее тело в слоях ткани казалось бесформенным, лишенным костей.
– Что случилось?
Маа подняла на меня глаза, но, кажется, не увидела, не поняла, кто перед ней. Промолчала. Ее плечи оказались такими хрупкими, что я на секунду испугалась: вдруг сломаю, если сожму сильнее.
– Ну же?! Что сказали тебе твои мертвые? – Я трясла Маа, а она не двигалась, не пыталась вырваться. Словно была тряпичной куклой.
Чужая рука легла на плечо, крепко сжала.
– Оставь ее, – в этот раз ни на лице Га, ни в ее голосе не было издевки. – Я тебе расскажу.
Она оттащила меня в сторону, сунула в руки плошку с кровью клерса на донышке, заставила выпить залпом.
– Еще ничего не ясно. В смысле, кто жив, а кто мертв. Маа сказала, охотники столкнулись с неведомым доселе чудовищем.
Кто-то из женщин, находившихся поблизости, сдавленно вскрикнул, другая заплакала.
– Как оно выглядит? На что оно похоже?
Пустынники разделяли чудовищ на виды, давали имена тем, кто встречался чаще остальных.
Дерстом называли чудовище с выпуклыми глазами без зрачков, слепое, но с превосходным слухом, с когтями, полными яда, от которого жертвы умирали за считаные минуты. Кастень был страшной тварью с длинными руками-ногами, двигался как паук, перекусывал пополам упавшего или замешкавшегося. Сзилла вырастала из песка, облепляла человека с ног до головы и высасывала кровь. А были и те, что не подходили ни под одну категорию.
– Маа не сказала, как оно выглядит.
– Темное, сильное, страшное. Пустыня боится его, песок дрожит… – вдруг сказала Маа; она, кажется, очнулась, попыталась подняться на ноги. Га стала помогать ей, а мне бросила:
– Довольна? Приступай к работе.
Я прошла к своему месту, где уже ждали сложенные горкой шкуры. Что же, утреннее распределение обязанностей мы тоже пропустили, поэтому придется довольствоваться тем, от чего отказались другие. Выделка – занятие кропотливое, тяжело продвигается по жаре. Но я обрадовалась, подумав, что сегодня эта сложная работа сможет хоть как-то меня отвлечь.
Не помогло, никак не получалось сосредоточиться на чем-то, кроме Диего.
Я думала о нем, доверившись памяти рук.
Он смеялся звонко, по-мальчишески, когда рассказывал мне о том, как в детстве давил виноград: прямо босыми ногами в большой бочке. Играл, прятался среди виноградных лоз от управляющего плантацией, перебегал с одного ряда на другой. Как собирал гроздья, помогая работникам, и как однажды пробрался в погреб с оравой мальчишек и на спор выпил по стакану из каждой бочки (а их было немало).
«Поедем со мной, Энрике. Погуляем по тем местам, выпьем вина», – сказал однажды Диего в шутку.
Я согласилась: «Обязательно, спасибо за приглашение».
«Я на самом деле очень хотел бы показать тебе все это. Дом, в котором жил. Плантации. Ближайший город со всеми его пригородами… Жаль, что мы не встретились раньше».
Тогда мы сидели плечом к плечу, едва касаясь друг друга. Я откровенно любовалась профилем Диего. Для южанина у него была слишком светлая кожа и глаза удивительного изумрудного цвета, которые достались ему от мамы – от той странной женщины, повторившей судьбу Эйле из легенды.
Вспомнилось, как перед балом Фернвальд сказал, что, отмыкая замки, открывая ворота и убирая стражу, Ларсис надеется, что похищенная принцесса не сбежит, останется с ним по доброй воле. Тогда я долго размышляла про любовь и свободу, про непроизнесенные и сказанные слова. Я ставила Ларсиса и Эйле в новые условия, пыталась вообразить, что будет, если… Таких «если» было много. Но что, если бог вообще перестанет выпускать пленницу, не будет первого дня зимы, перевоплощений и погони? Об этом я ни разу не задумалась, зато теперь знала ответ.
«Я люблю тебя», – сказала я Диего в тот день. Впервые в жизни я призналась кому-то в любви, и – до чего же нелепо! – тут же потеряла сознание, разморенная жарой.
Очнулась у реки. Диего сидел рядом, разминал мои плечи, шею, тер виски. «Ну и напугала же ты меня!» Он выглядел таким растерянным, что я рассмеялась, зачерпнула горсть воды, брызнула: «Какой трусишка». Диего вытер рукавом лицо, ухмыльнулся, а в глазах заплясали искры: «Ну, держись!»
Я взвизгнула, уворачиваясь от брызг, побежала вдоль реки. Мужчина рванул за мной. Нагнал, повалил – нет, мягко опустил на песок, – наклонился. Я прикрыла глаза, ожидая поцелуя, но этот мерзавец… принялся меня щекотать! Я смеялась, извивалась, пытаясь стряхнуть руки Диего. Кое-как вырвалась, побежала, песок летел из-под босых пяток.
«Энрике!» – истошный вопль заставил меня замереть.
Миг, и перед глазами возникло что-то черное, перекрыло пустынный пейзаж. Я не сразу поняла, что происходит, а когда пригляделась, было уже поздно.
«Не двигайся. Видишь, у него нет глаз», – прошептал Диего, остановившись где-то у меня за спиной.
Чудовище застыло в десяти шагах, оно было похоже на огромного паука: вывернутые наружу колени и локти, нереально длинные руки и ноги – тонкие, жилистые. Что-то между дерстом и кастенем – и ни то, ни другое. И еще у пустынной твари было почти человеческое лицо: нос, глаза с пустыми глазницами, безгубый рот. Остатки волос на кривой голове.
Несколько секунд мы оставались неподвижны, словно шахматные фигуры, ждущие решения игрока. А потом чудовище протянуло ко мне длинную руку, пальцы замерли в считаных сантиметрах от лица. Запахло гнилью. Я задержала дыхание. Вдруг в горле твари заклокотало, будто она силилась что-то произнести. Отвратительный запах усилился настолько, что защипало в глазах. Я не выдержала, закашлялась, отступила на пару шагов.
Тут же все пришло в движение. Чудовище угрожающе надвинулось, Диего сбил меня с ног, отбросил в сторону. А когда я поднялась, то едва не закричала от ужаса.